Может, еще что.
- Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
- А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за
твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
- Поезда под откос не пущают?
- Да нет там откосов: По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка
на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши непременно,
что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что:
Промедление смерти.
(Мадагаскар, 1922, октябрь)
Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой,
поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен, стяла она здесь еще
в те времена, когда предки известного русского пирата только еще пришли в
степи Паннонии.
Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром,
ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а
потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг "Петр
и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался
учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля
французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической
карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского,
что возведение древней башни приписали именно ему - а кому же еще?
Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырех
сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не
был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.
Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской
академии - и, возможно, за спиной моей так же шептались: "Гляди-ко, кака
дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с
головой ушел в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.
Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно,
упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя
вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки,
и то же самое было с языками: я мог читать на трех, но понимали меня только
на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям
не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую
часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать,
заступаясь за нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет
стихи!.." Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.
Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом
исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.
Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и знание
стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана:
Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и Ося, и
Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы себя
здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило бы еще и
то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили босиком, как
абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.
Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило из меня,
отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню, а восстановить не
получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в огромных черных
книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице изображены были
запирающие знаки.
Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.
Землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто: Помню, как в
шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью душу -
ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы, спасем
цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину, залезем, в
посрамление всем, на купол германского Рейхстага, водрузим там российский
флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся как раз сюда, на
Мадагаскар, обойдем его весь года за два, станем вождями племен или
великими географами...
В тот день я ушел от всех в горы. Тонкий ручей звенел в зарослях, изредка
являя солнцу сверкающую спину. Острые камешки уже не могли повредить моим
ступням. Высокие цветущие кусты обрамляли тропу. Две бабочки, огромные и
розовые, как ладони воина, покачивались на ветке. Птичий гомон то нарастал,
то почему-то прекращался. Слева проступали в густой синеве вершины далеких
вулканов, прямо - угадывался океан. Ленивец, висевший на лиане подобно
перезревшему плоду, при виде человека не только не убрался с дороги, а еще
и, распушив хвост, мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своем
праве - реликт пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка.
Маленькое стадо коз перебежало,смеясь, тропу. Это могли быть и дикие
козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их:
В конце подъема (сердце у меня не билось и я не хватал ртом воздух, как
делал бы еще год назад) я увидел огромный панданус, дерево-рощу, непонятно
как возросший здесь, на голых камнях. Его воздушные корни, подобно
когтистым лапам, вцеплялись в глыбы старой лавы, протискивались в узкие
трещины и щели, распластывались по-осьминожьи по камню, силясь захватить
все пространство. Птицы неистовствовали. Весенний месяц октябрь: как
странно.
В Петрограде холод и слизь, большевики готовятся к октябрьским торжествам
. Предвкушая раздачу праздничных пайков и демонстрацию трудящихся. Отсюда
Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в
действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра
Алексеевича:
Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.
Здесь часто бывало так, и я нигде и никогда больше не видел подобного:
облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь и пожирая друг друга,
словно пытались разыграть передо мною сцену из древнего мифа, сложенного
народом, давно покинувшим лицо земли:
А я понимал себя первым и пока единственным человеком на свете, пришедшим
на смену тому неведомому племени. Много странных сущностей мне предстоит
найти - и каждой нужно будет дать имя. Беда, если сущность не уложится в
это имя... Беда поэту и магу, сбившимся с Пути...
Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись - и
тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны, будто змей или
дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На миг сверкнул
между листьев кровавый глаз - и тут же померк, убедившись в отсутствии
перемен.
К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года в год
разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных - на
счастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
- Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
- А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за
твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
- Поезда под откос не пущают?
- Да нет там откосов: По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка
на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши непременно,
что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что:
Промедление смерти.
(Мадагаскар, 1922, октябрь)
Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой,
поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен, стяла она здесь еще
в те времена, когда предки известного русского пирата только еще пришли в
степи Паннонии.
Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром,
ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а
потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг "Петр
и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался
учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля
французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической
карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского,
что возведение древней башни приписали именно ему - а кому же еще?
Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырех
сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не
был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.
Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской
академии - и, возможно, за спиной моей так же шептались: "Гляди-ко, кака
дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с
головой ушел в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.
Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно,
упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя
вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки,
и то же самое было с языками: я мог читать на трех, но понимали меня только
на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям
не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую
часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать,
заступаясь за нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет
стихи!.." Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.
Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом
исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.
Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и знание
стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана:
Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и Ося, и
Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы себя
здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило бы еще и
то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили босиком, как
абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.
Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило из меня,
отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню, а восстановить не
получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в огромных черных
книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице изображены были
запирающие знаки.
Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.
Землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто: Помню, как в
шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью душу -
ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы, спасем
цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину, залезем, в
посрамление всем, на купол германского Рейхстага, водрузим там российский
флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся как раз сюда, на
Мадагаскар, обойдем его весь года за два, станем вождями племен или
великими географами...
В тот день я ушел от всех в горы. Тонкий ручей звенел в зарослях, изредка
являя солнцу сверкающую спину. Острые камешки уже не могли повредить моим
ступням. Высокие цветущие кусты обрамляли тропу. Две бабочки, огромные и
розовые, как ладони воина, покачивались на ветке. Птичий гомон то нарастал,
то почему-то прекращался. Слева проступали в густой синеве вершины далеких
вулканов, прямо - угадывался океан. Ленивец, висевший на лиане подобно
перезревшему плоду, при виде человека не только не убрался с дороги, а еще
и, распушив хвост, мазнул меня по лицу. Он чувствовал себя здесь в своем
праве - реликт пропавшей Лемурии. На пузе у него сидела беспечная бабочка.
Маленькое стадо коз перебежало,смеясь, тропу. Это могли быть и дикие
козы, и домашние. Мальгаши сами не всегда различают их:
В конце подъема (сердце у меня не билось и я не хватал ртом воздух, как
делал бы еще год назад) я увидел огромный панданус, дерево-рощу, непонятно
как возросший здесь, на голых камнях. Его воздушные корни, подобно
когтистым лапам, вцеплялись в глыбы старой лавы, протискивались в узкие
трещины и щели, распластывались по-осьминожьи по камню, силясь захватить
все пространство. Птицы неистовствовали. Весенний месяц октябрь: как
странно.
В Петрограде холод и слизь, большевики готовятся к октябрьским торжествам
. Предвкушая раздачу праздничных пайков и демонстрацию трудящихся. Отсюда
Петроград казался городом измышленным, никогда не существовавшим в
действительности, а единственно в предсмертных видениях государя Петра
Алексеевича:
Белые, комьями и горами, облака вставали из-за перевала.
Здесь часто бывало так, и я нигде и никогда больше не видел подобного:
облака летели навстречу друг другу, сталкиваясь и пожирая друг друга,
словно пытались разыграть передо мною сцену из древнего мифа, сложенного
народом, давно покинувшим лицо земли:
А я понимал себя первым и пока единственным человеком на свете, пришедшим
на смену тому неведомому племени. Много странных сущностей мне предстоит
найти - и каждой нужно будет дать имя. Беда, если сущность не уложится в
это имя... Беда поэту и магу, сбившимся с Пути...
Налетел ветер, толкнул в грудь. Ветви пандануса вдруг шевельнулись - и
тугая волна прошла по ним от края до края необъятной кроны, будто змей или
дракон, проснувшись, потянулся и вновь свернулся в кольцо. На миг сверкнул
между листьев кровавый глаз - и тут же померк, убедившись в отсутствии
перемен.
К тонким внешним стволам пандануса мальгаши привязывали из года в год
разноцветные ленточки, лоскутки и нитки бус, каменных и стеклянных - на
счастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145