к этим женщинам Таурас испытывал непонятную враждебность, хотя они появлялись в доме подобно тихим призракам — приготовят обед, уберут комнаты и исчезнут. Настал день, когда они пропали безвозвратно: Вайдас подрос, да к тому же отец стал меньше зарабатывать.
Господи, когда все это было!
Ну ладно. Станем и дальше играть свои роли, пока еще есть охота, пока еще будят нас по утрам птицы; разве лучше все время бродить по жизни с перекошенными судорогой страдания губами, с которых вот-вот может сорваться отчаянный крик — не желаю играть в ваши игры! — ну и шагаешь с улыбкой, укутавшись в тогу корректности; изматываешь себя вконец и, обессиленный, припадаешь к порогу родного дома.
Если он есть у тебя.
Вайдасу об этом думать не приходится. Накачал впечатляющие мускулы и прикидывается многоопытным старцем. Слопает еще ломоть хлеба с этой, будто кусок мыла, «докторской» колбасой и отправится в свою вечернюю школу, а после уроков — в ночную смену. Есть, вероятно, какая-то сермяжная правда в том, что дети некоторых интеллигентов, не успев еще отрясти с ног прах средней школы, стремятся на заводы. Хотят приобщиться к классу-гегемону? Блеф! Просто Вайдасу нужны деньги. Теперь всем мальчишкам нужны деньги. Много денег. Чтобы покупать весь этот хлам, именуемый радиоаппаратурой, и иметь возможность оболванивать себя хаосом звуков. Музыкальная наркомания. Вроде алкоголя. Еще не погибли его мечты (если они у Вайдаса вообще были!), еще не сталкивался он с серьезными препятствиями, а уже готов отгородиться от всех, замкнуться. Ложь, видите ли, обрыдла! И откуда только у этих пацанов убеждение, что окружающие занимаются одним враньем? Глупо: воспитываем прямолинейных тупиц, а они, едва оперятся, готовы плевать на все вокруг, не умеют воспринимать реальность, осмыслять ее и, борясь с трудностями, делать терпимой для себя и других. Открывать в ней поэзию. «А я открыл?» — усмехается Таурас.
Нежно, словно извиняясь, тренькает звонок, все трое поднимают головы. Они знают, кто звонит, и все трое знают, кому идти отворять.
Не глядя на отца и брата, Таурас встает, заправляет в брюки рубашку и спешит в прихожую.
В руке у Юле раздувшаяся синяя спортивная сумка, другую держит она в кармане белого плащика; улыбающиеся глаза вдруг расширяются от детского удивления, в них вспыхивает тревожный вопрос — что случилось? — она непонимающе смотрит на Таураса, внезапно забыв, зачем шла сюда, где она, который теперь час; эта женская тревога за ближнего, вечная и неизменная, пронзает Таураса, и он уже клянет себя за то, что дождался Юле.
Мгновение назад готов еще был помочь ей снять плащ (проснувшись рано утром, видел себя — легко, едва заметно, обеими ладонями сжимает ее плечи, и оба понимают, что никогда не может быть и не будет похоронена существующая между ними связь, что бы ни случилось, до старости, до самой смерти, даже если
будут их разделять миллионы людей и тысячи километров). Но сейчас Таураса пугает ее лицо, отрезвляет сентябрьский воздух, прохладная чистота, которой пахнуло от Юле; он прислоняется спиной к вешалке и, делая вид, что все это его не касается, прибегает к своему обычному трюку — оттопырив губу, краем глаза наблюдает, как она, приподнявшись на цыпочки, без его помощи вешает плащик на крючок, встряхивает головой, откидывая волосы за плечи, и вновь оборачивается к нему. Таурас уже понимает, почему не удрал, что было ему необходимо.
Окончательно осознать свое, сложного человека, ничтожество!
Разрумянившееся лицо Юле встревожено: ну, говори же, чего молчишь, не чужие небось, пойму. Эта ее откровенная готовность немедленно, в этот же миг, помочь заставляет Таураса внутренне сжаться, безумная жалость к себе и к ней перехватывает горло, но он все- таки выдавливает, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрогнул:
— Наши на кухне.
И прижимается к одежде, висящей на вешалке, давая Юле пройти, но сам за ней не следует.
Пускай, пускай видит его таким — раззявой и бездельником, неспособным даже постирать и погладить собственные рубашки (в прачечную нельзя, убеждала Юле, испортят воротнички). Да если бы только его рубашки! Всего семейства Гудинисов, неизвестно зачем существующего на свете.
— Мое солнышко пришло! — доносится из кухни радостный возглас отца.
Ну зачем так? Неужели нельзя попроще? Совсем впал в детство! А теперь доносится нежный альт Юле, слов не разобрать, да Таурасу и неважно, что она там говорит, мучает сам звук ее голоса; покусывая пальцы, он слушает эту музыку, долетающую до него из какого- то давнего, незабываемого, священно-спокойного вечера в картинной галерее... Женская головка, проступающая на полотне словно из-за голубой вуали, и прекрасная рука, нарисованная то ли Йонасом Рустемасом, то ли каким-то неизвестным итальянским художником. Это твоя рука, сказал он тогда Юле. Она благодарно прильнула к его плечу и чуть не расплакалась. Теперь эта рука делает в прокуренном отцовском кабинете очередную инъекцию кокарбоксилазы в надежде продлить существование интеллигента старой закалки Антанаса Гудиниса.
Услышав шуршание бумаги, Таурас заглядывает в кухню. Нагнувшись над развязанным пакетом, брат роется в стопке чистых рубашек, отыскивая свои. Космы волос, свисая вниз, обнажили шею, пошевеливаются не по годам атлетические плечи, но вдруг Вайдас отпрянул от пакета, словно обжегшись, и замер — снова доносится ее голос:
— Обязательно полежите полчасика.
— Холодно на улице? — спрашивает Таурас, продолжая подпирать спиной одежду на вешалке, когда Юле проходит мимо.
Маленькая желтая книжица с его фамилией на обложке и скромным названием «Август» во внутреннем кармане пиджака так и жжет грудь, но рука не смеет потянуться к ней, рука понимает, что он, Таурас, навсегда вычеркнул себя из дел, забот и мечтаний Юле, об этом неопровержимо свидетельствует и сердце, бешено колотящееся о тонкую лакированную обложку «Августа».
Юле останавливается, стараясь получше разглядеть его лицо. В прихожей темновато.
— Я просто так. Вечер уже. Не думай, я не собираюсь тебе мешать, Юле,— его голос внезапно охрип,— не убивай меня своей добротой. Очень прошу. Эти рубашки — мне как нож в сердце.
— Твой отец...
— Ни отец, ни рубашки!.. Понимаешь?
— Я не стремлюсь напоминать о себе. Работы у меня и так хватает.
Сняв с вешалки плащ, Юле тянется к ручке двери, опустевшая плоская сумка сиротливо висит на локте, такая знакомая-знакомая; ладно уж, иди, все равно мне нечего тебе сказать, только странная ломота в руках, плечах, ногах.
— Подождите,— доносится из кухни сипловатый неокрепший басок, мимо Таураса проскальзывает черный грубошерстный свитер, едва не задевая его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Господи, когда все это было!
Ну ладно. Станем и дальше играть свои роли, пока еще есть охота, пока еще будят нас по утрам птицы; разве лучше все время бродить по жизни с перекошенными судорогой страдания губами, с которых вот-вот может сорваться отчаянный крик — не желаю играть в ваши игры! — ну и шагаешь с улыбкой, укутавшись в тогу корректности; изматываешь себя вконец и, обессиленный, припадаешь к порогу родного дома.
Если он есть у тебя.
Вайдасу об этом думать не приходится. Накачал впечатляющие мускулы и прикидывается многоопытным старцем. Слопает еще ломоть хлеба с этой, будто кусок мыла, «докторской» колбасой и отправится в свою вечернюю школу, а после уроков — в ночную смену. Есть, вероятно, какая-то сермяжная правда в том, что дети некоторых интеллигентов, не успев еще отрясти с ног прах средней школы, стремятся на заводы. Хотят приобщиться к классу-гегемону? Блеф! Просто Вайдасу нужны деньги. Теперь всем мальчишкам нужны деньги. Много денег. Чтобы покупать весь этот хлам, именуемый радиоаппаратурой, и иметь возможность оболванивать себя хаосом звуков. Музыкальная наркомания. Вроде алкоголя. Еще не погибли его мечты (если они у Вайдаса вообще были!), еще не сталкивался он с серьезными препятствиями, а уже готов отгородиться от всех, замкнуться. Ложь, видите ли, обрыдла! И откуда только у этих пацанов убеждение, что окружающие занимаются одним враньем? Глупо: воспитываем прямолинейных тупиц, а они, едва оперятся, готовы плевать на все вокруг, не умеют воспринимать реальность, осмыслять ее и, борясь с трудностями, делать терпимой для себя и других. Открывать в ней поэзию. «А я открыл?» — усмехается Таурас.
Нежно, словно извиняясь, тренькает звонок, все трое поднимают головы. Они знают, кто звонит, и все трое знают, кому идти отворять.
Не глядя на отца и брата, Таурас встает, заправляет в брюки рубашку и спешит в прихожую.
В руке у Юле раздувшаяся синяя спортивная сумка, другую держит она в кармане белого плащика; улыбающиеся глаза вдруг расширяются от детского удивления, в них вспыхивает тревожный вопрос — что случилось? — она непонимающе смотрит на Таураса, внезапно забыв, зачем шла сюда, где она, который теперь час; эта женская тревога за ближнего, вечная и неизменная, пронзает Таураса, и он уже клянет себя за то, что дождался Юле.
Мгновение назад готов еще был помочь ей снять плащ (проснувшись рано утром, видел себя — легко, едва заметно, обеими ладонями сжимает ее плечи, и оба понимают, что никогда не может быть и не будет похоронена существующая между ними связь, что бы ни случилось, до старости, до самой смерти, даже если
будут их разделять миллионы людей и тысячи километров). Но сейчас Таураса пугает ее лицо, отрезвляет сентябрьский воздух, прохладная чистота, которой пахнуло от Юле; он прислоняется спиной к вешалке и, делая вид, что все это его не касается, прибегает к своему обычному трюку — оттопырив губу, краем глаза наблюдает, как она, приподнявшись на цыпочки, без его помощи вешает плащик на крючок, встряхивает головой, откидывая волосы за плечи, и вновь оборачивается к нему. Таурас уже понимает, почему не удрал, что было ему необходимо.
Окончательно осознать свое, сложного человека, ничтожество!
Разрумянившееся лицо Юле встревожено: ну, говори же, чего молчишь, не чужие небось, пойму. Эта ее откровенная готовность немедленно, в этот же миг, помочь заставляет Таураса внутренне сжаться, безумная жалость к себе и к ней перехватывает горло, но он все- таки выдавливает, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрогнул:
— Наши на кухне.
И прижимается к одежде, висящей на вешалке, давая Юле пройти, но сам за ней не следует.
Пускай, пускай видит его таким — раззявой и бездельником, неспособным даже постирать и погладить собственные рубашки (в прачечную нельзя, убеждала Юле, испортят воротнички). Да если бы только его рубашки! Всего семейства Гудинисов, неизвестно зачем существующего на свете.
— Мое солнышко пришло! — доносится из кухни радостный возглас отца.
Ну зачем так? Неужели нельзя попроще? Совсем впал в детство! А теперь доносится нежный альт Юле, слов не разобрать, да Таурасу и неважно, что она там говорит, мучает сам звук ее голоса; покусывая пальцы, он слушает эту музыку, долетающую до него из какого- то давнего, незабываемого, священно-спокойного вечера в картинной галерее... Женская головка, проступающая на полотне словно из-за голубой вуали, и прекрасная рука, нарисованная то ли Йонасом Рустемасом, то ли каким-то неизвестным итальянским художником. Это твоя рука, сказал он тогда Юле. Она благодарно прильнула к его плечу и чуть не расплакалась. Теперь эта рука делает в прокуренном отцовском кабинете очередную инъекцию кокарбоксилазы в надежде продлить существование интеллигента старой закалки Антанаса Гудиниса.
Услышав шуршание бумаги, Таурас заглядывает в кухню. Нагнувшись над развязанным пакетом, брат роется в стопке чистых рубашек, отыскивая свои. Космы волос, свисая вниз, обнажили шею, пошевеливаются не по годам атлетические плечи, но вдруг Вайдас отпрянул от пакета, словно обжегшись, и замер — снова доносится ее голос:
— Обязательно полежите полчасика.
— Холодно на улице? — спрашивает Таурас, продолжая подпирать спиной одежду на вешалке, когда Юле проходит мимо.
Маленькая желтая книжица с его фамилией на обложке и скромным названием «Август» во внутреннем кармане пиджака так и жжет грудь, но рука не смеет потянуться к ней, рука понимает, что он, Таурас, навсегда вычеркнул себя из дел, забот и мечтаний Юле, об этом неопровержимо свидетельствует и сердце, бешено колотящееся о тонкую лакированную обложку «Августа».
Юле останавливается, стараясь получше разглядеть его лицо. В прихожей темновато.
— Я просто так. Вечер уже. Не думай, я не собираюсь тебе мешать, Юле,— его голос внезапно охрип,— не убивай меня своей добротой. Очень прошу. Эти рубашки — мне как нож в сердце.
— Твой отец...
— Ни отец, ни рубашки!.. Понимаешь?
— Я не стремлюсь напоминать о себе. Работы у меня и так хватает.
Сняв с вешалки плащ, Юле тянется к ручке двери, опустевшая плоская сумка сиротливо висит на локте, такая знакомая-знакомая; ладно уж, иди, все равно мне нечего тебе сказать, только странная ломота в руках, плечах, ногах.
— Подождите,— доносится из кухни сипловатый неокрепший басок, мимо Таураса проскальзывает черный грубошерстный свитер, едва не задевая его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46