Там она хохотала и веселилась, как счастливейший человек на свете. Светлыми ночами подолгу бродила в полях без всякого страха, чувствуя себя здесь куда безопаснее, чем дома, улыбалась далекому прекрасному миру, который ждал ее и никак не мог дождаться. А когда возвращалась домой и на нее обрушивался тяжелый дух самогона или дешевого вина, который проникал даже в ее светелку, не давая уснуть, заходилось сердце. Она зарывалась лицом в подушку, стараясь не дышать, только бы не завыть в голос от обиды и унижения. Мечтала о смерти, и, когда наконец засыпала, ей часто снились кошмары: будто ее нагую гонят по главной улице городка.
...У Юле слабеют ноги, и она хватается рукой за край прилавка. Ее мутит от этих запахов, перед глазами все плывет; почувствовав на себе подозрительный, а может быть, лишь внимательный взгляд, она пытается слабо улыбнуться — ничего-ничего; господи, какая длинная очередь, кончился рабочий день... и, внезапно решившись, направляется, минуя очередь, к суровой продавщице, их тут даже две; пунцовая от смущения, обращается она к пухленькой, на вид добродушной женщине:
— Нельзя ли мне?..
Говорит очень тихо, в надежде, что женщина женщину... и вдруг слышит хриплое:
— Еще чего?.. Молодая, красивая, не разбегутся твои мужики, подождут, пока принесешь!
Юле ощущает на себе десятки взглядов, вонзающихся в лицо, шею, спину; в каждом взгляде свое — равнодушие, нагловатая бесцеремонность, а то и презрение, но теперь ей все равно: только бы не упасть... Глаза ищут выход и почему-то не могут найти. И вдруг она чувствует, что ее локоть крепко ухватили чьи-то крепкие пальцы. Ее ведут или поддерживают. Юле старательно переставляет ватные ноги, будто ступает по глубокому снегу, и наконец вдыхает улицу — смесь пыли и бензина.
Рядом молодой мужчина в новеньком коричневом плаще, стоит, словно прикрывает ее своими широкими плечами от прохожих, их внимание ему явно не по душе, поэтому лицо у него суровое, почти злое.
— Какого черта вы... в таком положении... за водкой лезете?
Юле переводит дыхание, судорожно втягивает воздух — домой, только домой!
— Спасибо вам.
Но мужчина не отпускает ее локоть.
— Что толкает вас,— вполголоса рубит он,— беременную... стоять за водкой?
Юле покорно смотрит ему в глаза: добрый ты человек, но если понял и помог, то не расспрашивай и отпусти руку.
— Зачем?
— Боже мой,— уже совсем по-бабьи стонет Юле,— Паулюс придет...
Мужчина разжимает пальцы, одергивает свой новенький плащ и, снова корректный и официальный, сочувственно произносит:
— Все вы суки.
Но Юле эти слова не задевают, она даже не оборачивается, ее интересует лишь одно — на такси тоже очередь.
Кончился рабочий день.
Когда в один из летних вечеров ее отца принесли домой, она не плакала.
Сгорел от водки, говорили вокруг.
После похорон мать начала поколачивать ее, все чаще выпивала с бывшими отцовскими собутыльниками.
Юле и тогда не плакала.
Оставив мать жить так, как ей нравится, она уехала в Вильнюс, поступила в медучилище.
Перед отъездом вернула Паулюсу письма, которые он писал ей еще с четвертого класса.
За окном густеют сумерки наступающего вечера, упорно нашептывая Таурасу, что только там, на улице, идет настоящая, нормальная жизнь.
Он бросается на кухню, вытаскивает из принесенной Юле стопки белья чистую рубашку и, сунув ее под мышку, спешит в прихожую к телефону.
Но рука почему-то долго лежит на трубке, не поднимая ее, нет, вовсе не жаждет он болтовни на литературные темы, сейчас, в этот момент, в этот уже давно начавшийся отрезок времени, никто не интересует его, ни с кем не сможет он поговорить о самом главном, давно перерос всех знакомцев своим одиночеством, тем одиночеством, которое не выставляют напоказ и от которого никто и ничто не поможет тебе избавиться.
Что это, рок или проклятие, неведомо откуда и за что свалившееся на него?
— Очень мило,— сказал Гудинис, возвращая Таурасу журнал с его первым опубликованным рассказом.— Однако ты совсем неграмотный, хотя и учишься на третьем курсе. Хватаешь первую попавшуюся деталь, не ищешь своего. Что скажет читателю фраза: «Отец
играл с дочкой»? Это мыльный пузырь. Может, он позволил ей подергать себя за бороду, а может... а может, учил складывать ручонки и молиться, убив перед тем человека? Тогда и будет: отец играл с дочкой...
— Другим понравилось,— мрачно буркнул Таурас, свернул журнал трубкой, приложил к губам и добавил: — И они не цеплялись к каждому слову!
Он прекрасно видел, что, прочитав рассказ, отец как-то странно оживился, на щеках вспыхнули красные пятна, а движения стали нервными и резкими. Переставил пепельницу с одного места на другое, поправил стопку книг, вырвал ниточку из обтрепанной манжеты.
— Конечно, писать ты научился,— Гудинис ободряюще улыбнулся.— Но это еще не все. Необходимо иметь собственное мировоззрение. Бездумно участвовать в литературном процессе, не осмысляя его, как делает большинство,— пустое дело. Надо во что-то верить.
— Тоже мне новость! — прыснул Таурас.— Факт. В человека. В прекрасное. Бороться за правду.
— Я тоже некогда так думал. Оказывается, этого недостаточно.
— Что же еще?
— Скажи, какую правду ты имел в виду?
— Ну... правду времени.
Гудинис, закинув ногу на ногу и покачивая ею, меланхолично почмокал губами и тихо проговорил:
— Запомни раз и навсегда, сын, существует только одна правда. Правда.
— И дураку ясно,— поспешил согласиться Таурас и переменил тему: — Сегодня хоронят Байораса. Пойдешь?
Гудинис медленно повел головой из стороны в сторону.
— Пошел бы, но не доверяю этому устройству,— он небрежно большим пальцем постучал себя по груди слева.— Сходи-ка лучше ты с друзьями.
Март 1965 года.
Мокро и скользко.
Таурас пошел.
То была какая-то золотая пора, когда он еще умел и смеяться, и радоваться, когда хватало всего четырех часов сна в сутки, когда с утра и до самого закрытия он
мог сидеть в библиотеке, но возвращался домой бодрым, без малейшей усталости и рассказывал отцу обо всем, что узнал нового. Таурас сыпал фамилиями современных авторов и испытывал приятное чувство превосходства — отец явно отстал, безнадежно отстал, эти имена ничего не говорили ему.
В библиотеке он и встретился с Юле.
Она сидела за соседним столом, прикасаясь кончиками пальцев ко лбу; ее тонкие нежные руки золотились солнечным загаром, спина под скромным летним платьем казалась напряженной, как у балерины; на ногах белые босоножки, виднелись едва тронутые лаком ногти ног. Ощутив на себе его изучающий взгляд, она левой рукой поправила платье на коленях и непроизвольно стрельнула в сторону Таураса глазами пронзительной голубизны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
...У Юле слабеют ноги, и она хватается рукой за край прилавка. Ее мутит от этих запахов, перед глазами все плывет; почувствовав на себе подозрительный, а может быть, лишь внимательный взгляд, она пытается слабо улыбнуться — ничего-ничего; господи, какая длинная очередь, кончился рабочий день... и, внезапно решившись, направляется, минуя очередь, к суровой продавщице, их тут даже две; пунцовая от смущения, обращается она к пухленькой, на вид добродушной женщине:
— Нельзя ли мне?..
Говорит очень тихо, в надежде, что женщина женщину... и вдруг слышит хриплое:
— Еще чего?.. Молодая, красивая, не разбегутся твои мужики, подождут, пока принесешь!
Юле ощущает на себе десятки взглядов, вонзающихся в лицо, шею, спину; в каждом взгляде свое — равнодушие, нагловатая бесцеремонность, а то и презрение, но теперь ей все равно: только бы не упасть... Глаза ищут выход и почему-то не могут найти. И вдруг она чувствует, что ее локоть крепко ухватили чьи-то крепкие пальцы. Ее ведут или поддерживают. Юле старательно переставляет ватные ноги, будто ступает по глубокому снегу, и наконец вдыхает улицу — смесь пыли и бензина.
Рядом молодой мужчина в новеньком коричневом плаще, стоит, словно прикрывает ее своими широкими плечами от прохожих, их внимание ему явно не по душе, поэтому лицо у него суровое, почти злое.
— Какого черта вы... в таком положении... за водкой лезете?
Юле переводит дыхание, судорожно втягивает воздух — домой, только домой!
— Спасибо вам.
Но мужчина не отпускает ее локоть.
— Что толкает вас,— вполголоса рубит он,— беременную... стоять за водкой?
Юле покорно смотрит ему в глаза: добрый ты человек, но если понял и помог, то не расспрашивай и отпусти руку.
— Зачем?
— Боже мой,— уже совсем по-бабьи стонет Юле,— Паулюс придет...
Мужчина разжимает пальцы, одергивает свой новенький плащ и, снова корректный и официальный, сочувственно произносит:
— Все вы суки.
Но Юле эти слова не задевают, она даже не оборачивается, ее интересует лишь одно — на такси тоже очередь.
Кончился рабочий день.
Когда в один из летних вечеров ее отца принесли домой, она не плакала.
Сгорел от водки, говорили вокруг.
После похорон мать начала поколачивать ее, все чаще выпивала с бывшими отцовскими собутыльниками.
Юле и тогда не плакала.
Оставив мать жить так, как ей нравится, она уехала в Вильнюс, поступила в медучилище.
Перед отъездом вернула Паулюсу письма, которые он писал ей еще с четвертого класса.
За окном густеют сумерки наступающего вечера, упорно нашептывая Таурасу, что только там, на улице, идет настоящая, нормальная жизнь.
Он бросается на кухню, вытаскивает из принесенной Юле стопки белья чистую рубашку и, сунув ее под мышку, спешит в прихожую к телефону.
Но рука почему-то долго лежит на трубке, не поднимая ее, нет, вовсе не жаждет он болтовни на литературные темы, сейчас, в этот момент, в этот уже давно начавшийся отрезок времени, никто не интересует его, ни с кем не сможет он поговорить о самом главном, давно перерос всех знакомцев своим одиночеством, тем одиночеством, которое не выставляют напоказ и от которого никто и ничто не поможет тебе избавиться.
Что это, рок или проклятие, неведомо откуда и за что свалившееся на него?
— Очень мило,— сказал Гудинис, возвращая Таурасу журнал с его первым опубликованным рассказом.— Однако ты совсем неграмотный, хотя и учишься на третьем курсе. Хватаешь первую попавшуюся деталь, не ищешь своего. Что скажет читателю фраза: «Отец
играл с дочкой»? Это мыльный пузырь. Может, он позволил ей подергать себя за бороду, а может... а может, учил складывать ручонки и молиться, убив перед тем человека? Тогда и будет: отец играл с дочкой...
— Другим понравилось,— мрачно буркнул Таурас, свернул журнал трубкой, приложил к губам и добавил: — И они не цеплялись к каждому слову!
Он прекрасно видел, что, прочитав рассказ, отец как-то странно оживился, на щеках вспыхнули красные пятна, а движения стали нервными и резкими. Переставил пепельницу с одного места на другое, поправил стопку книг, вырвал ниточку из обтрепанной манжеты.
— Конечно, писать ты научился,— Гудинис ободряюще улыбнулся.— Но это еще не все. Необходимо иметь собственное мировоззрение. Бездумно участвовать в литературном процессе, не осмысляя его, как делает большинство,— пустое дело. Надо во что-то верить.
— Тоже мне новость! — прыснул Таурас.— Факт. В человека. В прекрасное. Бороться за правду.
— Я тоже некогда так думал. Оказывается, этого недостаточно.
— Что же еще?
— Скажи, какую правду ты имел в виду?
— Ну... правду времени.
Гудинис, закинув ногу на ногу и покачивая ею, меланхолично почмокал губами и тихо проговорил:
— Запомни раз и навсегда, сын, существует только одна правда. Правда.
— И дураку ясно,— поспешил согласиться Таурас и переменил тему: — Сегодня хоронят Байораса. Пойдешь?
Гудинис медленно повел головой из стороны в сторону.
— Пошел бы, но не доверяю этому устройству,— он небрежно большим пальцем постучал себя по груди слева.— Сходи-ка лучше ты с друзьями.
Март 1965 года.
Мокро и скользко.
Таурас пошел.
То была какая-то золотая пора, когда он еще умел и смеяться, и радоваться, когда хватало всего четырех часов сна в сутки, когда с утра и до самого закрытия он
мог сидеть в библиотеке, но возвращался домой бодрым, без малейшей усталости и рассказывал отцу обо всем, что узнал нового. Таурас сыпал фамилиями современных авторов и испытывал приятное чувство превосходства — отец явно отстал, безнадежно отстал, эти имена ничего не говорили ему.
В библиотеке он и встретился с Юле.
Она сидела за соседним столом, прикасаясь кончиками пальцев ко лбу; ее тонкие нежные руки золотились солнечным загаром, спина под скромным летним платьем казалась напряженной, как у балерины; на ногах белые босоножки, виднелись едва тронутые лаком ногти ног. Ощутив на себе его изучающий взгляд, она левой рукой поправила платье на коленях и непроизвольно стрельнула в сторону Таураса глазами пронзительной голубизны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46