Все это,
разумеется, так. И все же что-то заставляет все новые и новые поколения
историков и публицистов доказывать и доказывать и доказывать это, по их
мнению, очевидное.
Батальон по дороге рос, как снежный ком: к нему присоединились две
казачьи сотни, шестидюймовая батарея, бронеавтомобильный взвод; кроме того,
вооруженные студенты и гимназисты, вышедшие в отставку офицеры и рабочие
образовали милиционерскую роту под командованием прапорщика Гринштейна.
Около полуночи произошло первое вооруженное столкновение: группа пьяных
матросов попыталась остановить продвижение колонны:
Всю ночь и большую часть дня батальон метался по городу, как рикошетящая
пуля, терзая и разя. Но не следует все жертвы этих действительно страшных
часов взваливать на печи москаленковцев: и если чудовищный разгром на
Миллионной улице и в Смольном - дело рук, безусловно, усмирителей, то
побоище на Мойке учинили латышские стрелки и саперы, замаливающие свое
участие в мятеже. Разрушения же в городе произведены были по большей части
снарядами "Авроры".
Да, наличие крейсера было серьезным козырем в руках мятежников. Но одно
дело грозить из жерл неподвижным и беззащитным дворцам - и совсем другое
вести борьбу с того же калибра орудиями, бьющими с закрытых позиций. Два
часа отряды мятежников, столпившись на Арсенальной набережной, наблюдали из
безопасного далека за ходом сражения; наконец малоповоротливое и
слабобронированное времен Цусимы чудовище получило четыре попадания кряду,
загорелось и врезалось в быки Двоцового моста: В сущности, это был конец
мятежу, но еще долгих десять часов свистели пули и лилась кровь.
Позднее хмурое утро двадцать пятого было отмечено исходом из города
матросов: на миноносцах и лодках, катерах и ялах они плыли к Кронштадту. Им
стреляли вслед, но лениво. А чуть позже разбрелись по домам и
боевики"красногвардейцы". Патрули измученных москаленковцев блуждали по
пустому холодному городу. В здании городской Думы для них устроили
временную столовую; проглотив по несколько ложек горячей каши и по кружке
сладкого кипятка, они шли дальше, на ветер и колючий летящий снег. Поздно
вечером к перрону Балтийского вокзала прибыл первый эшелон с фронта:
Вот тогда оказалось, что гарнизон исправно несет свою службу.
Тем временем Москаленко арестовал командующего округом Полковникова и
объявил себя "временным диктатором" столицы:
Два дня спустя собравшийся в Народном доме второй Съезд Советов осудил
авантюру большевиков и анархистов и призвал временное правительство к
скорейшему созыву Учредительного собрания.
А тридцатого октября вернувшийся с войсками Керенский арестовал
Москаленко за превышение власти и неподчинение приказам:
Лишь в двадцать втором году он вышел из тюрьмы - последний из
арестованных по октябрьским событиям. Уцелевшие в ночь мятежа главари
повстанцев либо были спроважены за границу, либо заседали в Думе. Так что
амнистией, дарованной Алексеем Николаевичем по случаю принятия Конституции,
воспользовался он один.
Два года спустя Павел Григорьевич Москаленко вернулся в родной Иркутск.
Музей принял его и долгие годы был ему надежным пристанищем. Однако жизнь
Павел Григорьевич вел уединенную и никаких бесед о прошлом ни с кем не вел.
В сорок втором году, вернувшись из Китая, он заболел двухдневной малярией
и больше не встал. В завещании указал, чтобы его похоронили без памятного
знака. Единственные его родственницы, двоюродные сестры, исполнили это
пожелание, правда, не совершенно: на его могиле лежит беломраморная плита,
но на плите ничего не написано.
Кто-то так же безымянно ухаживает за могилой."
- Вы уже прочитали это несколько раз,- услышал Николай Степанович голос
Фламеля.
- Да. Я был знаком с этим человеком. По фронту. Осень четырнадцатого.
Потом виделись: за границей. Последний раз в Париже, он работал таксистом:
Потом я получил о нем весточку из Америки - незадолго до войны. И все.
- Умер в сорок втором. В конце ноября. Разрыв сердца:
- И что все это значит? Кто-то научился переводить стрелку?
- Какую стрелку?
- Железнодорожную. На путях. Вправо-влево:
- М-м: В общем, да. Одному человеку это удалось. Правда, на пользу это
ему не пошло. Вот, посмотрите еще эти заметки:
Юрий Осипенко
НИКОМУ НЕ ДОЗВОЛИМ !
Михаил Шолохов, "Тихий Дон". Журнал "Дон", NN 1, 2, 3 за 1966 год.
К сожалению, некоторые литераторы , слишком буквально восприняв призыв
Никиты Сергеевича Хрущова и Александра Исаевича Солженицына "жить не по
лжи", тут же обрушили на отечественную историю поток густой грязи, которую
они заботливо пестовали в своих письменных столах. Отринув традиции,
завещанные нам Буниным, Фадеевым и Алексеем Толстым, они развернули
разнузданную кампанию очернительства и клеветы, к сожалению, тут же
поддержанную некоторыми издательствами и редакциями литературных, с
позволения сказать, журналов. К сожалению, не остался в стороне и журнал
"Дон", до сих пор высоко державший знамя коммунистической морали.
Особенно нетерпима подобная публикация сейчас, в период, когда партия
обнародовала Моральный кодекс строителя коммунизма, когда советские люди в
едином порыве преодолевают последствия культа личности, когда на волне
огульных "разоблачений" всплывает грязная пена протаскиваемой тихой сапой
буржуазной морали, западных "ценностей", кулацких "идеалов" и казачьей
вольницы.
Должно быть, прошедший недавно по экранам страны фильм "Унесенные ветром"
и был тем творческим импульсом, который подвиг известинского очеркиста
Шолохова взяться за перо и на скорую руку слепить свой, с позволения
сказать, роман, рассчитанный, главным образом, на неискушенного, но
пресыщенного западного читателя, которого не удовлетворило пресное
сочинение господина Пастернака:
- Читайте, читайте, - усмехнулся Фламель.
Игорь Виноградский
ПО ПРАВУ ПАМЯТИ
Михаил Шолохов, "Тихий дон", книга 1. Журнал "Дон", NN 1, 2, 3.
Наше время полно сюрпризов. Вот и журнал "Дон", уже приучивший своих
читателей к благоглупостям сочинителя Шолохова-Синявского, отважился
наконец на публикацию собственно Шолохова, человека, тернистый путь
которого не решились бы описать ни автор "Ивана Денисовича", ни "Повести о
пережитом", ни "Колымских рассказов". И даже сам автор "Тихого Дона" на
вопрос вашего корреспондента, не ждет ли нас новый роман, в основу которого
будет положена его собственная судьба, ответил, что нет, не ждет, ибо это
свыше человеческих сил, и почти дословно повторил фразу Варлама Шаламова:
"Это никому не нужно, ибо опыт этот не столько страшен, сколько
бесполезен".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
разумеется, так. И все же что-то заставляет все новые и новые поколения
историков и публицистов доказывать и доказывать и доказывать это, по их
мнению, очевидное.
Батальон по дороге рос, как снежный ком: к нему присоединились две
казачьи сотни, шестидюймовая батарея, бронеавтомобильный взвод; кроме того,
вооруженные студенты и гимназисты, вышедшие в отставку офицеры и рабочие
образовали милиционерскую роту под командованием прапорщика Гринштейна.
Около полуночи произошло первое вооруженное столкновение: группа пьяных
матросов попыталась остановить продвижение колонны:
Всю ночь и большую часть дня батальон метался по городу, как рикошетящая
пуля, терзая и разя. Но не следует все жертвы этих действительно страшных
часов взваливать на печи москаленковцев: и если чудовищный разгром на
Миллионной улице и в Смольном - дело рук, безусловно, усмирителей, то
побоище на Мойке учинили латышские стрелки и саперы, замаливающие свое
участие в мятеже. Разрушения же в городе произведены были по большей части
снарядами "Авроры".
Да, наличие крейсера было серьезным козырем в руках мятежников. Но одно
дело грозить из жерл неподвижным и беззащитным дворцам - и совсем другое
вести борьбу с того же калибра орудиями, бьющими с закрытых позиций. Два
часа отряды мятежников, столпившись на Арсенальной набережной, наблюдали из
безопасного далека за ходом сражения; наконец малоповоротливое и
слабобронированное времен Цусимы чудовище получило четыре попадания кряду,
загорелось и врезалось в быки Двоцового моста: В сущности, это был конец
мятежу, но еще долгих десять часов свистели пули и лилась кровь.
Позднее хмурое утро двадцать пятого было отмечено исходом из города
матросов: на миноносцах и лодках, катерах и ялах они плыли к Кронштадту. Им
стреляли вслед, но лениво. А чуть позже разбрелись по домам и
боевики"красногвардейцы". Патрули измученных москаленковцев блуждали по
пустому холодному городу. В здании городской Думы для них устроили
временную столовую; проглотив по несколько ложек горячей каши и по кружке
сладкого кипятка, они шли дальше, на ветер и колючий летящий снег. Поздно
вечером к перрону Балтийского вокзала прибыл первый эшелон с фронта:
Вот тогда оказалось, что гарнизон исправно несет свою службу.
Тем временем Москаленко арестовал командующего округом Полковникова и
объявил себя "временным диктатором" столицы:
Два дня спустя собравшийся в Народном доме второй Съезд Советов осудил
авантюру большевиков и анархистов и призвал временное правительство к
скорейшему созыву Учредительного собрания.
А тридцатого октября вернувшийся с войсками Керенский арестовал
Москаленко за превышение власти и неподчинение приказам:
Лишь в двадцать втором году он вышел из тюрьмы - последний из
арестованных по октябрьским событиям. Уцелевшие в ночь мятежа главари
повстанцев либо были спроважены за границу, либо заседали в Думе. Так что
амнистией, дарованной Алексеем Николаевичем по случаю принятия Конституции,
воспользовался он один.
Два года спустя Павел Григорьевич Москаленко вернулся в родной Иркутск.
Музей принял его и долгие годы был ему надежным пристанищем. Однако жизнь
Павел Григорьевич вел уединенную и никаких бесед о прошлом ни с кем не вел.
В сорок втором году, вернувшись из Китая, он заболел двухдневной малярией
и больше не встал. В завещании указал, чтобы его похоронили без памятного
знака. Единственные его родственницы, двоюродные сестры, исполнили это
пожелание, правда, не совершенно: на его могиле лежит беломраморная плита,
но на плите ничего не написано.
Кто-то так же безымянно ухаживает за могилой."
- Вы уже прочитали это несколько раз,- услышал Николай Степанович голос
Фламеля.
- Да. Я был знаком с этим человеком. По фронту. Осень четырнадцатого.
Потом виделись: за границей. Последний раз в Париже, он работал таксистом:
Потом я получил о нем весточку из Америки - незадолго до войны. И все.
- Умер в сорок втором. В конце ноября. Разрыв сердца:
- И что все это значит? Кто-то научился переводить стрелку?
- Какую стрелку?
- Железнодорожную. На путях. Вправо-влево:
- М-м: В общем, да. Одному человеку это удалось. Правда, на пользу это
ему не пошло. Вот, посмотрите еще эти заметки:
Юрий Осипенко
НИКОМУ НЕ ДОЗВОЛИМ !
Михаил Шолохов, "Тихий Дон". Журнал "Дон", NN 1, 2, 3 за 1966 год.
К сожалению, некоторые литераторы , слишком буквально восприняв призыв
Никиты Сергеевича Хрущова и Александра Исаевича Солженицына "жить не по
лжи", тут же обрушили на отечественную историю поток густой грязи, которую
они заботливо пестовали в своих письменных столах. Отринув традиции,
завещанные нам Буниным, Фадеевым и Алексеем Толстым, они развернули
разнузданную кампанию очернительства и клеветы, к сожалению, тут же
поддержанную некоторыми издательствами и редакциями литературных, с
позволения сказать, журналов. К сожалению, не остался в стороне и журнал
"Дон", до сих пор высоко державший знамя коммунистической морали.
Особенно нетерпима подобная публикация сейчас, в период, когда партия
обнародовала Моральный кодекс строителя коммунизма, когда советские люди в
едином порыве преодолевают последствия культа личности, когда на волне
огульных "разоблачений" всплывает грязная пена протаскиваемой тихой сапой
буржуазной морали, западных "ценностей", кулацких "идеалов" и казачьей
вольницы.
Должно быть, прошедший недавно по экранам страны фильм "Унесенные ветром"
и был тем творческим импульсом, который подвиг известинского очеркиста
Шолохова взяться за перо и на скорую руку слепить свой, с позволения
сказать, роман, рассчитанный, главным образом, на неискушенного, но
пресыщенного западного читателя, которого не удовлетворило пресное
сочинение господина Пастернака:
- Читайте, читайте, - усмехнулся Фламель.
Игорь Виноградский
ПО ПРАВУ ПАМЯТИ
Михаил Шолохов, "Тихий дон", книга 1. Журнал "Дон", NN 1, 2, 3.
Наше время полно сюрпризов. Вот и журнал "Дон", уже приучивший своих
читателей к благоглупостям сочинителя Шолохова-Синявского, отважился
наконец на публикацию собственно Шолохова, человека, тернистый путь
которого не решились бы описать ни автор "Ивана Денисовича", ни "Повести о
пережитом", ни "Колымских рассказов". И даже сам автор "Тихого Дона" на
вопрос вашего корреспондента, не ждет ли нас новый роман, в основу которого
будет положена его собственная судьба, ответил, что нет, не ждет, ибо это
свыше человеческих сил, и почти дословно повторил фразу Варлама Шаламова:
"Это никому не нужно, ибо опыт этот не столько страшен, сколько
бесполезен".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145