Я взял с буфета булку и молча стал ее
есть.
- Ты устал, Чарли? - спросила Мери несколько минут спустя.
- Устал, - ответил я, подымаясь на ноги, - устал от отсрочек, а мо-
жет, и от Ароса. Ты меня хорошо знаешь и не истолкуешь мои слова прев-
ратно. И вот, Мери, что я тебе скажу: лучше бы тебе быть где угодно,
только не здесь.
- А я тебе отвечу, - возразила она, - что буду там, где мне велит
быть долг.
- Ты забываешь, что у тебя есть долг перед самой собой, - указал я.
- Да неужто? - ответила она, продолжая месить тесто. - Ты это что же,
в Библии вычитал?
- Мери, - сказал я мрачно, - не смейся надо мной.
Бог свидетель - мне сейчас не до смеха. Если мы уговорим твоего отца
поехать с нами, тем лучше. Но с ним или без него, я хочу увезти тебя от-
сюда. Ради тебя самой, и ради меня, и даже ради твоего отца тебе лучше
отсюда уехать. Я возвращался сюда с совсем другими мыслями, я возвращал-
ся сюда домой, но теперь все изменилось, и у меня осталось только одно
желание, одна надежда: бежать отсюда - да, это самое верное слово - бе-
жать, вырваться с этого проклятого острова, как птица вырывается из сил-
ков птицелова.
Мери уже давно оставила свою работу.
- И что ж ты думаешь? - спросила она. - Что ж ты думаешь, у меня нет
ни глаз, ни ушей? Что ж ты думаешь, я бы не была рада выбросить в море
это добро? (Как он его называет, господи прости его и помилуй!) Что ж ты
думаешь, я жила с ним здесь изо дня в день и не видела того, что ты уви-
дел за какойнибудь час? Нет, - продолжала она, - я знаю, что случилась
беда, а какая беда, я не знаю и знать не хочу. И мне не доводилось слы-
шать, чтобы зло можно было поправить, вмешавшись не в свое дело. Только,
Чарли, не проси меня уехать от отца. Пока он жив, я его не покину. А ему
осталось недолго жить, Чарли. Это я могу тебе сказать. Недолго... На лбу
у него печать, и, может, так оно и лучше.
Я помолчал, не зная, что ответить на это, а когда я, наконец, поднял
голову, собираясь заговорить, Мери меня опередила.
- Чарли, - сказала она, - мой долг ведь не твой долг. Этот дом омра-
чен грехом и бедой. Ты здесь посторонний. Так бери свою сумку и иди в
лучшие места, к лучшим людям. А если когда-нибудь задумаешь вернуться
назад - будь то даже через двадцать лет - все равно я буду ждать тебя
здесь.
- Мери-Урсула, - сказал я, - я просил тебя стать моей женой, и ты да-
ла мне понять, что согласна. И теперь мы связаны навек. Где будешь ты,
там буду и я - бог мне свидетель.
Едва я произнес эти слова, как внезапно взревел ветер, а потом вдруг
все вокруг дома смолкло и словно задрожало. Это был пролог, первый удар
надвигающейся бури. Мы вздрогнули и вдруг заметили, что в доме воцари-
лась полутьма, будто уже настал вечер.
- Господи, смилуйся над всеми, кто в море! - сказала Мери. - Отец те-
перь не вернется до рассвета.
И тогда-то, когда мы сидели у очага, прислушиваясь к ударам ветра,
Меои рассказала мне, как произошла с моим дядей эта перемена.
Всю прошлую зиму он был угрюм и раздражителен. Когда Гребень вздымал-
ся особенно высоко, или, как выразилась Мери, когда плясали Веселые Мо-
лодцы, дядя много часов подряд лежал на мысу, если была ночь, а днем -
на вершине Ароса, смотрел на бушующее море и вглядывался в горизонт, не
покажется ли там парус. После десятого февраля, когда на берег в Песча-
ной бухте был выброшен обогативший его бриг, дядя вначале был неестест-
венно весел, и это возбуждение не проходило, но только менялось и из ра-
достного стало мрачным. Он не работал и не давал работать Рори. Они ча-
сами шептались за домом с таинственным, почти опасливым видом. А если
она задавала вопросы тому или другому (вначале она пыталась их расспра-
шивать), они отвечали уклончиво и смущенно. С тех пор, как Рори заметил
у переправы большую рыбу, дядя всего один раз побывал на Россе. Это слу-
чилось в разгар весны, при сильном отливе, и он перешел туда посуху, но
задержался на дальнем берегу и, возвращаясь, увидел, что прилив вот-вот
отрежет его от Ароса. С отчаянным воплем он перепрыгнул через полоску
воды и добрался до дома вне себя от ужаса. Его мучил страх перед морем,
постоянные и неотвязные мысли о море - этот страх сквозил в его разгово-
рах, в молитвах, даже в выражении лица, когда он молчал.
К ужину вернулся только Рори. Но чуть позже в дом вошел дядя, взял
под мышку бутылку, сунул в карман хлеб и снова отправился на свой наблю-
дательный пост - на этот раз в сопровождении Рори. Дядя сказал, что шху-
ну несет к бурунам, но команда по-прежнему с безнадежным упрямством и
мужеством пытается отстоять каждый дюйм. От этого известия на душе у ме-
ня стало совсем черно. Вскоре после заката ярость бури, достигла полной
силы - мне еще не приходилось видеть летом подобных бурь, да и зимние
никогда не налетали так внезапно. Мы с Мери молчали и слушали, как скри-
пит, содрогаясь, дом, как воет снаружи ветер, а огонь в очаге между нами
шипел от дождевых брызг. Наши мысли были далеко отсюда - с несчастными
моряками на шхуне, с моим столь же несчастным дядей на мысу среди разбу-
шевавшихся стихий. Но то и дело мы вздрагивали и отвлекались от своих
раздумий, когда ветер обрушивался на дом, как тяжелая скала, или внезап-
но замирал, затихал, и пламя в очаге вытягивалось длинными языками, а
наши сердца начинали отчаянно биться в груди. То буря схватывала все че-
тыре угла кровли и встряхивала ее, ревя, как разгневанный Левиафан, то
наступало затишье, и ее холодное дыхание, всхлипывая, пробиралось в ком-
нату и шевелило волосы у нас на голове. А потом ветер вновь заводил
тоскливую многоголосую песню, стонал в трубе, плакал, как флейта, вокруг
дома.
Часов в восемь вошел Рори и таинственно поманил меня к дверям. Дядя,
по-видимому, напугал даже своего верного товарища, и Рори, встревоженный
его выходками, попросил меня пойти с ним и разделить его стражу. Я пос-
пешил исполнить его просьбу - с тем большей охотой, что страх, ужас и
электрическая атмосфера этого вечера пробуждали во мне беспокойство и
желание действовать. Я велел Мери не тревожиться, обещал присмотреть за
ее отцом и, закутавшись в плед, вышел вслед за Рори на улицу.
Хотя лето было в разгаре, ночь казалась чернее январской. Порой сум-
рачные отблески на мгновение рассеивали чернильный мрак, но в мятущемся
хаосе небес нельзя было уловить причину этой перемены. Ветер забивался в
ноздри и в рот, небо над головой гремело, как один гигантский парус, а
когда на Аросе вдруг наступало затишье, было слышно, как шквалы с воем
проносятся вдали. Над низинами Росса ветер, наверно, бушевал с той же
яростью, что и в открытом море, и только богу известно, какой рев стоял
у вершины БенКайо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
есть.
- Ты устал, Чарли? - спросила Мери несколько минут спустя.
- Устал, - ответил я, подымаясь на ноги, - устал от отсрочек, а мо-
жет, и от Ароса. Ты меня хорошо знаешь и не истолкуешь мои слова прев-
ратно. И вот, Мери, что я тебе скажу: лучше бы тебе быть где угодно,
только не здесь.
- А я тебе отвечу, - возразила она, - что буду там, где мне велит
быть долг.
- Ты забываешь, что у тебя есть долг перед самой собой, - указал я.
- Да неужто? - ответила она, продолжая месить тесто. - Ты это что же,
в Библии вычитал?
- Мери, - сказал я мрачно, - не смейся надо мной.
Бог свидетель - мне сейчас не до смеха. Если мы уговорим твоего отца
поехать с нами, тем лучше. Но с ним или без него, я хочу увезти тебя от-
сюда. Ради тебя самой, и ради меня, и даже ради твоего отца тебе лучше
отсюда уехать. Я возвращался сюда с совсем другими мыслями, я возвращал-
ся сюда домой, но теперь все изменилось, и у меня осталось только одно
желание, одна надежда: бежать отсюда - да, это самое верное слово - бе-
жать, вырваться с этого проклятого острова, как птица вырывается из сил-
ков птицелова.
Мери уже давно оставила свою работу.
- И что ж ты думаешь? - спросила она. - Что ж ты думаешь, у меня нет
ни глаз, ни ушей? Что ж ты думаешь, я бы не была рада выбросить в море
это добро? (Как он его называет, господи прости его и помилуй!) Что ж ты
думаешь, я жила с ним здесь изо дня в день и не видела того, что ты уви-
дел за какойнибудь час? Нет, - продолжала она, - я знаю, что случилась
беда, а какая беда, я не знаю и знать не хочу. И мне не доводилось слы-
шать, чтобы зло можно было поправить, вмешавшись не в свое дело. Только,
Чарли, не проси меня уехать от отца. Пока он жив, я его не покину. А ему
осталось недолго жить, Чарли. Это я могу тебе сказать. Недолго... На лбу
у него печать, и, может, так оно и лучше.
Я помолчал, не зная, что ответить на это, а когда я, наконец, поднял
голову, собираясь заговорить, Мери меня опередила.
- Чарли, - сказала она, - мой долг ведь не твой долг. Этот дом омра-
чен грехом и бедой. Ты здесь посторонний. Так бери свою сумку и иди в
лучшие места, к лучшим людям. А если когда-нибудь задумаешь вернуться
назад - будь то даже через двадцать лет - все равно я буду ждать тебя
здесь.
- Мери-Урсула, - сказал я, - я просил тебя стать моей женой, и ты да-
ла мне понять, что согласна. И теперь мы связаны навек. Где будешь ты,
там буду и я - бог мне свидетель.
Едва я произнес эти слова, как внезапно взревел ветер, а потом вдруг
все вокруг дома смолкло и словно задрожало. Это был пролог, первый удар
надвигающейся бури. Мы вздрогнули и вдруг заметили, что в доме воцари-
лась полутьма, будто уже настал вечер.
- Господи, смилуйся над всеми, кто в море! - сказала Мери. - Отец те-
перь не вернется до рассвета.
И тогда-то, когда мы сидели у очага, прислушиваясь к ударам ветра,
Меои рассказала мне, как произошла с моим дядей эта перемена.
Всю прошлую зиму он был угрюм и раздражителен. Когда Гребень вздымал-
ся особенно высоко, или, как выразилась Мери, когда плясали Веселые Мо-
лодцы, дядя много часов подряд лежал на мысу, если была ночь, а днем -
на вершине Ароса, смотрел на бушующее море и вглядывался в горизонт, не
покажется ли там парус. После десятого февраля, когда на берег в Песча-
ной бухте был выброшен обогативший его бриг, дядя вначале был неестест-
венно весел, и это возбуждение не проходило, но только менялось и из ра-
достного стало мрачным. Он не работал и не давал работать Рори. Они ча-
сами шептались за домом с таинственным, почти опасливым видом. А если
она задавала вопросы тому или другому (вначале она пыталась их расспра-
шивать), они отвечали уклончиво и смущенно. С тех пор, как Рори заметил
у переправы большую рыбу, дядя всего один раз побывал на Россе. Это слу-
чилось в разгар весны, при сильном отливе, и он перешел туда посуху, но
задержался на дальнем берегу и, возвращаясь, увидел, что прилив вот-вот
отрежет его от Ароса. С отчаянным воплем он перепрыгнул через полоску
воды и добрался до дома вне себя от ужаса. Его мучил страх перед морем,
постоянные и неотвязные мысли о море - этот страх сквозил в его разгово-
рах, в молитвах, даже в выражении лица, когда он молчал.
К ужину вернулся только Рори. Но чуть позже в дом вошел дядя, взял
под мышку бутылку, сунул в карман хлеб и снова отправился на свой наблю-
дательный пост - на этот раз в сопровождении Рори. Дядя сказал, что шху-
ну несет к бурунам, но команда по-прежнему с безнадежным упрямством и
мужеством пытается отстоять каждый дюйм. От этого известия на душе у ме-
ня стало совсем черно. Вскоре после заката ярость бури, достигла полной
силы - мне еще не приходилось видеть летом подобных бурь, да и зимние
никогда не налетали так внезапно. Мы с Мери молчали и слушали, как скри-
пит, содрогаясь, дом, как воет снаружи ветер, а огонь в очаге между нами
шипел от дождевых брызг. Наши мысли были далеко отсюда - с несчастными
моряками на шхуне, с моим столь же несчастным дядей на мысу среди разбу-
шевавшихся стихий. Но то и дело мы вздрагивали и отвлекались от своих
раздумий, когда ветер обрушивался на дом, как тяжелая скала, или внезап-
но замирал, затихал, и пламя в очаге вытягивалось длинными языками, а
наши сердца начинали отчаянно биться в груди. То буря схватывала все че-
тыре угла кровли и встряхивала ее, ревя, как разгневанный Левиафан, то
наступало затишье, и ее холодное дыхание, всхлипывая, пробиралось в ком-
нату и шевелило волосы у нас на голове. А потом ветер вновь заводил
тоскливую многоголосую песню, стонал в трубе, плакал, как флейта, вокруг
дома.
Часов в восемь вошел Рори и таинственно поманил меня к дверям. Дядя,
по-видимому, напугал даже своего верного товарища, и Рори, встревоженный
его выходками, попросил меня пойти с ним и разделить его стражу. Я пос-
пешил исполнить его просьбу - с тем большей охотой, что страх, ужас и
электрическая атмосфера этого вечера пробуждали во мне беспокойство и
желание действовать. Я велел Мери не тревожиться, обещал присмотреть за
ее отцом и, закутавшись в плед, вышел вслед за Рори на улицу.
Хотя лето было в разгаре, ночь казалась чернее январской. Порой сум-
рачные отблески на мгновение рассеивали чернильный мрак, но в мятущемся
хаосе небес нельзя было уловить причину этой перемены. Ветер забивался в
ноздри и в рот, небо над головой гремело, как один гигантский парус, а
когда на Аросе вдруг наступало затишье, было слышно, как шквалы с воем
проносятся вдали. Над низинами Росса ветер, наверно, бушевал с той же
яростью, что и в открытом море, и только богу известно, какой рев стоял
у вершины БенКайо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94