Такова же речь Мецената и всех прочих, допускающих ошибки не
случайно, а заведомо и намеренно. (22) Причина тут - тяжелый душевный
недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде, чем ум, не
выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род речи (чем
он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в тягость, если только
душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и мыс-
ли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа здорова
и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухну-
ла, она все увлекает в своем паденье.
(23) Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается 8. ..
Наш царь - это душа; пока она невредима, все прочие исполняют свои
обязанности и послушно повинуются; но стоит ей немного пошатнуться, и
все приходит в колебанье. А стоит сдаться наслаждениям, тотчас сходят на
нет все ее уменья, вся деятельная сила, и за что она ни берется, все де-
лается вяло и лениво.
(24) Если я уж взялся за это сравненье, то продолжу его. Наша душа -
то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному, заботится о здо-
ровье порученного ей тела, не требует от него ничего грязного, ничего
постыдного; а когда она не властна над собою, жадна, избалована, тогда
получает ненавистное и проклятое имя и становится тираном. Тут-то ею ов-
ладевают безудержные страсти, одолевают ее и сперва ликуют, наподобье
черни, которой мало насытиться вредоносной раздачей и которая старается
перещупать все, чего не может проглотить. (25) Но по мере того как бо-
лезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят в плоть и в
кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на что чрезмерная жад-
ность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем
чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам себя
лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей, как
горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и ут-
робу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он пе-
чалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело так
мало вмещает. (26) Разве безумье в том, мой Луцилий, что мы забываем о
неизбежности смерти? о собственной слабости? Нет, оно в другом: никто из
нас не подумает, что он только один! Погляди на наши кухни, сколько там
бегает между очагами поваров: неужто, по-твоему, не покажется, что в та-
кой суматохе пища приготавливается не для одного брюха? Взгляни на наши
винохранилища, на погреба, где собран урожай за много столетий: неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха запечатаны эти вина,
выжатые во многих краях при многих консулах? Погляди, в скольких местах
переворачивают землю, сколько тысяч пахарей пашет и копает, - неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха сеют и в Африке, и в
Сицилии? (27) Мы будем здоровы, будем воздержны в желаньях, если каждый
поймет, что он - один, если измерит свое тело и узнает, как мало оно
вместит и как ненадолго! Ничто так не способствует умеренности во всем,
как частые мысли о краткости нашего века и ненадежности срока. Что бы ты
ни делал, не упускай из виду смерть! Будь здоров.
Письмо CXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Мне не хочется, мой Луцилий, чтобы ты слишком уж тревожился по
поводу слов и слога: у меня есть для тебя заботы поважнее. Ищи, о чем
писать, а не как; старайся, что пишешь, то и думать, а что думаешь, то
усвоить и как бы запечатлеть собственной печатью. (2) Чья речь покажется
тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята пустя-
ками. Великий муж говорит небрежней и уверенней; что бы он ни сказал, во
всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь многих молодых
людей с красивой бородой и прической, словно только что вынутых из сун-
дука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного. Речь -
убранство души: если она старательно подстрижена и подкрашена, и отдела-
на, то ясно, что и в душе нет ничего подлинного, а есть некое прит-
ворство'. Стройность речи - украшенье не для мужчины.
(3) Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, - какой свя-
тостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и
справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность2, а кроме них и
скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность, и
(кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо - человечность слива-
ли бы свое сиянье. А предусмотрительность, а тонкость вкуса, а самое
возвышенное из свойств - благородство - сколько бы они прибавили красо-
ты, сколько степенности и величавости! Всякий сказал бы, что не одну лю-
бовь, но и почтенье внушает эта душа. (4) Если бы кто увидел ее лик -
возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей, -
разве он не остановился бы, не оцепенел, словно встретив божество? Не
стал бы молча умолять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а по-
том, ободренный призывной кротостью лика, не приблизился бы, не молился
бы коленопреклоненно, не созерцал бы долго, глядя снизу вверх - ибо она
намного выше привычного для наших глаз роста, - в ее пылающие кротким,
но ярким огнем очи? не повторил бы наконец изумленно и благоговейно
строки нашего Вергилия:
(5) Как мне тебя называть? Ты лицом непохожа на смертных,
Голос не так звучит, как у нас... Счастлива будь, кто б ты ни была!
Облегчи нам заботу! а
И она снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее! А чтят
ее не жирными тушами зарезанных быков, не повешенным на стену золотом и
серебром, не вкладом в храмовую казну, но волею к праведности и благо-
честью.
(6) Всякий, повторяю, загорелся бы к ней любовью, если бы нам пос-
частливилось ее увидеть; а теперь многое нам препятствует, либо поражая
наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою. Но мы, если
бы захотели освободить от всех преград зрение души, так же как мы очища-
ем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее, - могли бы раз глядеть
добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность, даже сквозь
униженность и поношенье; мы увидели бы, повторяю, эту красоту даже
сквозь скрывающую ее грязь. (7) И наоборот, мы разглядели бы злонравие и
вялость горемычной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излучаемый
богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества. (8) Тогда
бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для ко-
торых любая игрушка драгоценна. Ведь они и родителям, и братьям предпо-
читают купленные за медные деньги бусы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
случайно, а заведомо и намеренно. (22) Причина тут - тяжелый душевный
недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде, чем ум, не
выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род речи (чем
он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в тягость, если только
душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и мыс-
ли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа здорова
и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухну-
ла, она все увлекает в своем паденье.
(23) Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается 8. ..
Наш царь - это душа; пока она невредима, все прочие исполняют свои
обязанности и послушно повинуются; но стоит ей немного пошатнуться, и
все приходит в колебанье. А стоит сдаться наслаждениям, тотчас сходят на
нет все ее уменья, вся деятельная сила, и за что она ни берется, все де-
лается вяло и лениво.
(24) Если я уж взялся за это сравненье, то продолжу его. Наша душа -
то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному, заботится о здо-
ровье порученного ей тела, не требует от него ничего грязного, ничего
постыдного; а когда она не властна над собою, жадна, избалована, тогда
получает ненавистное и проклятое имя и становится тираном. Тут-то ею ов-
ладевают безудержные страсти, одолевают ее и сперва ликуют, наподобье
черни, которой мало насытиться вредоносной раздачей и которая старается
перещупать все, чего не может проглотить. (25) Но по мере того как бо-
лезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят в плоть и в
кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на что чрезмерная жад-
ность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем
чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам себя
лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей, как
горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и ут-
робу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он пе-
чалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело так
мало вмещает. (26) Разве безумье в том, мой Луцилий, что мы забываем о
неизбежности смерти? о собственной слабости? Нет, оно в другом: никто из
нас не подумает, что он только один! Погляди на наши кухни, сколько там
бегает между очагами поваров: неужто, по-твоему, не покажется, что в та-
кой суматохе пища приготавливается не для одного брюха? Взгляни на наши
винохранилища, на погреба, где собран урожай за много столетий: неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха запечатаны эти вина,
выжатые во многих краях при многих консулах? Погляди, в скольких местах
переворачивают землю, сколько тысяч пахарей пашет и копает, - неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха сеют и в Африке, и в
Сицилии? (27) Мы будем здоровы, будем воздержны в желаньях, если каждый
поймет, что он - один, если измерит свое тело и узнает, как мало оно
вместит и как ненадолго! Ничто так не способствует умеренности во всем,
как частые мысли о краткости нашего века и ненадежности срока. Что бы ты
ни делал, не упускай из виду смерть! Будь здоров.
Письмо CXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Мне не хочется, мой Луцилий, чтобы ты слишком уж тревожился по
поводу слов и слога: у меня есть для тебя заботы поважнее. Ищи, о чем
писать, а не как; старайся, что пишешь, то и думать, а что думаешь, то
усвоить и как бы запечатлеть собственной печатью. (2) Чья речь покажется
тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята пустя-
ками. Великий муж говорит небрежней и уверенней; что бы он ни сказал, во
всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь многих молодых
людей с красивой бородой и прической, словно только что вынутых из сун-
дука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного. Речь -
убранство души: если она старательно подстрижена и подкрашена, и отдела-
на, то ясно, что и в душе нет ничего подлинного, а есть некое прит-
ворство'. Стройность речи - украшенье не для мужчины.
(3) Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, - какой свя-
тостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и
справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность2, а кроме них и
скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность, и
(кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо - человечность слива-
ли бы свое сиянье. А предусмотрительность, а тонкость вкуса, а самое
возвышенное из свойств - благородство - сколько бы они прибавили красо-
ты, сколько степенности и величавости! Всякий сказал бы, что не одну лю-
бовь, но и почтенье внушает эта душа. (4) Если бы кто увидел ее лик -
возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей, -
разве он не остановился бы, не оцепенел, словно встретив божество? Не
стал бы молча умолять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а по-
том, ободренный призывной кротостью лика, не приблизился бы, не молился
бы коленопреклоненно, не созерцал бы долго, глядя снизу вверх - ибо она
намного выше привычного для наших глаз роста, - в ее пылающие кротким,
но ярким огнем очи? не повторил бы наконец изумленно и благоговейно
строки нашего Вергилия:
(5) Как мне тебя называть? Ты лицом непохожа на смертных,
Голос не так звучит, как у нас... Счастлива будь, кто б ты ни была!
Облегчи нам заботу! а
И она снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее! А чтят
ее не жирными тушами зарезанных быков, не повешенным на стену золотом и
серебром, не вкладом в храмовую казну, но волею к праведности и благо-
честью.
(6) Всякий, повторяю, загорелся бы к ней любовью, если бы нам пос-
частливилось ее увидеть; а теперь многое нам препятствует, либо поражая
наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою. Но мы, если
бы захотели освободить от всех преград зрение души, так же как мы очища-
ем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее, - могли бы раз глядеть
добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность, даже сквозь
униженность и поношенье; мы увидели бы, повторяю, эту красоту даже
сквозь скрывающую ее грязь. (7) И наоборот, мы разглядели бы злонравие и
вялость горемычной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излучаемый
богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества. (8) Тогда
бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для ко-
торых любая игрушка драгоценна. Ведь они и родителям, и братьям предпо-
читают купленные за медные деньги бусы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166