Когда крики наконец смолкли, в дверь заскреблись. Это был Фелип;
Олалла вышла и что-то сказала ему. Кроме этих минут, Олалла все время
была со мной, - то стояла на коленях возле моей кровати и горячо моли-
лась, то сидела рядом и смотрела не отрываясь на меня. Так и получилось,
что я целых шесть часов наслаждался ее красотой, вчитывался в ее лицо. Я
видел золотую монету, колыхавшуюся на ее груди, видел ее глаза, огром-
ные, потемневшие, в которых по-прежнему было одно выражение - бесконеч-
ной доброты, видел безупречное лицо и угадывал под складками платья бе-
зупречные линии фигуры. Наступил вечер, и в сгущающихся сумерках очерта-
ния ее медленно исчезли, но и теперь ее нежная, говорящая рука грела мою
ладонь. Я лежал в полнейшем изнеможении, упиваясь каждой черточкой моей
возлюбленной, и любовь моя постепенно оправлялась от шока. Я убеждал са-
мого себя, что все не так страшно, и скоро мог думать о случившемся без
содрогания. Я опять принимал все. Ничто на свете не имеет значения, если
любовь моя устояла, испытав такое потрясение, а взгляд Олаллы все так же
заманчив и неотразим, если и сейчас, как и раньше, каждая клеточка моего
тела тянется к ней и желает ее! Было уж совсем поздно, когда силы стали
возвращаться ко мне.
- Олалла, - тихо начал я, - все это не страшно, мне ничего не надо
объяснять. Я принимаю все. Я люблю тебя, Олалла.
Она опустилась на колени и стала молиться, а я с благоговением смот-
рел на нее. Взошла луна, свет ее падал на левую стенку проема всех трех
окон, и в комнате стоял призрачный полумрак, в котором я различал неяс-
ный силуэт Олаллы. Она поднялась с колен и перекрестилась.
- Я буду говорить, - сказала она, - а ты слушай. Я знаю, ты можешь
только догадываться. Как я молилась, чтобы ты уехал! Я просила тебя об
этом. И я знаю, что ты исполнишь мою волю. Позволь мне так думать!
- Я люблю тебя, - повторил я.
- Но ты жил в свете, - продолжала она после некоторой паузы. - Ты
мужчина, и ты умный, а я перед тобой всего дитя. Не сердись за то, что я
тебя учу, я, знающая так же мало, как деревья наших гор. Но те, кто мно-
гое изучает, скользят лишь по поверхности знания, они схватывают законы,
постигают величие замысла, но не видят трагической сути повседневности.
Только тот, кто, как я, живет со злом бок о бок, помнит о нем, знает о
нем и умеет сострадать. Так что уходи лучше, уходи теперь же и не забы-
вай меня. Я буду жить в самых сокровенных уголках твоей памяти, жить
почти так же, как я живу в этой бренной оболочке.
- Я люблю тебя, - еще раз сказал я, слабой рукой взял ее ладонь, под-
нес к губам и поцеловал.
Она не отдернула руки, а только слегка нахмурилась, но взгляд ее не
был сердитый, а печальный и растерянный. Потом, видимо, призвав на по-
мощь всю свою смелость, она притянула к себе мою руку и, склонившись ко
мне, прижала ее к своей груди.
- Послушай, - сказала она, - ты слышишь биение жизни. Она твоя. Но
принадлежит ли она мне? Конечно, я могу отдать тебе ее, как эту золотую
монетку или ветку с дерева. И все-таки жизнь моя не принадлежит мне! Я
живу - или думаю, что живу (если я вообще существую), - где-то далеко
отсюда, в каком-то отчуждении, немощная пленница, чьи жалобы заглушает
толпа призраков. Эта капсула, что, бьется, как у всякого живого существа
в грудной клетке, признает тебя хозяином. Так знает своего хозяина соба-
ка. Да, это сердце любит тебя! А душа? Любит ли душа? Думаю, что нет. Не
знаю. Я боюсь заглянуть в себя. Когда же ты говоришь о любви, ты обраща-
ешься к моей душе, тебе душа нужна, не только мое тело.
- Олалла! - возопил я. - Но ведь тело и душа одно, особенно в любви.
Тело выбирает - душа любит. Тело и душа нераздельны, говорит господь. И
низшая ступень, если можно хоть что-нибудь в человеке назвать низшим,
только основание, пьедестал высшей.
- Ты видел, - не слушала меня Олалла, - портреты в доме моих отцов.
Ты знаешь мою мать и Фелипа, а разве взгляд твой ни разу не останавли-
вался вот на этой картине? Та, что изображена на нем, умерла сотни лет
назад, немало зла причинив людям. А теперь взгляни на нее еще раз. Разве
это не моя рука, не мои глаза, волосы? Что же тогда во мне истинно мое и
что такое я сама? Разве не принадлежит все в этом несчастном теле (кото-
рое ты любишь и потому наивно считаешь, что любишь меня), каждый изгиб,
каждый жест, выражение глаз, даже сейчас, когда я говорю с тем, кого
люблю, разве не принадлежит все это другим? Сотни лет назад другие жен-
щины глядели с нежностью на своих возлюбленных моими глазами, другие
мужчины уже слышали голос, который звенит сейчас в твоих ушах. В меня
вдета рука, точно в куклу из кукольного театра, она двигает мной, ожив-
ляет меня, и я во всем подчиняюсь ей. Я всего только вместилище черт и
свойств, которые много-много лет назад отделились в тиши могилы от свое-
го хозяина, носителя зла. Что же, мой друг, ты любишь меня? Или весь мой
род? Девушку, которая не знает, что в ней она сама, и потому не может за
себя отвечать, или весь поток, где она лишь случайное завихрение. Род
пребывает вечно, он древен и всегда юн. И он исполняет свое предначерта-
ние. Как волны по челу океана, так по его челу, сменяя друг друга, дви-
жутся отдельные индивиды; они верят в свободу воли, но это самообман -
ее нет. Мы говорим о душе, но душа-то принадлежит роду.
- Ты не согласна с человеческим и божьим законом, - прервал я ее. -
Ты восстаешь против общего порядка вещей. Разве ты не чувствуешь, как
сильно говорит в тебе и во мне голос природы? Твоя рука льнет к моей, я
касаюсь тебя, и сердце твое начинает бешено колотиться; составляющие нас
элементы, сущность которых мы не ведаем, устремляются друг к другу, сто-
ит нашим взглядам встретиться; прах земной, вспоминая свою изначальную
жизнь, жаждет соединить нас; мы влечемся друг к другу, подчиняясь тому
же закону, который управляет движением звезд в небе, приливами и отлива-
ми - вещами более древними и могучими, чем род человеческий.
- Увы, - ответила Олалла, - что мне сказать тебе? Мои предки во-
семьсот лет назад правили всей этой областью, они были умные, сильные,
хитрые и жестокие. Это, был знатнейший род в Испании; их знамена всегда
были первые на войне; короли звали их братьями; простые же люди, видя
пепелища на месте своих хижин или готовую для них перекладину с верев-
кой, проклинали их имена. А потом все изменилось. Человек развивается от
низшего к высшему, и если предок его дикий зверь, то, деградируя, он
возвращается к начальному состоянию. Усталость коснулась моего рода, че-
ловеческое стало в нем слабеть, связи рваться; ум все чаще впадал в
спячку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94