Коминт, бывавший здесь когда-то по левым делам, долго не мог найти
вход среди множества дверей: подъездов, магазинных подсобок, бойлерной,
прачечной:
Потом он долго не мог вспомнить, как здесь включается свет.
Студия была прохладна, просторна, тиха и пуста. В углу вопреки всем
законам природы не падала пирамида мебели и всяческих приспособлений,
названий которых ни Коминт, ни Николай Степанович не знали. Пахло
химикатами, спортзалом и дешевой парфюмерией.
Вдвоем они аккуратно, как при игре в великанские бирюльки, разобрали
частично пирамиду, вытащили кушетку, столик и два плетеных кресла.
Владелец студии, друг друзей Коминта, недавно с шумом и позором был
изгнан из Склифосовского и отлеживался теперь дома. История его двойного
падения была такова: сперва он поскользнулся - это произошло в те кошмарные
февральские дни, когда при минус пяти лил дождь и вся Москва была покрыта
слоем льда - и заработал сложный перелом. На ногу ему, предварительно
просверлив ее во многих уцелевших местах, нацепили полпуда нержавеющей
стали, в просторечии именуемой "аппаратом Илизарова", и уложили в кровать.
А так как фотомастер с многолетним стажем просто отвык спать один, то он,
понятно, нервничал и худел, покуда не нашел себе подругу с таким же
аппаратом, но на другой ноге. Они уединялись в пустующей клизменной и как
могли скрашивали друг другу серые монотонные больничные будни. Но одной
несчастной ночью (тринадцатого марта, правда, не в пятницу, а в среду) в
порыве страсти один аппарат Илизарова, как бы воспламененный своим
хозяином, тесно соприкоснулся с другим: Когда пришло утро и настала пора
покинуть грот Венеры, то оказалось, что проклятые железяки слились в пылких
объятиях, и заставить их расстаться оказалось выше человеческих сил.
Травматолог тоже долго не мог их расцепить, поскольку скисал от смеха и
ронял слесарный инструмент.
Лежал теперь несчастный фотограф дома, довольствовался женой и подругой
жены, по больничному ему никто платить не собирался, так что грязные
доллары Николая Степановича оказались как нельзя кстати.
Гусар прошелся по периметру студии, осмотром остался вполне удовлетворен
и улегся на чехол от светильника.
- Кормить же тебя надо:- сокрушенно вздохнул Николай Степанович. -
"Чаппи" ты не ешь, колбасу не ешь:
- Ммя:- по-кошачьи сказал Гусар.
- Знаю, что мясо. Но вот видишь, живем, как скифы-кочевники, которые еще
пока не переломали крестцы всем коням и не перешли на оседлую жизнь...
Баранов нам с собой водить - хлопотно:
- Пиццу тебе купить? - спросил Коминт.
- Грр! - повеселел Гусар.
- А тебе, Степаныч?
- Грр.
- Тогда, значит, и мне. Пять минут - я тут на углу киосочек заметил.
Он ушел и почти тут же пришел - Николай Степанович задумался о чем-то
настолько глубоко, что выпал из времени. В руках Коминта были коробки с
пиццей, а из карманов торчали горлышки темных пивных бутылок.
- А киосочек тот, кстати, продается, - сказал он. - Может, купим?
- Пицца приедается, - сказал Николай Степанович, откупоривая бутылку. -
Проверено на себе. Когда я отсиживался в Генуе в сорок четвертом:- и он
рассказал, как после похищения Муссолини прятался от всех - и от врагов, и
от друзей - в погребе пиццерии кривого Джакопо Серпенто; пиццу приходилось
есть на завтрак, обед и ужин, запивая молодым вином; уже через месяц это
превратилось в пытку.
- Да я вообще-то не о том, - сказал Коминт. - Там печка, тепло, и
раскладушка как раз помещается. А окошко открывать и не обязательно вовсе.
- Ну да, - сказал Николай Степанович. - И повесить объявление: "Порядка
нет и не будет". Нет уж, лучше покочуем еще.
Они сжевали пиццу и выпили пиво.
- Ну, что? Пойду я, наверное? - Коминт посмотрел неуверенно.
- Да. И не устраивай засад поблизости. Будь дома. Утром жду тебя с
машиной.
- Ничего больше не надо? Пожрать?
- Сколько можно: Иди, Коминт, и не заботься о нас. И даже, если сумеешь,
старайся не думать:
Оставшись вдвоем с Гусаром, Николай Степанович сам прошелся по студии,
ища подходящее место. Для этого ему не нужно было ни лозы, ни грузика на
нитке. Заодно он проверил окна. Окна были с железными решетками, еще
старыми, лет постройки дома. Стекла целые. Тяжелые синие портьеры полностью
отгораживали помещение от простых любопытных взглядов.
Место нашлось на подиуме. Николай Степанович поставил туда одно из
кресел, принес белый круглый одноногий столик. Покопался в драпировках,
свернутых под стеной в рулоны, нашел угольно-черный шелк с редкими белыми
звездочками. Звездочки были не совсем те, но Николай Степанович знал, что
на самом деле это значения не имеет, а необходимо только для настроя. И -
для пробуждения глубокой памяти.
Он принял холодный душ (холодный и полагался, но горячей воды все равно
не было), растерся жестким полотенцем и надел все чистое. Внимательно
осмотрел душевую. Под потолком серела паутина. Он прогнал паучка и
аккуратно снял ее.
Полчаса ушло на то, чтобы приготовить краску - почти такую же, как в
гостинице.
Оставалось дождаться часа после полуночи.
Гусар прошелся беспокойно, принюхался к чему-то. Потом снова лег.
Время тянулось вязко. Николай Степанович стал читать про себя "Учителя
бессмертия" - и вдруг увлекся.
Спохватился, посмотрел на часы.
Внутренний сторож не подвел. Без четверти.
Можно начинать расставлять знаки.
Вокруг кресла он провел дважды разомкнутую окружность, два полумесяца,
обращенных рогами друг к другу, молодой и ущербный. Там, где оставались
промежутки, поставил руны "хагалл" и "ир". Отступив на ладонь за предел
образовавшегося круга, написал древнеуйгурскими буквами слово эалльхтонет
- трижды. Затем под каждым окном изобразил по знаку распятой ящерицы, а
по углам - по три короны царицы Савской.
- Уж полночь минула, - сказал он Гусару, - а призраков все нет:
Гусар посмотрел неодобрительно.
Николай Степанович взял колоду. Она была ощутимо теплая.
- Думай о тех, кто был с тобой, - сказал он псу.
Он намеренно избрал самый "громкий" способ гадания. Своего рода разведка
боем. Показать: вот он я. Стреляйте в меня!.. После третьего круга он
почувствовал чье-то прикосновение, но постарался его не заметить. После
пятого - зазвенело и завибрировало. Белый столик внезапно как бы вывернулся
наизнанку, столешница превратилась в бесконечно длинную трубу, по которой
падали Николай Степанович и Гусар, хватаясь друг за друга, потом падение
сменилось взлетом, труба раскрылась - Брюс сидел за столом, разложив книги;
две свечи горели перед ним: две черные свечи!
Как от удара лицом о стену, Николай Степанович очнулся. Гусар рычал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
вход среди множества дверей: подъездов, магазинных подсобок, бойлерной,
прачечной:
Потом он долго не мог вспомнить, как здесь включается свет.
Студия была прохладна, просторна, тиха и пуста. В углу вопреки всем
законам природы не падала пирамида мебели и всяческих приспособлений,
названий которых ни Коминт, ни Николай Степанович не знали. Пахло
химикатами, спортзалом и дешевой парфюмерией.
Вдвоем они аккуратно, как при игре в великанские бирюльки, разобрали
частично пирамиду, вытащили кушетку, столик и два плетеных кресла.
Владелец студии, друг друзей Коминта, недавно с шумом и позором был
изгнан из Склифосовского и отлеживался теперь дома. История его двойного
падения была такова: сперва он поскользнулся - это произошло в те кошмарные
февральские дни, когда при минус пяти лил дождь и вся Москва была покрыта
слоем льда - и заработал сложный перелом. На ногу ему, предварительно
просверлив ее во многих уцелевших местах, нацепили полпуда нержавеющей
стали, в просторечии именуемой "аппаратом Илизарова", и уложили в кровать.
А так как фотомастер с многолетним стажем просто отвык спать один, то он,
понятно, нервничал и худел, покуда не нашел себе подругу с таким же
аппаратом, но на другой ноге. Они уединялись в пустующей клизменной и как
могли скрашивали друг другу серые монотонные больничные будни. Но одной
несчастной ночью (тринадцатого марта, правда, не в пятницу, а в среду) в
порыве страсти один аппарат Илизарова, как бы воспламененный своим
хозяином, тесно соприкоснулся с другим: Когда пришло утро и настала пора
покинуть грот Венеры, то оказалось, что проклятые железяки слились в пылких
объятиях, и заставить их расстаться оказалось выше человеческих сил.
Травматолог тоже долго не мог их расцепить, поскольку скисал от смеха и
ронял слесарный инструмент.
Лежал теперь несчастный фотограф дома, довольствовался женой и подругой
жены, по больничному ему никто платить не собирался, так что грязные
доллары Николая Степановича оказались как нельзя кстати.
Гусар прошелся по периметру студии, осмотром остался вполне удовлетворен
и улегся на чехол от светильника.
- Кормить же тебя надо:- сокрушенно вздохнул Николай Степанович. -
"Чаппи" ты не ешь, колбасу не ешь:
- Ммя:- по-кошачьи сказал Гусар.
- Знаю, что мясо. Но вот видишь, живем, как скифы-кочевники, которые еще
пока не переломали крестцы всем коням и не перешли на оседлую жизнь...
Баранов нам с собой водить - хлопотно:
- Пиццу тебе купить? - спросил Коминт.
- Грр! - повеселел Гусар.
- А тебе, Степаныч?
- Грр.
- Тогда, значит, и мне. Пять минут - я тут на углу киосочек заметил.
Он ушел и почти тут же пришел - Николай Степанович задумался о чем-то
настолько глубоко, что выпал из времени. В руках Коминта были коробки с
пиццей, а из карманов торчали горлышки темных пивных бутылок.
- А киосочек тот, кстати, продается, - сказал он. - Может, купим?
- Пицца приедается, - сказал Николай Степанович, откупоривая бутылку. -
Проверено на себе. Когда я отсиживался в Генуе в сорок четвертом:- и он
рассказал, как после похищения Муссолини прятался от всех - и от врагов, и
от друзей - в погребе пиццерии кривого Джакопо Серпенто; пиццу приходилось
есть на завтрак, обед и ужин, запивая молодым вином; уже через месяц это
превратилось в пытку.
- Да я вообще-то не о том, - сказал Коминт. - Там печка, тепло, и
раскладушка как раз помещается. А окошко открывать и не обязательно вовсе.
- Ну да, - сказал Николай Степанович. - И повесить объявление: "Порядка
нет и не будет". Нет уж, лучше покочуем еще.
Они сжевали пиццу и выпили пиво.
- Ну, что? Пойду я, наверное? - Коминт посмотрел неуверенно.
- Да. И не устраивай засад поблизости. Будь дома. Утром жду тебя с
машиной.
- Ничего больше не надо? Пожрать?
- Сколько можно: Иди, Коминт, и не заботься о нас. И даже, если сумеешь,
старайся не думать:
Оставшись вдвоем с Гусаром, Николай Степанович сам прошелся по студии,
ища подходящее место. Для этого ему не нужно было ни лозы, ни грузика на
нитке. Заодно он проверил окна. Окна были с железными решетками, еще
старыми, лет постройки дома. Стекла целые. Тяжелые синие портьеры полностью
отгораживали помещение от простых любопытных взглядов.
Место нашлось на подиуме. Николай Степанович поставил туда одно из
кресел, принес белый круглый одноногий столик. Покопался в драпировках,
свернутых под стеной в рулоны, нашел угольно-черный шелк с редкими белыми
звездочками. Звездочки были не совсем те, но Николай Степанович знал, что
на самом деле это значения не имеет, а необходимо только для настроя. И -
для пробуждения глубокой памяти.
Он принял холодный душ (холодный и полагался, но горячей воды все равно
не было), растерся жестким полотенцем и надел все чистое. Внимательно
осмотрел душевую. Под потолком серела паутина. Он прогнал паучка и
аккуратно снял ее.
Полчаса ушло на то, чтобы приготовить краску - почти такую же, как в
гостинице.
Оставалось дождаться часа после полуночи.
Гусар прошелся беспокойно, принюхался к чему-то. Потом снова лег.
Время тянулось вязко. Николай Степанович стал читать про себя "Учителя
бессмертия" - и вдруг увлекся.
Спохватился, посмотрел на часы.
Внутренний сторож не подвел. Без четверти.
Можно начинать расставлять знаки.
Вокруг кресла он провел дважды разомкнутую окружность, два полумесяца,
обращенных рогами друг к другу, молодой и ущербный. Там, где оставались
промежутки, поставил руны "хагалл" и "ир". Отступив на ладонь за предел
образовавшегося круга, написал древнеуйгурскими буквами слово эалльхтонет
- трижды. Затем под каждым окном изобразил по знаку распятой ящерицы, а
по углам - по три короны царицы Савской.
- Уж полночь минула, - сказал он Гусару, - а призраков все нет:
Гусар посмотрел неодобрительно.
Николай Степанович взял колоду. Она была ощутимо теплая.
- Думай о тех, кто был с тобой, - сказал он псу.
Он намеренно избрал самый "громкий" способ гадания. Своего рода разведка
боем. Показать: вот он я. Стреляйте в меня!.. После третьего круга он
почувствовал чье-то прикосновение, но постарался его не заметить. После
пятого - зазвенело и завибрировало. Белый столик внезапно как бы вывернулся
наизнанку, столешница превратилась в бесконечно длинную трубу, по которой
падали Николай Степанович и Гусар, хватаясь друг за друга, потом падение
сменилось взлетом, труба раскрылась - Брюс сидел за столом, разложив книги;
две свечи горели перед ним: две черные свечи!
Как от удара лицом о стену, Николай Степанович очнулся. Гусар рычал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145