Поприседали, руками помахали, кровь разгоняя - а
там и дверку нам отворили, и валенком по сраке наподдали - на счастье. И
полетели мы в ледяную муть, как небесные птицы финисты.
И вышло-таки мне счастье от валенка: на полметра от меня отцепленный
планер прошел, еще бы чуть - и заломало бы меня крылом, раба божьего, ломом
подпоясанного: А так - будто по пяткам шоркнуло, и все. Мужайся, Арджуна!
Лечу. Качаюсь. Мужаюсь. И вдруг кончается мгла, и открывается мне
крепость на скалах. Вот такой и показывали ее нам на рисунках, которые
Терих, наш тамошний разведчик, присылал. Ох, красивые были рисунки, ему бы
не в шпионы, а в художники податься, цены бы не было:
И садятся туда, прямо во двор, гаврики со второй машины. А меня к стене
сносит. Ну, подобрал стропы, чтоб не убиться, и ухнул в снег. С головой.
Пока выбрался, пока то-се:
В общем, картина мне открывается почти вся. Там, где поля, планера
садятся один за одним, и вижу, что двух не хватает, а где они, лишь пилотам
да ангелам ведомо. Самолетики наши гудят высоко, за дымкой не видать. А со
стен - трассирующие пули:
Гранатой их, думаю: нет, высоко, скатится - и по мне же, многогрешному.
Ну, что делать? Лезу вдоль стенки, в снегу то по грудь, то по шею. И что ты
думаешь:
натыкаюсь я на решетку. И замок на ней вот такой, как бычьи яйца, и с той
стороны. Тут и пригодилась граната:
Короче, забрался я внутрь. Там стрельба, кто-то в медный таз колотит, и
носятся по двору этакие: бритые, босые и в красное завернуты. Но я же помню
наставления товарища Агранова: дал очередь: Вроде бы махатм нету: все
лежат. Я - перебежкой - дальше. На соединение с основными силами. И вот
тутто мне и помстилось впервые: вроде как мелькнул человек в нормальной
шинели! Я еще подумал: англичанин. Потом забыл сразу.
Короче, кончился бой, не начавшись. Красные кто лежит, кто попрятался.
Монастырь-то огромный, особенно когда изнутри смотришь. Ну, открыли мы
ворота, мост разводной опустили. Ждем подкрепления, чтобы прочес начать, а
сами стены сторожим. Тут, слышу, кричат: поймали, мохнатого поймали!
И правда: идут двое из моего взвода, Гулько и Осокин, и тащат за ноги
человека не человека, медведя не медведя: в общем, что-то мохнатое. Хомчик
как увидел - да как давай их материть! Людей, говорит, ловить нужно, а не
зверье поганое. А я смотрю: ну, не совсем зверье. Руки-то у него, как у
человека, и елда, Степка, Господа моли, чтобы у тебя такая же вымахала.
Горя знать не будешь:
Цирики, как увидели этого мохнатого, за головы взялись и в снег сели:
быть беде. Кричат, бедные: "Йети, йети!". И так и не поднялись потом до
самого конца:
Короче, берем мы прочесом этот монастырь. Красота, но разглядывать
некогда.
То, что поверху стоит, прошли за час. Пусто. Но подземелья там - я вам
дам! На грузовике кататься можно и прятки устраивать для всей деревни: хрен
кого найдешь. Однако - ищем. И наступает вечер: Мы малость успокоились,
костры развели, паек достали...
Вечером, на самом на закате, немцы нам на голову и свалились.
Откуда они взялись, мы так и не узнали. Но не с самолетов, слышно бы
было. А так: увидели и услышали только тогда, когда они нас убивать начали.
Ох, резня была!.. Да еще в темноте. Быстро в горах темнеет.
Но не рассчитали и они, да и было их поменьше нашего: неполная сотня. И
вышло в результате, что и под самой горой они, и храм главный у них, а мы
вдоль стен и в монашеских кельях. И в подземелье закрепились, хотя какой от
этого толк, непонятно.
В общем, лежим и перестреливаемся. А мороз крепчает, и небо
звездноезвездное, как и не наше вовсе: Раненых перевязываем, как умеем -
санинструкторов ни одного не осталось, все в пропавших планерах были.
А потом: снова медный таз зазвучал, но уже будто из гроба. И трубы
загудели.
Храм светиться начал, слабо так, но заметно. И на верхушке его, где у
наших церквей кресту быть полагается, красный огонь появился. И откуда ни
возьмись, вышли десятка полтора мужиков в пестрых халатах и страшных
масках. Пляшут в раскачку и в барабанчики колотят. "Ом, мани!" кричат. Да
нет, не денег просили.
Немцы палить сразу прекратили, а мы чуток погодя. Стали мужики эти
мертвецов прибирать в середину двора. Дело святое. Да и непонятно, с кем
вперед воевать. И вдруг как бы храп раздался. В подземелье нашем. Паренек
там стоял, охранял - вылетел, глаза белые и сам белый, рот открывает, а
слов не слышно: онемел. Сисой Сисоевич, смотрю, нервничает. Озирается. И
вдруг мертвецы, те, что в середине двора лежали кучей, зашевелились: и
монахи, и немцы, и наши, побитые. И даже мохнатый тот, гляжу, поднимается.
Поднялись:
Крови нет, глаза закрытые...
Короче, не помню, как мы бежали, а помню только, что несется рядом со
мной парень на футболиста похожий на знаменитого, на этого: Франца
Беккенбауэра:
и повторяет: "Муттерхен, муттерхен, муттерхен:" И остановились мы далеко
внизу, и аэродром наш несчастный перемахнули, а дальше просто некуда бежать
было, потому что пропасть.
Остановились, оглянулись, смотрим. Стоит наш монастырь и светится -
стрёмно так светится, как гнилушки на болоте. И все сильнее этот его свет,
будто раскаляется он изнутри. Вот и стены красными разводами пошли. А
из-под земли
- рев. И нам уже хочется в пропасть сигать, потому что никакой мочи нет
все это терпеть и ждать, что же еще с нами исделают. Потом - будто змеи
огненные над монастырем встали. Глазами смотрят, медленно так: выбирают: Мы
с немцами сидим чуть не в обнимку, потому что всем страшно. Ни до Сталина,
ни до Гитлера не докричишься.
Не помню я больше ужаса такого. Вот не помню, и все. Даже в партизанах: а
там всякое было. Потом расскажу.
Но - как-то улеглось понемногу. Стены остыли, змеи сгинули куда-то, рев
затих.
Не то чтобы совсем пропал, но - далекий такой, как паровоз в морозной
степи.
Слышишь хорошо, а понимаешь, что далекий. И тогда мы с немцами стали друг
на друга поглядывать. Сначала удивленно, а потом и нехорошо. И - сыпанули в
разные стороны, как из теплушки после долгого перегона: мальчики направо,
девочки налево: Залегли. И чего-то ждем. Первыми стрелять как-то неловко.
Вот: А потом смотрим: по ничейной полосе идет кто-то в рост. В шинели до
пят.
И зеленой веткой машет. Ну, откуда там зеленая ветка взяться могла?
Ничего не понимаем. А он сначала по-немецки, потом по-нашему кричит:
господа, мол, нихт шиссен, командиров прошу ко мне:
Между числом и словом (Гималаи, 1936, апрель)
- И как же, господа, вы намерены выбираться отсюда? - спросил я
командиров.
Мы сидели втроем вокруг примуса в наспех вздернутой палатке. Снаружи
доносились характерные звуки: пехота окапывалась. От главного неприятеля,
от мороза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
там и дверку нам отворили, и валенком по сраке наподдали - на счастье. И
полетели мы в ледяную муть, как небесные птицы финисты.
И вышло-таки мне счастье от валенка: на полметра от меня отцепленный
планер прошел, еще бы чуть - и заломало бы меня крылом, раба божьего, ломом
подпоясанного: А так - будто по пяткам шоркнуло, и все. Мужайся, Арджуна!
Лечу. Качаюсь. Мужаюсь. И вдруг кончается мгла, и открывается мне
крепость на скалах. Вот такой и показывали ее нам на рисунках, которые
Терих, наш тамошний разведчик, присылал. Ох, красивые были рисунки, ему бы
не в шпионы, а в художники податься, цены бы не было:
И садятся туда, прямо во двор, гаврики со второй машины. А меня к стене
сносит. Ну, подобрал стропы, чтоб не убиться, и ухнул в снег. С головой.
Пока выбрался, пока то-се:
В общем, картина мне открывается почти вся. Там, где поля, планера
садятся один за одним, и вижу, что двух не хватает, а где они, лишь пилотам
да ангелам ведомо. Самолетики наши гудят высоко, за дымкой не видать. А со
стен - трассирующие пули:
Гранатой их, думаю: нет, высоко, скатится - и по мне же, многогрешному.
Ну, что делать? Лезу вдоль стенки, в снегу то по грудь, то по шею. И что ты
думаешь:
натыкаюсь я на решетку. И замок на ней вот такой, как бычьи яйца, и с той
стороны. Тут и пригодилась граната:
Короче, забрался я внутрь. Там стрельба, кто-то в медный таз колотит, и
носятся по двору этакие: бритые, босые и в красное завернуты. Но я же помню
наставления товарища Агранова: дал очередь: Вроде бы махатм нету: все
лежат. Я - перебежкой - дальше. На соединение с основными силами. И вот
тутто мне и помстилось впервые: вроде как мелькнул человек в нормальной
шинели! Я еще подумал: англичанин. Потом забыл сразу.
Короче, кончился бой, не начавшись. Красные кто лежит, кто попрятался.
Монастырь-то огромный, особенно когда изнутри смотришь. Ну, открыли мы
ворота, мост разводной опустили. Ждем подкрепления, чтобы прочес начать, а
сами стены сторожим. Тут, слышу, кричат: поймали, мохнатого поймали!
И правда: идут двое из моего взвода, Гулько и Осокин, и тащат за ноги
человека не человека, медведя не медведя: в общем, что-то мохнатое. Хомчик
как увидел - да как давай их материть! Людей, говорит, ловить нужно, а не
зверье поганое. А я смотрю: ну, не совсем зверье. Руки-то у него, как у
человека, и елда, Степка, Господа моли, чтобы у тебя такая же вымахала.
Горя знать не будешь:
Цирики, как увидели этого мохнатого, за головы взялись и в снег сели:
быть беде. Кричат, бедные: "Йети, йети!". И так и не поднялись потом до
самого конца:
Короче, берем мы прочесом этот монастырь. Красота, но разглядывать
некогда.
То, что поверху стоит, прошли за час. Пусто. Но подземелья там - я вам
дам! На грузовике кататься можно и прятки устраивать для всей деревни: хрен
кого найдешь. Однако - ищем. И наступает вечер: Мы малость успокоились,
костры развели, паек достали...
Вечером, на самом на закате, немцы нам на голову и свалились.
Откуда они взялись, мы так и не узнали. Но не с самолетов, слышно бы
было. А так: увидели и услышали только тогда, когда они нас убивать начали.
Ох, резня была!.. Да еще в темноте. Быстро в горах темнеет.
Но не рассчитали и они, да и было их поменьше нашего: неполная сотня. И
вышло в результате, что и под самой горой они, и храм главный у них, а мы
вдоль стен и в монашеских кельях. И в подземелье закрепились, хотя какой от
этого толк, непонятно.
В общем, лежим и перестреливаемся. А мороз крепчает, и небо
звездноезвездное, как и не наше вовсе: Раненых перевязываем, как умеем -
санинструкторов ни одного не осталось, все в пропавших планерах были.
А потом: снова медный таз зазвучал, но уже будто из гроба. И трубы
загудели.
Храм светиться начал, слабо так, но заметно. И на верхушке его, где у
наших церквей кресту быть полагается, красный огонь появился. И откуда ни
возьмись, вышли десятка полтора мужиков в пестрых халатах и страшных
масках. Пляшут в раскачку и в барабанчики колотят. "Ом, мани!" кричат. Да
нет, не денег просили.
Немцы палить сразу прекратили, а мы чуток погодя. Стали мужики эти
мертвецов прибирать в середину двора. Дело святое. Да и непонятно, с кем
вперед воевать. И вдруг как бы храп раздался. В подземелье нашем. Паренек
там стоял, охранял - вылетел, глаза белые и сам белый, рот открывает, а
слов не слышно: онемел. Сисой Сисоевич, смотрю, нервничает. Озирается. И
вдруг мертвецы, те, что в середине двора лежали кучей, зашевелились: и
монахи, и немцы, и наши, побитые. И даже мохнатый тот, гляжу, поднимается.
Поднялись:
Крови нет, глаза закрытые...
Короче, не помню, как мы бежали, а помню только, что несется рядом со
мной парень на футболиста похожий на знаменитого, на этого: Франца
Беккенбауэра:
и повторяет: "Муттерхен, муттерхен, муттерхен:" И остановились мы далеко
внизу, и аэродром наш несчастный перемахнули, а дальше просто некуда бежать
было, потому что пропасть.
Остановились, оглянулись, смотрим. Стоит наш монастырь и светится -
стрёмно так светится, как гнилушки на болоте. И все сильнее этот его свет,
будто раскаляется он изнутри. Вот и стены красными разводами пошли. А
из-под земли
- рев. И нам уже хочется в пропасть сигать, потому что никакой мочи нет
все это терпеть и ждать, что же еще с нами исделают. Потом - будто змеи
огненные над монастырем встали. Глазами смотрят, медленно так: выбирают: Мы
с немцами сидим чуть не в обнимку, потому что всем страшно. Ни до Сталина,
ни до Гитлера не докричишься.
Не помню я больше ужаса такого. Вот не помню, и все. Даже в партизанах: а
там всякое было. Потом расскажу.
Но - как-то улеглось понемногу. Стены остыли, змеи сгинули куда-то, рев
затих.
Не то чтобы совсем пропал, но - далекий такой, как паровоз в морозной
степи.
Слышишь хорошо, а понимаешь, что далекий. И тогда мы с немцами стали друг
на друга поглядывать. Сначала удивленно, а потом и нехорошо. И - сыпанули в
разные стороны, как из теплушки после долгого перегона: мальчики направо,
девочки налево: Залегли. И чего-то ждем. Первыми стрелять как-то неловко.
Вот: А потом смотрим: по ничейной полосе идет кто-то в рост. В шинели до
пят.
И зеленой веткой машет. Ну, откуда там зеленая ветка взяться могла?
Ничего не понимаем. А он сначала по-немецки, потом по-нашему кричит:
господа, мол, нихт шиссен, командиров прошу ко мне:
Между числом и словом (Гималаи, 1936, апрель)
- И как же, господа, вы намерены выбираться отсюда? - спросил я
командиров.
Мы сидели втроем вокруг примуса в наспех вздернутой палатке. Снаружи
доносились характерные звуки: пехота окапывалась. От главного неприятеля,
от мороза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145