Но время притупило
остроту моей тревоги, спокойная совесть становилась чем-то привычным,
меня начинали терзать томительные желания, словно Хайд пытался вырваться
на волю, и, наконец, в час душевной слабости я вновь составил и выпил
магический напиток.
Пьяница, задумавший отучить себя от своего порока, лишь в редком слу-
чае искренне содрогнется при мысли об опасностях, которым он подвергает-
ся, впадая в физическое отупение. Так же и я, постоянно размышляя над
своим положением, все же склонен был с некоторым легкомыслием относиться
к абсолютному нравственному отупению и к неутолимой жажде зла, которые
составляли главные черты характера Эдварда Хайда. Но именно они и нав-
лекли на меня кару. Мой Дьявол слишком долго изнывал в темнице, и наружу
он вырвался с ревом. Я еще не допил своего состава, как уже ощутил неу-
держимое и яростное желание творить зло. Вероятно, именно поэтому учти-
вая речь моей несчастной жертвы и подняла в моей душе бурю раздражения;
бог свидетель, ни один душевно здоровый человек не был бы способен со-
вершить подобное преступление по столь незначительному поводу - я нанес
первый удар под влиянием того же чувства, которое заставляет больного
ребенка ломать игрушку. Однако я добровольно освободился от всех сдержи-
вающих инстинктов, которые даже худшим из нас помогают сохранять среди
искушений хоть какую-то степень разумности; для меня же самый малый соб-
лазн уже означал падение.
Мгновенно во мне проснулся и забушевал адский дух. В экстазе зло-
радства я калечил и уродовал беспомощное тело, упиваясь восторгом при
каждом ударе, и только когда мной начала овладевать усталость, я вдруг в
самом разгаре моего безумия ощутил в сердце леденящий ужас. Туман рассе-
ялся, я понял, что мне грозит смерть, и бежал от места своего разгула,
ликуя и трепеща одновременно, - удовлетворенная жажда зла наполняла меня
радостью, а любовь к жизни была напряжена, как струна скрипки. Я бросил-
ся в Сохо и для верности уничтожил бумаги, хранившиеся в моем тамошнем
доме; затем я снова вышел на освещенные фонарями улицы все в том же
двойственном настроении - я смаковал мое преступление, беззаботно обду-
мывал, какие еще совершу в будущем, и в то же время продолжал торопливо
идти, продолжал прислушиваться, не раздались ли уже позади меня шаги
отмстителя. Хайд весело напевал, составляя напиток, и выпил его за здо-
ровье убитого. Но не успели еще стихнуть муки преображения, как Генри
Джекил, проливая слезы смиренной благодарности и раскаяния, упал на ко-
лени и простер в мольбе руки к небесам. Завеса самообольщения была рас-
сечена сверху донизу. Передо мной прошла вся моя жизнь, я вновь пережил
дни детства, когда я гулял, держась за отцовскую руку, годы самозабвен-
ного труда на благо больных и страждущих - и опять, и опять, с тем же
чувством нереальности, я возвращался к ужасу этого проклятого вечера.
Мне хотелось кричать, я пытался слезами и молитвами отогнать жуткие об-
разы и звуки, которыми пытала меня моя память, но уродливый лик моего
греха продолжал заглядывать в мою душу. Однако, по мере того как муки
раскаяния стихали, их начинала сменять радость. Все было решено оконча-
тельно. С этих пор о Хайде не могло быть и речи, я волей-неволей должен
был довольствоваться лучшей частью моего существа. О, как я этому радо-
вался! С каким истовым смирением я вновь принял ограничения естественной
жизни! С каким искренним отречением я запер роковую дверь, которой так
часто пользовался прежде, и сломал каблуком ключ!
На следующий день я узнал, что убийство видели, что виновность Хайда
твердо установлена и что убитый был человеком известным и пользовался
всеобщим уважением. Это было не просто преступление, это было трагичес-
кое безумие. Мне кажется, я обрадовался - обрадовался тому, что страх
перед эшафотом станет теперь надежной опорой и защитой моим благим наме-
рениям. Джекил будет отныне моей крепостью: стоит Хайду хоть на мгнове-
ние выглянуть наружу - и руки всех людей протянутся, чтобы схватить его
и предать смерти.
Я решил, что мое будущее превратится в искупление прошлого, и могу
сказать без хвастовства, что мое решение принесло кое-какие добрые пло-
ды. Вам известно, как усердно в последние месяцы прошлого года старался
я облегчать страдания и нужду; вам известно, что мною немало было сдела-
но для других, а мои собственные дни текли спокойно, почти счастливо. И,
право, мне не надоедала эта полезная и чистая жизнь - напротив, с каждым
днем она приносила мне все большую радость, но душевная двойственность
по-прежнему оставалась моим проклятием, и когда первая острота раскаяния
притупилась, низшая сторона моей натуры, которую я столь долго лелеял и
лишь так недавно подавил и сковал, начала злобно бунтовать и требовать
выхода. Конечно, мне и в голову не приходило воскрешать Хайда - одна
мысль об этом ввергала меня в панический ужас! Нетнет, я вновь поддался
искушению обмануть собственную совесть, оставаясь самим собой, и не ус-
тоял перед соблазном, как обыкновенный тайный грешник.
Всему наступает конец; переполняется даже самая вместительная мера; и
эта краткая уступка моему злому началу оказалась последней соломинкой,
безвозвратно уничтожившей равновесие моей души. А я даже не встревожил-
ся! Падение это казалось мне естественным - простым возвращением к тем
дням, когда я еще не сделал своего открытия. Был прекрасный январский
день, сырой от растаявшего снега, но ясный и безоблачный. Риджент-парк
звенел от зимнего чириканья и благоухал ароматами весны. Я сидел на за-
литой солнцем скамье, зверь во мне облизывал косточки воспоминаний, ду-
ховное начало дремало, обещая раскаяние впоследствии, но немного его
откладывая. В конце концов, размышлял я, чем я хуже всех моих ближних? И
тут я улыбнулся, сравнивая себя с другими людьми, сравнивая свою дея-
тельную доброжелательность с ленивой жестокостью их равнодушия. И вот,
когда мне в голову пришла эта тщеславная мысль, по моему телу вдруг про-
бежала судорога, я ощутил мучительную дурноту и ледяной озноб. Затем они
прошли, и я почувствовал слабость, а когда оправился, то заметил, что
характер моих мыслей меняется и на смену прежнему настроению приходят
дерзкая смелость, презрение к опасности, пренебрежение к узам человечес-
кого долга. Я посмотрел на себя и увидел, что одежда повисла мешком на
моем съежившемся теле, что рука, лежащая на колене, стала жилистой и во-
лосатой. Я вновь превратился в Эдварда Хайда. За мгновение до этого я
был в полной безопасности, окружен уважением, богат, любим - и дома меня
ждал накрытый к обеду стол;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
остроту моей тревоги, спокойная совесть становилась чем-то привычным,
меня начинали терзать томительные желания, словно Хайд пытался вырваться
на волю, и, наконец, в час душевной слабости я вновь составил и выпил
магический напиток.
Пьяница, задумавший отучить себя от своего порока, лишь в редком слу-
чае искренне содрогнется при мысли об опасностях, которым он подвергает-
ся, впадая в физическое отупение. Так же и я, постоянно размышляя над
своим положением, все же склонен был с некоторым легкомыслием относиться
к абсолютному нравственному отупению и к неутолимой жажде зла, которые
составляли главные черты характера Эдварда Хайда. Но именно они и нав-
лекли на меня кару. Мой Дьявол слишком долго изнывал в темнице, и наружу
он вырвался с ревом. Я еще не допил своего состава, как уже ощутил неу-
держимое и яростное желание творить зло. Вероятно, именно поэтому учти-
вая речь моей несчастной жертвы и подняла в моей душе бурю раздражения;
бог свидетель, ни один душевно здоровый человек не был бы способен со-
вершить подобное преступление по столь незначительному поводу - я нанес
первый удар под влиянием того же чувства, которое заставляет больного
ребенка ломать игрушку. Однако я добровольно освободился от всех сдержи-
вающих инстинктов, которые даже худшим из нас помогают сохранять среди
искушений хоть какую-то степень разумности; для меня же самый малый соб-
лазн уже означал падение.
Мгновенно во мне проснулся и забушевал адский дух. В экстазе зло-
радства я калечил и уродовал беспомощное тело, упиваясь восторгом при
каждом ударе, и только когда мной начала овладевать усталость, я вдруг в
самом разгаре моего безумия ощутил в сердце леденящий ужас. Туман рассе-
ялся, я понял, что мне грозит смерть, и бежал от места своего разгула,
ликуя и трепеща одновременно, - удовлетворенная жажда зла наполняла меня
радостью, а любовь к жизни была напряжена, как струна скрипки. Я бросил-
ся в Сохо и для верности уничтожил бумаги, хранившиеся в моем тамошнем
доме; затем я снова вышел на освещенные фонарями улицы все в том же
двойственном настроении - я смаковал мое преступление, беззаботно обду-
мывал, какие еще совершу в будущем, и в то же время продолжал торопливо
идти, продолжал прислушиваться, не раздались ли уже позади меня шаги
отмстителя. Хайд весело напевал, составляя напиток, и выпил его за здо-
ровье убитого. Но не успели еще стихнуть муки преображения, как Генри
Джекил, проливая слезы смиренной благодарности и раскаяния, упал на ко-
лени и простер в мольбе руки к небесам. Завеса самообольщения была рас-
сечена сверху донизу. Передо мной прошла вся моя жизнь, я вновь пережил
дни детства, когда я гулял, держась за отцовскую руку, годы самозабвен-
ного труда на благо больных и страждущих - и опять, и опять, с тем же
чувством нереальности, я возвращался к ужасу этого проклятого вечера.
Мне хотелось кричать, я пытался слезами и молитвами отогнать жуткие об-
разы и звуки, которыми пытала меня моя память, но уродливый лик моего
греха продолжал заглядывать в мою душу. Однако, по мере того как муки
раскаяния стихали, их начинала сменять радость. Все было решено оконча-
тельно. С этих пор о Хайде не могло быть и речи, я волей-неволей должен
был довольствоваться лучшей частью моего существа. О, как я этому радо-
вался! С каким истовым смирением я вновь принял ограничения естественной
жизни! С каким искренним отречением я запер роковую дверь, которой так
часто пользовался прежде, и сломал каблуком ключ!
На следующий день я узнал, что убийство видели, что виновность Хайда
твердо установлена и что убитый был человеком известным и пользовался
всеобщим уважением. Это было не просто преступление, это было трагичес-
кое безумие. Мне кажется, я обрадовался - обрадовался тому, что страх
перед эшафотом станет теперь надежной опорой и защитой моим благим наме-
рениям. Джекил будет отныне моей крепостью: стоит Хайду хоть на мгнове-
ние выглянуть наружу - и руки всех людей протянутся, чтобы схватить его
и предать смерти.
Я решил, что мое будущее превратится в искупление прошлого, и могу
сказать без хвастовства, что мое решение принесло кое-какие добрые пло-
ды. Вам известно, как усердно в последние месяцы прошлого года старался
я облегчать страдания и нужду; вам известно, что мною немало было сдела-
но для других, а мои собственные дни текли спокойно, почти счастливо. И,
право, мне не надоедала эта полезная и чистая жизнь - напротив, с каждым
днем она приносила мне все большую радость, но душевная двойственность
по-прежнему оставалась моим проклятием, и когда первая острота раскаяния
притупилась, низшая сторона моей натуры, которую я столь долго лелеял и
лишь так недавно подавил и сковал, начала злобно бунтовать и требовать
выхода. Конечно, мне и в голову не приходило воскрешать Хайда - одна
мысль об этом ввергала меня в панический ужас! Нетнет, я вновь поддался
искушению обмануть собственную совесть, оставаясь самим собой, и не ус-
тоял перед соблазном, как обыкновенный тайный грешник.
Всему наступает конец; переполняется даже самая вместительная мера; и
эта краткая уступка моему злому началу оказалась последней соломинкой,
безвозвратно уничтожившей равновесие моей души. А я даже не встревожил-
ся! Падение это казалось мне естественным - простым возвращением к тем
дням, когда я еще не сделал своего открытия. Был прекрасный январский
день, сырой от растаявшего снега, но ясный и безоблачный. Риджент-парк
звенел от зимнего чириканья и благоухал ароматами весны. Я сидел на за-
литой солнцем скамье, зверь во мне облизывал косточки воспоминаний, ду-
ховное начало дремало, обещая раскаяние впоследствии, но немного его
откладывая. В конце концов, размышлял я, чем я хуже всех моих ближних? И
тут я улыбнулся, сравнивая себя с другими людьми, сравнивая свою дея-
тельную доброжелательность с ленивой жестокостью их равнодушия. И вот,
когда мне в голову пришла эта тщеславная мысль, по моему телу вдруг про-
бежала судорога, я ощутил мучительную дурноту и ледяной озноб. Затем они
прошли, и я почувствовал слабость, а когда оправился, то заметил, что
характер моих мыслей меняется и на смену прежнему настроению приходят
дерзкая смелость, презрение к опасности, пренебрежение к узам человечес-
кого долга. Я посмотрел на себя и увидел, что одежда повисла мешком на
моем съежившемся теле, что рука, лежащая на колене, стала жилистой и во-
лосатой. Я вновь превратился в Эдварда Хайда. За мгновение до этого я
был в полной безопасности, окружен уважением, богат, любим - и дома меня
ждал накрытый к обеду стол;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94