верю в тебя, а может: ешь, дурак.
— Поем, и отправимся в постель,— черпая ложкой кашу, тихо, но с непонятной яростью заявил Таурас.
— Не на ту напал.— Лицо Даниэле затянула вдруг непроницаемая маска, глаза стали холодными и чужими.— Я уже по горло сыта твоей грубостью. Пока с меня хватит.
— Хватит,— шепотом согласился Таурас.— Я сегодня отца... ударил.
Родители Даниэле относились к пребыванию Таураса в своем доме с терпимостью, можно даже сказать, никак не относились, потому что диктатором здесь была дочь. Она вручила Таурасу импортную портативную пишущую машинку отца и объявила, что отныне эта штука — его собственность. Сверкающая новизной миниатюрная машинка, по размеру не более средней величины словаря, так и просилась в дело, вселяла веру в себя. Казалось, коснешься пальцами ее черных клавиш, и мысли сами начнут выстраиваться на бумаге нарастающими волнами абзацев и философски спокойными отливами отточий, подхватят и понесут, не будешь ощущать ни времени, ни усталости, только бесконечное удовлетворение от того, что ты наконец сам хозяин своей судьбы, что удалось избавиться от сковывавших твой мозг людей (жестоко, но неизбежно!), что у тебя осталась лишь одна форма разумного существования — очная ставка со своим талантом.
Однако Таурас не спешил.
В те дни, когда его присутствия в редакции, чтобы вычитывать корректуру кинорекламы, не требовалось и он оставался дома один, можно было делать что угодно: полдня слушать пластинки, цедя коньячок из постоянно пополняемого благодарными пациентами запаса хирурга Шарунаса, а то просто валяться на тахте и заново перечитывать «Братьев Карамазовых», «Жана Кристофа» или «Пармскую обитель». Он сознательно не спешил браться за перо, ожидая внутреннего сигнала, некоего импульса — пора!
Тебе созданы все условия, заявила Даниэле, только работай. Прошу прощения, пиши. Надо дождаться окончания карантина, отшутился Таурас, пока нет доказательств, что выздоровел.
Май был теплым, и он часами бродил по недалекому соснячку, перезнакомился со всей окрестной детворой, которая за глаза почему-то называла его Больной.
Иногда вдруг кидался к телефону и, набрав номер, подробнейшим образом расспрашивал отца о его самочувствии.
Услышав, что дела обстоят неплохо, несколько успокаивался, однако тут же вновь охватывали его неизвестно откуда наплывающие дурные предчувствия: казалось, что там, за стенами особняка Шарунасов, все рушится, распадается и вместе с этим исчезает, утрачивается какая-то часть его собственного существа; он мрачнел, отказывался есть, вызывая тревогу у Даниэле и ее родителей, часами валялся на тахте или, не вступая ни с кем в разговоры, напивался.
Юле он позвонил не сразу, лишь через несколько дней, но правды не сказал, объяснил только, что приютили его добрые люди, что какое-то время им необходимо побыть врозь, разобраться в своих отношениях, которые зашли в тупик, что оба они духовно очерствели, что пройдет некоторое время и тогда...
— Тогда может быть поздно,— возразила Юле.— Кто же эти добрые люди? Даниэле?
Таурас похвалил ее интуицию и признался, что она не ошиблась.
— А ты действительно герой. Три года терпеливо сдерживал свое чувство к этой женщине и наконец решил поступить честно. Я ни в чем не упрекаю тебя.
— Тут меня тоже не упрекают.
— Видишь, как все славно.
— Тут я могу работать, Юле.
— Ах, вот оно что, значит, я...
— Упаси боже, я этого не говорил!
— Не вдохновляла, не создавала необходимых условий. Даниэле куда внимательнее.
— Не знаю, как это назвать. Не знаю, кто виноват. Что-то ушло, чего-то мы не сохранили. Прости за выражение, но мы стали банальными.
— Шпаришь как по писаному,—- помолчав, вздохнула Юле.— Понятно. У тебя было время все обдумать. Ладно. Допустим, ты прав. А мне-то что от этой твоей правоты? Мне тоже надо жить.
Таураса удивил неузнаваемо изменившийся голос Юле — голос много пережившей и познавшей женщины, без истерических ноток, которых Таурас ожидал и опасался.
— Сейчас для меня главное — работа,— твердо проговорил он, подавляя в себе жалость, раскаяние и нежность.— Ничего серьезного уже давно не писал. Опускаюсь как личность и литератор. Середнячком же быть не могу. Лучше уж...
— Что лучше?
— Все бросить.
— Как меня?
— Я тебя не бросил.
— А как же это тогда назвать?
— Считай, что я уехал в командировку. В длительную командировку.
— И собираешься вернуться из нее?
— Пока не спрашивай. Нужно какое-то время. Я всегда думаю о нас обоих. О тебе, Юле.
— Обо мне? Что же ты можешь думать о такой бледной персоне?
— Что ты невыносимо добрый и честный человек.
— Ты тоже такой, но все сокрушаешься, что еще не вполне законченный шизофреник. Если тебе мало собственной грязи, я тоже могу подыскать партнера на неопределенное время твоей командировки.
— Очень по-женски. Неужели трудно сообразить, что в моем состоянии главное — не партнер?
— А что же?
— Выпрямиться, встать на ноги!
— Там ты не встанешь.
— Почему, черт побери?!
— Потому. Лучше объяснить не сумею.
— Ну что ж, поступай, как подсказывает тебе совесть, и кончим разговор. Будущее покажет. Раз так случилось, значит, есть здесь что-то закономерное. И мы должны через это пройти. Не будем ничего предрешать. Сказать «прощай» и возложить цветы на мою могилу ты еще успеешь.
Наступила долгая звенящая тишина.
— Жалко, что я ничем не могу тебе помочь, Таурас. А я так хотела, так надеялась...
— Жалко. Чертовски жалко.
— Помнишь... Клондайк?
— Помню. Такие вещи не забываются.
— Видишь, как ты ошибся.
— Я не ошибся. Слишком понадеялся на себя.
— Ладно. Счастливо тебе, Таурас.
— Спасибо.
А с писанием не получилось; казалось, не можешь составить ни одной человеческой фразы, выдать ни одной строчки. Не помогали ни хорошая музыка, ни долгие прогулки, ни валяние на тахте с книгой в руках. Безразлично проводив ускользнувший день, он со страхом встречал новый. Стопка бумаги вызывала аллергию, рождала отвращение и ярость, время мерно текло меж пальцев, без цвета, без запаха, как дистиллированная вода, ни к чему не обязывая, не принося ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Однажды утром, взглянув на себя в зеркало, он испугался — с трудом узнал собственное лицо, отекшее, с печальными глазами.
Он начал полнеть.
Возникла неудержимая потребность все время что- то жевать, движения стали ленивыми, замедленными, даже слова он цедил с большим трудом.
— Как у тебя сегодня дела? — спрашивала Даниэле, возвращаясь вечером из бюро технической информации, где работала переводчицей с английского.— Много успел?
— Что значит много? — раздраженно ворчал Таурас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Поем, и отправимся в постель,— черпая ложкой кашу, тихо, но с непонятной яростью заявил Таурас.
— Не на ту напал.— Лицо Даниэле затянула вдруг непроницаемая маска, глаза стали холодными и чужими.— Я уже по горло сыта твоей грубостью. Пока с меня хватит.
— Хватит,— шепотом согласился Таурас.— Я сегодня отца... ударил.
Родители Даниэле относились к пребыванию Таураса в своем доме с терпимостью, можно даже сказать, никак не относились, потому что диктатором здесь была дочь. Она вручила Таурасу импортную портативную пишущую машинку отца и объявила, что отныне эта штука — его собственность. Сверкающая новизной миниатюрная машинка, по размеру не более средней величины словаря, так и просилась в дело, вселяла веру в себя. Казалось, коснешься пальцами ее черных клавиш, и мысли сами начнут выстраиваться на бумаге нарастающими волнами абзацев и философски спокойными отливами отточий, подхватят и понесут, не будешь ощущать ни времени, ни усталости, только бесконечное удовлетворение от того, что ты наконец сам хозяин своей судьбы, что удалось избавиться от сковывавших твой мозг людей (жестоко, но неизбежно!), что у тебя осталась лишь одна форма разумного существования — очная ставка со своим талантом.
Однако Таурас не спешил.
В те дни, когда его присутствия в редакции, чтобы вычитывать корректуру кинорекламы, не требовалось и он оставался дома один, можно было делать что угодно: полдня слушать пластинки, цедя коньячок из постоянно пополняемого благодарными пациентами запаса хирурга Шарунаса, а то просто валяться на тахте и заново перечитывать «Братьев Карамазовых», «Жана Кристофа» или «Пармскую обитель». Он сознательно не спешил браться за перо, ожидая внутреннего сигнала, некоего импульса — пора!
Тебе созданы все условия, заявила Даниэле, только работай. Прошу прощения, пиши. Надо дождаться окончания карантина, отшутился Таурас, пока нет доказательств, что выздоровел.
Май был теплым, и он часами бродил по недалекому соснячку, перезнакомился со всей окрестной детворой, которая за глаза почему-то называла его Больной.
Иногда вдруг кидался к телефону и, набрав номер, подробнейшим образом расспрашивал отца о его самочувствии.
Услышав, что дела обстоят неплохо, несколько успокаивался, однако тут же вновь охватывали его неизвестно откуда наплывающие дурные предчувствия: казалось, что там, за стенами особняка Шарунасов, все рушится, распадается и вместе с этим исчезает, утрачивается какая-то часть его собственного существа; он мрачнел, отказывался есть, вызывая тревогу у Даниэле и ее родителей, часами валялся на тахте или, не вступая ни с кем в разговоры, напивался.
Юле он позвонил не сразу, лишь через несколько дней, но правды не сказал, объяснил только, что приютили его добрые люди, что какое-то время им необходимо побыть врозь, разобраться в своих отношениях, которые зашли в тупик, что оба они духовно очерствели, что пройдет некоторое время и тогда...
— Тогда может быть поздно,— возразила Юле.— Кто же эти добрые люди? Даниэле?
Таурас похвалил ее интуицию и признался, что она не ошиблась.
— А ты действительно герой. Три года терпеливо сдерживал свое чувство к этой женщине и наконец решил поступить честно. Я ни в чем не упрекаю тебя.
— Тут меня тоже не упрекают.
— Видишь, как все славно.
— Тут я могу работать, Юле.
— Ах, вот оно что, значит, я...
— Упаси боже, я этого не говорил!
— Не вдохновляла, не создавала необходимых условий. Даниэле куда внимательнее.
— Не знаю, как это назвать. Не знаю, кто виноват. Что-то ушло, чего-то мы не сохранили. Прости за выражение, но мы стали банальными.
— Шпаришь как по писаному,—- помолчав, вздохнула Юле.— Понятно. У тебя было время все обдумать. Ладно. Допустим, ты прав. А мне-то что от этой твоей правоты? Мне тоже надо жить.
Таураса удивил неузнаваемо изменившийся голос Юле — голос много пережившей и познавшей женщины, без истерических ноток, которых Таурас ожидал и опасался.
— Сейчас для меня главное — работа,— твердо проговорил он, подавляя в себе жалость, раскаяние и нежность.— Ничего серьезного уже давно не писал. Опускаюсь как личность и литератор. Середнячком же быть не могу. Лучше уж...
— Что лучше?
— Все бросить.
— Как меня?
— Я тебя не бросил.
— А как же это тогда назвать?
— Считай, что я уехал в командировку. В длительную командировку.
— И собираешься вернуться из нее?
— Пока не спрашивай. Нужно какое-то время. Я всегда думаю о нас обоих. О тебе, Юле.
— Обо мне? Что же ты можешь думать о такой бледной персоне?
— Что ты невыносимо добрый и честный человек.
— Ты тоже такой, но все сокрушаешься, что еще не вполне законченный шизофреник. Если тебе мало собственной грязи, я тоже могу подыскать партнера на неопределенное время твоей командировки.
— Очень по-женски. Неужели трудно сообразить, что в моем состоянии главное — не партнер?
— А что же?
— Выпрямиться, встать на ноги!
— Там ты не встанешь.
— Почему, черт побери?!
— Потому. Лучше объяснить не сумею.
— Ну что ж, поступай, как подсказывает тебе совесть, и кончим разговор. Будущее покажет. Раз так случилось, значит, есть здесь что-то закономерное. И мы должны через это пройти. Не будем ничего предрешать. Сказать «прощай» и возложить цветы на мою могилу ты еще успеешь.
Наступила долгая звенящая тишина.
— Жалко, что я ничем не могу тебе помочь, Таурас. А я так хотела, так надеялась...
— Жалко. Чертовски жалко.
— Помнишь... Клондайк?
— Помню. Такие вещи не забываются.
— Видишь, как ты ошибся.
— Я не ошибся. Слишком понадеялся на себя.
— Ладно. Счастливо тебе, Таурас.
— Спасибо.
А с писанием не получилось; казалось, не можешь составить ни одной человеческой фразы, выдать ни одной строчки. Не помогали ни хорошая музыка, ни долгие прогулки, ни валяние на тахте с книгой в руках. Безразлично проводив ускользнувший день, он со страхом встречал новый. Стопка бумаги вызывала аллергию, рождала отвращение и ярость, время мерно текло меж пальцев, без цвета, без запаха, как дистиллированная вода, ни к чему не обязывая, не принося ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Однажды утром, взглянув на себя в зеркало, он испугался — с трудом узнал собственное лицо, отекшее, с печальными глазами.
Он начал полнеть.
Возникла неудержимая потребность все время что- то жевать, движения стали ленивыми, замедленными, даже слова он цедил с большим трудом.
— Как у тебя сегодня дела? — спрашивала Даниэле, возвращаясь вечером из бюро технической информации, где работала переводчицей с английского.— Много успел?
— Что значит много? — раздраженно ворчал Таурас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46