К Робертасу можно добраться троллейбусом, однако Таурас никуда не спешит, просто отвык спешить за несколько последних месяцев, лучше размять ноги на чистом воздухе и позволить поглотить себя постепенно густеющим сумеркам.
Надо бы взять бутылку, думает Таурас, ведь я никогда не приходил туда с пустыми руками. Впрочем, нет, лучше потащу Робертаса в какой-нибудь бар, а то, крепко выпив, он становится просто невыносим, декламирует свои стихи, потом принимается рыдать, нести чушь об оставившей его жене и засыпает, завернувшись в вонючую, прожженную сигаретами шубу, которая и зимой и летом заменяет ему постельное белье.
Какое я имею право думать о нем свысока, внезапно корит себя Таурас, такова его жизнь, его судьба, которая ничем не лучше и не хуже, чем моя собственная. Подумаешь, вонючая шуба! Грязный воротничок! Главное, что он ни у кого никогда не просит помощи. Никто не в силах ни помочь мне, ни помешать, заявил он однажды, когда приятели стали упрекать его, что слишком мало пишет и почти совсем не печатается, живет исключительно на переводы, да и те дают ему с неохотой. Что ни говори, а отглаженные брюки и чистая рубашка тоже имеют значение...
Однако кто-то все-таки должен о нем позаботиться, ну хоть поинтересоваться им, что ли, ведь пропьет свой талант, скотина; впрочем, кто может быть этим кем-то и как он о нем позаботится, если Робертас и на пушечный выстрел не подпустит к себе человека, заподозрив его в намерении посягнуть на его личную свободу, пусть даже это будет всего лишь свободой кончить свои дни в психбольнице... Нет! Предоставлять Робертасу такую свободу уже само по себе преступление, впрочем, кто же, черт побери, виноват, если человеком владеет мания самоуничтожения, а от друзей он согласен принимать только бутылки.
Нет, все эти рассуждения — лишь часть правды... Таурас сворачивает в темный двор, отыскивает глазами полуподвальное окно жилища Робертаса, там горит свет, только бы не нарваться на подонков. Вторая часть правды в том, что где-то в уголке души затаилось
чувство вины и никакими логическими аргументами его не вытравить.
Ключом от своей квартиры Таурас выстукивает по стеклу условный сигнал — два медленных, три быстрых удара. Это выдумка Робертаса, чтобы хоть как-то оградить себя от случайных собутыльников, которые в свое время разведали путь в его убежище.
Дверь внезапно распахивается, и Таурас видит на пороге одетую в черное женщину. Ее узкое аскетическое лицо, седые свалявшиеся волосы и пронзительные глаза заставляют Таураса отшатнуться, но старуха внезапно хватает его за руку и втаскивает внутрь.
— Еще один,— с отвращением говорит она другой женщине, сидящей у стола.
— Вижу,— словно эхо, отзывается та.
Седая женщина подталкивает Таурасу табуретку:
— Садись. Потолкуем.
Таурас расстегивает плащ, он никуда не собирается удирать, кладет на стол сигареты со спичками и вопросительно смотрит на сидящую напротив него пожилую женщину. По лицу и одежде ясно, что она из деревни.
— Этот вроде трезвый,— вяло замечает она.
— Помолчи ты! — неожиданно выкрикивает старуха. Она стоит, опершись о стену, скрестив руки на груди.— Ну, зачем явился?
— Навестить Робертаса.— Таурас только теперь замечает, что пол в комнате вымыт, книги аккуратно расставлены на этажерке, а на продавленном диване нет привычной шубы, он застелен невиданным здесь прежде покрывалом с крупными красными цветами.
— И бутылку прихватил, да?
— Нет,— для вящей убедительности Таурас несколько раз похлопывает себя по карманам.— Может, вы все-таки соизволите наконец сообщить мне, кто вы такие и где Робертас?
— Скажите на милость... Нет уж, сначала ты доложи, кто такой, пьянь несчастная!
Не иначе, эти ведьмы вознамерились лечить Робертаса от алкоголизма, решает Таурас, машинально вытаскивая сигарету и закуривая. Дамам это не нравится. Ничего, потерпите! Он озирается в поисках консервной банки, всегда игравшей здесь роль пепельницы, но и банки нет, тогда Таурас смело отрывает от лежащей на столе газеты клочок, сворачивает его фунтиком — стряхивать пепел.
Женщины молчат, пристально следя за ним.
— Учились мы вместе с Робертасом в университете, на одном курсе.— Голос Таураса звучит громко, властно.— Правда, почти полгода я его не видел. Поэтому и хотел бы узнать, уважаемые, куда вы его девали. Уж не в родную ли деревню — поднимать культуру на селе?
Старуха начинает едва заметно кивать головой, волоча ноги, подходит к дивану и тяжело, придерживаясь за спинку, опускается на него. Потом, скорчившись, начинает раскачиваться, точно у нее схватило живот.
— Это его мать,— понизив голос, говорит женщина, сидящая напротив Таураса, смахивая ладонью со стола несуществующие крошки.— Так вы что, ничего не знаете?
— Да скажите же наконец, в чем дело! — Таурас яростно затягивается обжигает пальцы, поспешно гасит окурок и закуривает новую сигарету, не сводя глаз с простоватого темного лица крестьянки.— Ну?
— Нет больше Робертаса. Неделя, как похоронили.
— Кого? — Таурас щурится, словно его внезапно ослепили ярким светом, и всем телом подается вперед.
— Робертаса.
Слово произнесено, и его смысла не оспоришь, не уничтожишь, не выжжешь.
Таурас машинально поднимается с табуретки и нерешительно смотрит на мать Робертаса та его не видит, взгляд застыл, упершись в пол.
— Что же с ним случилось? — Он едва слышит собственный голос, будто тот доносится из далекой дали, ему дьявольски стыдно и за нелепый вопрос, и за свой глухой голос, выдающий полную неспособность проникнуться чужой болью или хотя бы сказать нужное и уместное слово.
— Сердце не выдержало. Больно много пил,— слышится ответ. Простой, со странным вздохом облегчения.
Мать Робертаса поднимает на Таураса глаза, но в них уже угасла первоначальная злоба.
— Это вы... вы все... его...
Таурас смотрит на ее губы, равнодушно произносящие страшное обвинение, и ничего больше не слышит, лишь чувствует, что из его собственных глаз текут слезы, ищет по карманам носовой платок, повернувшись к женщинам спиной, чтобы только не закричать: где же вы были раньше, почему не увезли Робертаса из этой проклятой дыры к пчелам, яблоням, озерам?..
— Простите...— хрипит Таурас и бредет к двери.— Простите, извините.
И сам не знает, за что просит он этих несчастных извинить его: за свою минутную слабость или за то, что одним человеком стало в его жизни меньше?
Антанас Гудинис знает, что теперешний гардеробщик не поможет ему снять плащ, как делал это Анатолис, он давно уже в земле, и Гудинису приходится вставать в конец очереди и ждать. Беззаботно перебрасывает он через барьер плащ — недавно из чистки и немножко отдает химикатами,— бросает рядом шляпу и недовольно поглядывает на гардеробщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46