Хозяйка по-мужски опрокинула в рот водку и зло уставилась на дочь.
— Скажи спасибо на людях,— потребовала она.
Юле с мольбой взглянула на Таураса. Он растерянно,
едва заметно пожал плечами и поднял свою рюмку:
— Выпьем лучше за вашу удачу.
— Нет,— возразила женщина.— Пусть сначала...
Закончить не успела, Юле схватила ее руку, поспешно чмокнула и выскочила за дверь. Таурас встал, чтобы выйти следом.
— Ничего! Не убудет ее,— удержала его за плечо мать.— А то, ишь, рога выставляет. Впрочем, ладно, ступай, к ней же приехал. И гони сюда колченогого, он теперь здесь хозяин.
— Пускай себе дрыхнет,— недовольно сказала жена хромого.— Снова беситься начнет.
— Хозяин должен быть за столом! — прикрикнула мать Юле и поторопила Таураса: — Пригони, миленький...
Сад уже был залит вечерними сумерками, и Таурас удивился, что воздух так быстро остыл. Ни Юле, ни хромого поблизости видно не было, Таурас обошел двор, заглянул в сарай, окликнул несколько раз Юле — безрезультатно — и, подрагивая от свежести, вернулся в избу.
В узких темных сенях неожиданно ощутил на губах чужую ладонь. Юле стояла в дверях боковушки и тихонько тянула его туда. Закрыв дверь, села на кровать, глазами велела Таурасу сесть рядом. Сидела и молчала, уперев локти в колени и уронив лицо в ладони. Когда Таурас попробовал повернуть ее к себе, Юле сердито шлепнула по рукам. Пальцы были мокры от слез.
— Не трогай!
— Чего ты сердишься? — шепотом спросил Таурас.
— Ох, не надо было тебе приезжать.
— Почему? — Он чувствовал, что Юле права.
— Потому. Зачем тебе все это видеть, слышать? Мне теперь и встречаться с тобой будет стыдно. Вернулась бы и все сама рассказала, а сейчас...
— Что сейчас?
— Господи, стыдно ведь... До чего все противно!
— Юле! — Таурас погладил ее плечи и прижал к себе.— Черт с ними. Наплюй! Знала бы ты, как нужна и близка мне...
— Нечего меня жалеть.
Таурас отчаянно замотал головой.
— Мы должны быть вместе, Юле,— прошептал он ей в шею.— А все остальное пускай летит в тартарары...
Юле молчала.
— Слышишь меня, Юле?
— Слышу,— вздохнула она и погладила его пальцы на своем плече.— Только прошу тебя, уезжай завтра же. А то после я и смотреть на тебя не смогу. Не все тебе надо знать, милый ты мой...
Чтобы выйти на улицу, надо придумать какую- нибудь цель, и Таурас наспех соображает: кончились сигареты и кофе. Прошвырнуться малость — и за дело. Работать, работать до седьмого пота, не обращая внимания на настроения, амбиции, утонуть в работе, вместо того чтобы грызть себя за ошибки. Ты сам обрек себя на одиночество, и другого выхода, кроме работы, у тебя нет.
Медленно шагая по тротуару, не замечая ничего вокруг, он мысленно тасует эпизоды повести, которую пишет вот уже два месяца, впрочем, какие там эпизоды, так, отдельные наброски, сценки... Внезапно сердце сжимается, будто заливает его волной холода. Может, оживленная вечерняя толпа, а может, эта неудачная встреча с Юле и охватившая его тоска по прошлому заставляют вдруг ощутить всю тщету последних месяцев его жизни, нелепое отчуждение от людей. И становится пронзительно ясно: жалкая, исписанная им стопочка бумаги — мертворожденная, стерильная литература, бесконечно далекая от живой жизни, от ее греховности и красоты, от ее бед, страстей и реальных человеческих отношений. Нет здесь биения
пульса, горячей крови — лингвистически точная кабинетная проза, в которой слово узурпирует человеческую суть, заглушает жажду жизни. Такую прозу он всегда презирал.
А что, если он никогда не мог и впредь не сможет писать иначе? Что, если все его критерии человечности сгорели, превратились в пепел и остается ему лишь конструировать холодные, мертвые, пусть в чем-то совершенные безделушки, равнодушно исследовать мизерные желания и интересы кишащих вокруг лилипутов, свысока поглядывая на их слабости, мелкие страстишки и переживания, посмеиваясь над такими же пустышками, как и он сам?
Кто знает, кто знает?
Таурас медленно поднимается на второй этаж гастронома, машинально платит деньги в кассу, машинально сует в карман плаща пакетик с зернами кофе, не замечая, что время от времени пожимает плечами и бормочет себе под нос: кто знает, кто знает...
И тут негромкий смех возвращает его к действительности, потом кто-то касается локтя.
— Беседуешь с музами?
Подняв голову, узнает бывшего однокурсника Бен- дикиса, который в свое время сильно завидовал тому, что Таурас по распределению попал в архив и остался в Вильнюсе, сам Бендикис уехал учителем в район. Таурас горько усмехается, вспомнив об этом; теперь он с удовольствием поменялся бы с ним местами.
— Вроде того,— смущенно отвечает он, застигнутый врасплох.— Какими судьбами?
— В театры, братец, в театры! — Бендикис громко гогочет, и Таурас не может понять, отчего это ему вдруг так весело.— С женушкой, так сказать, прикатили. Ну а как у тебя дела?
Таурас вежливо ищет глазами его женушку, но, так как Бендикис ее не показывает, отвечает бодрясь:
— Нормально.
— Везет же тебе, змеюка! — Бендикис наконец перестает дурацки скалить зубы.— Читал я недавно, что ты книжонку протолкнул, и вообще твое все, что угодно, тискают. А я вот никак не могу пробиться. И знаешь почему? Ясное дело — писака из провинции. Хотя не уверен, что мои писания хуже твоих. Ты только не оби жайся, не обижайся, бога ради, я как коллега коллеге, так сказать... Из наших кого-нибудь встречаешь?
— Почти никого. А специально не ищу.
— Жаль, надо бы собраться, гульнуть как следует.
— Может, и надо,— соглашается Таурас. Самое подходящее время протянуть на прощание руку.
Бендикис крепко хватает ее, но не собирается выпускать.
— Слушай, это я так, к слову.— Понизив голос, однако со страстной заинтересованностью он нетерпеливо спрашивает: — Был слушок, этот стихоплет наш, Робертас, напрочь спился? Неужто ничего не знаешь?
Таурас выдергивает руку из тисков Бендикиса и в упор смотрит в его сияющие злорадством глаза.
— Кое-кто пытался делать карьеру еще в университете,— со спокойной яростью, медленно цедит Таурас.— А другие мужали, лакая водку, не желая становиться карьеристами. Трудно сказать, что хуже.
Бендикис воздевает глаза к потолку и несколько раз широко и безнадежно разводит руками.
— Все-таки ты рассердился, что равняюсь с тобой. Беру назад, ей-богу, беру назад. Да, в конце концов, этому своему творчеству я не так-то много времени уделяю. Пойми, на замдиректора самая большая нагрузка взвалена, а тут еще семья... Ну, будь, бегу к жене, а свою книжонку ты все равно должен надписать и прислать мне!
Таурас провожает взглядом серую директорскую шляпу Бендикиса — не скажешь, что всего-навсего заместитель!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46