— Как это понять — много или мало?
Даниэле окидывала взглядом письменный стол, запыленную пишущую машинку, решала, что ему необходимо рассеяться, и тащила куда-нибудь в гости, к лю
дям, знакомиться с которыми Таурас не имел ни малейшего желания, в кино или на концерт приезжих эстрадников. Он, стиснув зубы, подчинялся, соскребал с лица щетину (ежедневное бритье стало для него пыткой), втискивался в модную кожаную куртку, тоже подаренную Даниэле, и тащился за ней с жалобным видом, отвечая на ее болтовню лишь мрачным молчанием; терпеливо ждал того спасительного момента, когда наконец поставят перед ним наполненный бокал. В гостях ему нравилось изображать из себя этакого пещерного человека — пить сверх положенного, грубить, отпускать какие-то обидные остроты, громко зевать или сидеть весь вечер уткнувшись в книгу. Странно, но все это не мешало Даниэле ходить с ним в гости, а те люди, с которыми его знакомили, всячески стремились угодить ему. Таурас обратил внимание на странную закономерность: чем возмутительнее он себя вел, тем больше его баловали, за спиной даже слышался восторженный шепоток: самородок!
— Пойду-ка хлебну пивца,— сказал как-то раз, потягиваясь, этот самородок.— Углядел на углу пивную цистерну.
Выйдя на улицу, он сразу свернул к бочке, которую со всех сторон облепили галдящие мужчины. Продавщица в дырявом, некогда белом халате сквернословит похлестче мужиков. Многих называет по имени, кое- кого под гогот очереди шугает от бочки: и так уже, мол, хорош, иди-ка домой, к женушке; тем, кто осмеливается требовать несколько копеек сдачи, нагло отвечает: обойдешься, некогда, не видишь, сколько народу?! Пробиться без очереди не удалось — враждебные взгляды алчущих, словно стрелы, вонзились в Таураса и заставили отойти в сторону. Тут, у глухой стены дома, установив на деревянные ящики четыре полные кружки, разделывал сухую рыбину какой-то щупленький, похожий на лису человек. Он моментально оценил настроение Таураса и ободряюще кивнул:
— Хватай! Вижу, требуется залить угли.
Взял кружку, пригубил, однако холодная безвкусная жижа, от которой ломило зубы, не лезла в рот — душа не принимала.
— Трудно идет? На, рви окуня! — Человечек сунул Таурасу сухую костлявую рыбину.
— Ну и дерьмо,— сморщился Таурас.
— «Бормотухи» бы тебе сейчас,— серьезно сказал человечек,— враз в норму придешь.
— Ничего мне не поможет,— скрипнув зубами, отозвался Таурас.— Хочешь выпить?
Человечек вытер о газету жирные руки и важно ответил:
— Только если сразу.
Таурас вытащил из кармана шесть рублей, все, что у него было, и сунул ему:
— Валяй. На все.
Присел на перевернутый деревянный ящик и закурил. Солнце уже опускалось за новые многоэтажные дома, но люди, как муравьи, сновали по улице, почти у всех сумки, портфели, какие-то свертки — они еще должны были успеть что-то сделать дотемна, теплый вечерний ветер взбивал пыль, тормошил пустые пачки из-под сигарет; за полквартала отсюда Даниэле болтала о всякой чепухе со своей подружкой, на Охотничьей улице ждала его и не могла дождаться портативная пишущая машинка, вложенная уже в кожаный футляр, чтобы не пылилась; в нескольких шагах мужики лакали бесстыдно разведенное водой пиво, лишь бы холодное и с пеной, на противоположной стороне улицы хлопали двери двухэтажной коробки комбината бытового обслуживания. Таурас вдруг увидел вышедшую оттуда Юле. Она несла большой пакет, крест-накрест перевязанный шпагатом, наверно из химчистки. Солнце било ей в глаза, она щурилась и не видела Таураса
— Вот,— виновато сказала Юле, разворачивая пакет.— Одна на работу принесла. Ей малы, а мне в самый раз. Красивые, правда?
Сапоги и впрямь были высшего класса — черные, из натуральной мягкой кожи, плотно облегающие ноги.
— Сколько? — спросил Таурас.
— Сто десять.— Юле испуганно вскинула на него глаза. «
— А сколько ты получаешь в месяц?
— Семьдесят пять,— едва слышно прошептала она. Таурас вышел на кухню, закурил. Тут же услышал
громкое шуршание бумаги. Юле завернула сапоги и пришла на кухню.
— Не сердись,— словно извиняясь, попросила она.— Я знаю, что у нас нет таких денег, просто хотела показать. Нелепость, конечно, столько платить за какие-то дурацкие сапоги...
Таурас стоял к ней спиной, в этот момент никакая сила не могла бы заставить его взглянуть в не умеющее лгать лицо жены, он жадно глотал дым, потом, не оборачиваясь, коснулся рукой Юле, притянул к себе и погладил ей волосы.
— Есть от чего переживать,— неожиданно весело рассмеялась она.— Мои-то промокают лишь чуть- чуть... Правда, совсем чуть-чуть. К тому же я закаленная.
Сначала Таурасу показалось, что он ошибся; Юле сразу исчезла из поля зрения — ее скрыли другие люди, тогда он вскочил на ящик и снова увидел: она стояла у бровки тротуара и озиралась по сторонам, нет ли машин. Кто-то, обходя ее, грубо задел пакет, который чуть не выпал из рук, и Таурас хрипло и беспомощно вскрикнул. Никто его не услыхал, звук был похож на урчание собаки, а рядом уже стоял тот человечек с лисьей мордочкой; запрокинув голову, он дергал его за рукав.
— Чего тебе? — огрызнулся Таурас, стараясь не потерять Юле из виду.
— Давай! — спокойно ответила лисья мордочка.— Три банки и еще рубль сдачи.
Таурас невидяще посмотрел на его желтое, изборожденное мелкими морщинками лицо и слез с ящика. Оказавшись в тени, почувствовал себя так, будто спустился в прохладное и влажное горное ущелье.
— Ты хороший парень. Выпей с. кем-нибудь за мое здоровье,— сказал и пошел прочь.
Потащился в центр и слонялся там допоздна, не понимая, зачем так бездарно растрачивает время. Может, просто снится ему сон, с которым не хочется расставаться, как боящемуся протрезветь алкоголику с бутылкой? Тут, через какой-нибудь десяток крыш, жили его больной отец, его брат, в другом конце города — Юле, только этих людей ничем нельзя было выжечь из его жизни, они одни существовали в реальности, которую невозможно было изменить, как дату своего рождения.
Эти мысли гнали его дальше и дальше от Охотничьей улицы. Таурас отправился к Робертасу, попросил разрешения переночевать. Вернувшись в особняк Шарунасов утром, очень удивился, застав Даниэле дома. Понял, что его ожидает неприятный, утомительный разговор. На столе почти доверху набитая окурками пепельница, однако лицо у Даниэле свежее, никаких признаков бессонной ночи.
— Давай побеседуем прямо и откровенно,— деловым, незнакомым Таурасу тоном начала она.— Решил возвратиться к своей прекрасной половине?
— Никуда я не собираюсь возвращаться. И вообще никуда не возможно возвратиться. Как невозможно изменить себя.
— За это я тебя и люблю.
Таурас замотал головой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Даниэле окидывала взглядом письменный стол, запыленную пишущую машинку, решала, что ему необходимо рассеяться, и тащила куда-нибудь в гости, к лю
дям, знакомиться с которыми Таурас не имел ни малейшего желания, в кино или на концерт приезжих эстрадников. Он, стиснув зубы, подчинялся, соскребал с лица щетину (ежедневное бритье стало для него пыткой), втискивался в модную кожаную куртку, тоже подаренную Даниэле, и тащился за ней с жалобным видом, отвечая на ее болтовню лишь мрачным молчанием; терпеливо ждал того спасительного момента, когда наконец поставят перед ним наполненный бокал. В гостях ему нравилось изображать из себя этакого пещерного человека — пить сверх положенного, грубить, отпускать какие-то обидные остроты, громко зевать или сидеть весь вечер уткнувшись в книгу. Странно, но все это не мешало Даниэле ходить с ним в гости, а те люди, с которыми его знакомили, всячески стремились угодить ему. Таурас обратил внимание на странную закономерность: чем возмутительнее он себя вел, тем больше его баловали, за спиной даже слышался восторженный шепоток: самородок!
— Пойду-ка хлебну пивца,— сказал как-то раз, потягиваясь, этот самородок.— Углядел на углу пивную цистерну.
Выйдя на улицу, он сразу свернул к бочке, которую со всех сторон облепили галдящие мужчины. Продавщица в дырявом, некогда белом халате сквернословит похлестче мужиков. Многих называет по имени, кое- кого под гогот очереди шугает от бочки: и так уже, мол, хорош, иди-ка домой, к женушке; тем, кто осмеливается требовать несколько копеек сдачи, нагло отвечает: обойдешься, некогда, не видишь, сколько народу?! Пробиться без очереди не удалось — враждебные взгляды алчущих, словно стрелы, вонзились в Таураса и заставили отойти в сторону. Тут, у глухой стены дома, установив на деревянные ящики четыре полные кружки, разделывал сухую рыбину какой-то щупленький, похожий на лису человек. Он моментально оценил настроение Таураса и ободряюще кивнул:
— Хватай! Вижу, требуется залить угли.
Взял кружку, пригубил, однако холодная безвкусная жижа, от которой ломило зубы, не лезла в рот — душа не принимала.
— Трудно идет? На, рви окуня! — Человечек сунул Таурасу сухую костлявую рыбину.
— Ну и дерьмо,— сморщился Таурас.
— «Бормотухи» бы тебе сейчас,— серьезно сказал человечек,— враз в норму придешь.
— Ничего мне не поможет,— скрипнув зубами, отозвался Таурас.— Хочешь выпить?
Человечек вытер о газету жирные руки и важно ответил:
— Только если сразу.
Таурас вытащил из кармана шесть рублей, все, что у него было, и сунул ему:
— Валяй. На все.
Присел на перевернутый деревянный ящик и закурил. Солнце уже опускалось за новые многоэтажные дома, но люди, как муравьи, сновали по улице, почти у всех сумки, портфели, какие-то свертки — они еще должны были успеть что-то сделать дотемна, теплый вечерний ветер взбивал пыль, тормошил пустые пачки из-под сигарет; за полквартала отсюда Даниэле болтала о всякой чепухе со своей подружкой, на Охотничьей улице ждала его и не могла дождаться портативная пишущая машинка, вложенная уже в кожаный футляр, чтобы не пылилась; в нескольких шагах мужики лакали бесстыдно разведенное водой пиво, лишь бы холодное и с пеной, на противоположной стороне улицы хлопали двери двухэтажной коробки комбината бытового обслуживания. Таурас вдруг увидел вышедшую оттуда Юле. Она несла большой пакет, крест-накрест перевязанный шпагатом, наверно из химчистки. Солнце било ей в глаза, она щурилась и не видела Таураса
— Вот,— виновато сказала Юле, разворачивая пакет.— Одна на работу принесла. Ей малы, а мне в самый раз. Красивые, правда?
Сапоги и впрямь были высшего класса — черные, из натуральной мягкой кожи, плотно облегающие ноги.
— Сколько? — спросил Таурас.
— Сто десять.— Юле испуганно вскинула на него глаза. «
— А сколько ты получаешь в месяц?
— Семьдесят пять,— едва слышно прошептала она. Таурас вышел на кухню, закурил. Тут же услышал
громкое шуршание бумаги. Юле завернула сапоги и пришла на кухню.
— Не сердись,— словно извиняясь, попросила она.— Я знаю, что у нас нет таких денег, просто хотела показать. Нелепость, конечно, столько платить за какие-то дурацкие сапоги...
Таурас стоял к ней спиной, в этот момент никакая сила не могла бы заставить его взглянуть в не умеющее лгать лицо жены, он жадно глотал дым, потом, не оборачиваясь, коснулся рукой Юле, притянул к себе и погладил ей волосы.
— Есть от чего переживать,— неожиданно весело рассмеялась она.— Мои-то промокают лишь чуть- чуть... Правда, совсем чуть-чуть. К тому же я закаленная.
Сначала Таурасу показалось, что он ошибся; Юле сразу исчезла из поля зрения — ее скрыли другие люди, тогда он вскочил на ящик и снова увидел: она стояла у бровки тротуара и озиралась по сторонам, нет ли машин. Кто-то, обходя ее, грубо задел пакет, который чуть не выпал из рук, и Таурас хрипло и беспомощно вскрикнул. Никто его не услыхал, звук был похож на урчание собаки, а рядом уже стоял тот человечек с лисьей мордочкой; запрокинув голову, он дергал его за рукав.
— Чего тебе? — огрызнулся Таурас, стараясь не потерять Юле из виду.
— Давай! — спокойно ответила лисья мордочка.— Три банки и еще рубль сдачи.
Таурас невидяще посмотрел на его желтое, изборожденное мелкими морщинками лицо и слез с ящика. Оказавшись в тени, почувствовал себя так, будто спустился в прохладное и влажное горное ущелье.
— Ты хороший парень. Выпей с. кем-нибудь за мое здоровье,— сказал и пошел прочь.
Потащился в центр и слонялся там допоздна, не понимая, зачем так бездарно растрачивает время. Может, просто снится ему сон, с которым не хочется расставаться, как боящемуся протрезветь алкоголику с бутылкой? Тут, через какой-нибудь десяток крыш, жили его больной отец, его брат, в другом конце города — Юле, только этих людей ничем нельзя было выжечь из его жизни, они одни существовали в реальности, которую невозможно было изменить, как дату своего рождения.
Эти мысли гнали его дальше и дальше от Охотничьей улицы. Таурас отправился к Робертасу, попросил разрешения переночевать. Вернувшись в особняк Шарунасов утром, очень удивился, застав Даниэле дома. Понял, что его ожидает неприятный, утомительный разговор. На столе почти доверху набитая окурками пепельница, однако лицо у Даниэле свежее, никаких признаков бессонной ночи.
— Давай побеседуем прямо и откровенно,— деловым, незнакомым Таурасу тоном начала она.— Решил возвратиться к своей прекрасной половине?
— Никуда я не собираюсь возвращаться. И вообще никуда не возможно возвратиться. Как невозможно изменить себя.
— За это я тебя и люблю.
Таурас замотал головой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46