По-моему, это самое безопасное место на всей дороге.
- Сильно шумит, - проговорил он, и в его голосе прозвучал первобытный
страх. Я успокоился.
Мой возница умом был пятилетний ребенок. Ум его, как и тело, был под-
вижен и быстр, но развитие его остановилось много лет назад. С этой ми-
нуты я стал испытывать к нему нечто похожее на жалость. А болтовня его,
которую я слушал сперва снисходительно, скоро даже начала мне нравиться.
Около четырех часов пополудни мы распрощались с заходящим солнцем,
перевалили через хребет и стали спускаться по восточному склону; дорога
шла по ущельям в тени сумрачных лесов, голоса водопадов, уже не грозные
и оглушающие, а веселые и мелодичные, переговаривались друг с другом.
Настроение моего возницы, видимо, улучшилось, и он запел тонким, высоким
голосом; в песне его не было мелодии, но слушать его было приятно - так
поют птицы, естественно и непринужденно. Темнело, и я все больше подда-
вался очарованию этого безыскусственного пения, ожидая, что вот-вот пой-
му, о чем он поет, но так и не дождался.
- О чем ты поешь? - наконец спросил я.
- Ни о чем, - ответил он. - Пою - и все!
Особенно нравилось мне, как он повторяет через короткие промежутки
одну и ту же ноту. В этом не было однообразия, как могло бы показаться,
не было, во всяком случае, ничего навязчивого, пение его дышало той уми-
ротворенностью, какой воображение наше любит наделять строгую тишину ле-
са или неподвижную водную гладь.
Ночь опустилась еще до того, как мы выехали на плато. Скоро впереди
стал виден плотный сгусток темноты, и я догадался, что это и есть старый
замок. Мой провожатый соскочил с повозки и долго свистел и звал кого-то,
наконец откуда-то из темноты вынырнул старик крестьянин и подошел к нам,
держа в руке зажженную свечу. В ее слабом свете я различил большие свод-
чатые, окованные железом ворота в мавританском стиле. В одной из створок
Фелип отворил маленькую калитку. Старик увел куда-то мула с повозкой, а
мы с Фелипом вошли в калитку, и она затворилась за нами. При слабом мер-
цании свечи мы пересекли двор, поднялись по каменным ступеням, затем по
открытой галерее дошли до лестницы, которая привела нас наконец к дверям
большой полупустой комнаты, которая, как я догадался, была предназначена
мне. В комнате было три узких окна, стены обиты покрытыми лаком деревян-
ными панелями и увешаны шкурами диких зверей. В очаге ярко горел огонь,
бросая на пол и стены живые отблески; ближе к огню стоял стол, накрытый
для ужина; дальний угол занимала уже постланная на ночь постель. Мне бы-
ла приятна такая заботливость, и я сказал об этом Фелипу. Фелип со
свойственным ему простодушием, как эхо, отозвался на мои похвалы.
- Хорошая комната, - сказал он. - Очень хорошая. И огонь хороший, от
него по телу идет тепло. И кровать, - прибавил он, идя со свечой в
дальний угол. - Смотрите, какие хорошие простыни, гладкие-гладкие, как
шелковые!
С этими словами он провел свободной рукой по простыням, нагнулся и
зарылся лицом в постель с выражением полного блаженства. Это меня слегка
покоробило, я взял у него свечу, боясь, что он еще устроит пожар, и вер-
нулся к столу, где стоял кувшин с вином. Налив чашку, я позвал Фелипа.
Он сейчас же вскочил и подбежал ко мне. Но, увидев, что я протягиваю ему
вино, затряс головой.
- Нет, нет! - вскричал он. - Это для вас. Фелип это не любит.
- Прекрасно, сеньор, - сказал я. - Тогда позвольте мне выпить за ваше
здоровье, а также за процветание вашего дома и всей вашей семьи. А уж
коли разговор пошел о семье, - прибавил я, осушив чашку, - позвольте мне
лично представиться сеньоре вашей матери, чтобы почтительно припасть к
ее ногам.
Когда Фелип услыхал эти мои слова, все простодушие и детскость как
ветром сдуло с его лица - оно стало хитрым и замкнутым. В мгновение ока
он отскочил от меня, точно перед ним был лютый зверь, готовый к прыжку,
или разбойник с обнаженным кинжалом, и бросился к двери. В дверях он
обернулся, и я заметил, как у него сузились зрачки.
- Нет, - отрезал он и бесшумно выскользнул из комнаты. Я слышал, как
на лестнице затихали его шаги, легкие, как капли дождя, и тишина вновь
окутала дом.
Поужинав, я придвинул стол к постели и стал готовиться ко сну. Свеча
теперь озаряла светом другую стену, и я увидел портрет, который сразу
пленил мое воображение. Это был портрет молодой женщины. Судя по платью
и по приглушенной гармонии красок на полотне, она уже давно покинула
этот мир, но живость глаз и всего лица, особая непринужденность позы
превращали портрет в зеркало, куда смотрелась сама жизнь. Фигура женщины
была тонкой и сильной и правильных пропорций; рыжие косы, как корона,
венчали голову; глаза, золотисто-карие, смотрели на меня совсем как жи-
вые; совершенную красоту ее лица портило только жестокое, мрачное и
слишком чувственное выражение. Что-то в этих чертах и фигуре, почти неу-
ловимо, как эхо эха, напоминало черты и фигуру Фелипа; несколько времени
я стоял перед картиной, не отрывая от нее глаз, в каком-то раздражении
чувств, и размышлял о странном сходстве. Оскверненная простой грубой
кровью, ветвь рода, который рождал когда-то прекрасных дам, подобных
той, что глядела сейчас на меня с полотна, получила иное назначение: ее
отпрыски носят теперь крестьянское платье, правят запряженной мулом по-
возкой и прислуживают постояльцам. Но, возможно, в Фелипе живет как свя-
зующее звено крошечный кусочек той деликатной плоти, которую когда-то
облачали в шелк и парчу, и теперь эта плоть содрогается от прикосновения
грубой ткани костюма Фелипа.
Первые утренние лучи падали прямо на портрет, Я уже проснулся и смот-
рел на него, испытывая все большее наслаждение. Коварными сетями опутало
мое сердце это прекрасное лицо, и голос благоразумия становился все глу-
ше; я понимал, что любить такую женщину - значит подписать приговор сво-
ему роду, но я знал также, что, если бы я ее встретил, я бы полюбил ее.
День ото дня я все глубже постигал ее жестокое сердце и все яснее видел
свою слабость. Я мечтал о ней дни и ночи, ради ее глаз я пошел бы на
преступление. Черной тенью легла она на мою жизнь. Бродя в окрестностях,
дыша свежим воздухом и чувствуя, как возвращаются силы, я благодарил бо-
га, что моя колдунья спит спокойно в могиле, что волшебная палочка ее
красоты рассыпалась в прах, уста навсегда умолкли, а приворотное зелье
ее испарилось.
Но порой меня вдруг мороз подирал по коже: а что, если она не умерла,
а живет, воскреснув в одном из своих потомков?
Трапезы свои я совершал у себя в комнате в одиночестве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
- Сильно шумит, - проговорил он, и в его голосе прозвучал первобытный
страх. Я успокоился.
Мой возница умом был пятилетний ребенок. Ум его, как и тело, был под-
вижен и быстр, но развитие его остановилось много лет назад. С этой ми-
нуты я стал испытывать к нему нечто похожее на жалость. А болтовня его,
которую я слушал сперва снисходительно, скоро даже начала мне нравиться.
Около четырех часов пополудни мы распрощались с заходящим солнцем,
перевалили через хребет и стали спускаться по восточному склону; дорога
шла по ущельям в тени сумрачных лесов, голоса водопадов, уже не грозные
и оглушающие, а веселые и мелодичные, переговаривались друг с другом.
Настроение моего возницы, видимо, улучшилось, и он запел тонким, высоким
голосом; в песне его не было мелодии, но слушать его было приятно - так
поют птицы, естественно и непринужденно. Темнело, и я все больше подда-
вался очарованию этого безыскусственного пения, ожидая, что вот-вот пой-
му, о чем он поет, но так и не дождался.
- О чем ты поешь? - наконец спросил я.
- Ни о чем, - ответил он. - Пою - и все!
Особенно нравилось мне, как он повторяет через короткие промежутки
одну и ту же ноту. В этом не было однообразия, как могло бы показаться,
не было, во всяком случае, ничего навязчивого, пение его дышало той уми-
ротворенностью, какой воображение наше любит наделять строгую тишину ле-
са или неподвижную водную гладь.
Ночь опустилась еще до того, как мы выехали на плато. Скоро впереди
стал виден плотный сгусток темноты, и я догадался, что это и есть старый
замок. Мой провожатый соскочил с повозки и долго свистел и звал кого-то,
наконец откуда-то из темноты вынырнул старик крестьянин и подошел к нам,
держа в руке зажженную свечу. В ее слабом свете я различил большие свод-
чатые, окованные железом ворота в мавританском стиле. В одной из створок
Фелип отворил маленькую калитку. Старик увел куда-то мула с повозкой, а
мы с Фелипом вошли в калитку, и она затворилась за нами. При слабом мер-
цании свечи мы пересекли двор, поднялись по каменным ступеням, затем по
открытой галерее дошли до лестницы, которая привела нас наконец к дверям
большой полупустой комнаты, которая, как я догадался, была предназначена
мне. В комнате было три узких окна, стены обиты покрытыми лаком деревян-
ными панелями и увешаны шкурами диких зверей. В очаге ярко горел огонь,
бросая на пол и стены живые отблески; ближе к огню стоял стол, накрытый
для ужина; дальний угол занимала уже постланная на ночь постель. Мне бы-
ла приятна такая заботливость, и я сказал об этом Фелипу. Фелип со
свойственным ему простодушием, как эхо, отозвался на мои похвалы.
- Хорошая комната, - сказал он. - Очень хорошая. И огонь хороший, от
него по телу идет тепло. И кровать, - прибавил он, идя со свечой в
дальний угол. - Смотрите, какие хорошие простыни, гладкие-гладкие, как
шелковые!
С этими словами он провел свободной рукой по простыням, нагнулся и
зарылся лицом в постель с выражением полного блаженства. Это меня слегка
покоробило, я взял у него свечу, боясь, что он еще устроит пожар, и вер-
нулся к столу, где стоял кувшин с вином. Налив чашку, я позвал Фелипа.
Он сейчас же вскочил и подбежал ко мне. Но, увидев, что я протягиваю ему
вино, затряс головой.
- Нет, нет! - вскричал он. - Это для вас. Фелип это не любит.
- Прекрасно, сеньор, - сказал я. - Тогда позвольте мне выпить за ваше
здоровье, а также за процветание вашего дома и всей вашей семьи. А уж
коли разговор пошел о семье, - прибавил я, осушив чашку, - позвольте мне
лично представиться сеньоре вашей матери, чтобы почтительно припасть к
ее ногам.
Когда Фелип услыхал эти мои слова, все простодушие и детскость как
ветром сдуло с его лица - оно стало хитрым и замкнутым. В мгновение ока
он отскочил от меня, точно перед ним был лютый зверь, готовый к прыжку,
или разбойник с обнаженным кинжалом, и бросился к двери. В дверях он
обернулся, и я заметил, как у него сузились зрачки.
- Нет, - отрезал он и бесшумно выскользнул из комнаты. Я слышал, как
на лестнице затихали его шаги, легкие, как капли дождя, и тишина вновь
окутала дом.
Поужинав, я придвинул стол к постели и стал готовиться ко сну. Свеча
теперь озаряла светом другую стену, и я увидел портрет, который сразу
пленил мое воображение. Это был портрет молодой женщины. Судя по платью
и по приглушенной гармонии красок на полотне, она уже давно покинула
этот мир, но живость глаз и всего лица, особая непринужденность позы
превращали портрет в зеркало, куда смотрелась сама жизнь. Фигура женщины
была тонкой и сильной и правильных пропорций; рыжие косы, как корона,
венчали голову; глаза, золотисто-карие, смотрели на меня совсем как жи-
вые; совершенную красоту ее лица портило только жестокое, мрачное и
слишком чувственное выражение. Что-то в этих чертах и фигуре, почти неу-
ловимо, как эхо эха, напоминало черты и фигуру Фелипа; несколько времени
я стоял перед картиной, не отрывая от нее глаз, в каком-то раздражении
чувств, и размышлял о странном сходстве. Оскверненная простой грубой
кровью, ветвь рода, который рождал когда-то прекрасных дам, подобных
той, что глядела сейчас на меня с полотна, получила иное назначение: ее
отпрыски носят теперь крестьянское платье, правят запряженной мулом по-
возкой и прислуживают постояльцам. Но, возможно, в Фелипе живет как свя-
зующее звено крошечный кусочек той деликатной плоти, которую когда-то
облачали в шелк и парчу, и теперь эта плоть содрогается от прикосновения
грубой ткани костюма Фелипа.
Первые утренние лучи падали прямо на портрет, Я уже проснулся и смот-
рел на него, испытывая все большее наслаждение. Коварными сетями опутало
мое сердце это прекрасное лицо, и голос благоразумия становился все глу-
ше; я понимал, что любить такую женщину - значит подписать приговор сво-
ему роду, но я знал также, что, если бы я ее встретил, я бы полюбил ее.
День ото дня я все глубже постигал ее жестокое сердце и все яснее видел
свою слабость. Я мечтал о ней дни и ночи, ради ее глаз я пошел бы на
преступление. Черной тенью легла она на мою жизнь. Бродя в окрестностях,
дыша свежим воздухом и чувствуя, как возвращаются силы, я благодарил бо-
га, что моя колдунья спит спокойно в могиле, что волшебная палочка ее
красоты рассыпалась в прах, уста навсегда умолкли, а приворотное зелье
ее испарилось.
Но порой меня вдруг мороз подирал по коже: а что, если она не умерла,
а живет, воскреснув в одном из своих потомков?
Трапезы свои я совершал у себя в комнате в одиночестве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94