Понимаешь?
- Еще нет.
- Хорошо. Открытым текстом. Ты берешь вот это, - Николай Степанович
вложил в руку Коминта толстенький флакончик из-под йода. - Сразу же идешь к
Лидочке в больницу и потихоньку от врачей даешь ей эту пилюлю. - Он
встряхнул флакончик, внутри подпрыгнул маленький шарик. - Его нужно
разжевать или раздавить пальцами. Не глотать целиком, понимаешь? Это важно.
И все.
- Постой. А как же твои?
- Разберусь. Разберусь, Коминт. Давай: девочка и мамаша. Это на тебе.
- Ты не прав, Степаныч.
- Я прав.
- А как ты тут будешь один? Если эти... друзья убиенных...
- Как учил нас товарищ Сталин? Переживать неприятности по мере их
поступления.
- Это разве его слова?
- Не знаю, как слова, а выучка точно его. Да, вот, чуть не забыл... -
Николай Степанович достал записную книжку, вырвал листок. - Шесть номеров.
Идем вабанк.
- Розыгрыш на следующей неделе?
- Сегодня пятница? Значит, на следующей.
Когда я был влюблен....
(Атлантика, 1930, апрель)
Известие о самоубийстве Маяковского настигло меня уже в Гавре. В ожидании
посадки на "Кэт оф Чешир" я просматривал русские парижские газеты - и
наткнулся на два сообщения кряду. Они имели непристойно-злорадный характер
и с истиной совершенно не сопрягались. Предположений о причинах трагедии
было два: самоубийство на почве сифилиса - и выбраковка чекистами
отработанного материала. Я положил себе вечером в баре выпить за упокой его
освободившейся души, а в Вашингтоне зайти в маленькую церквушку пресвятого
Николая-чудотворца и заказать панихиду. Поскольку, вероятно, я был
единственным, кто знал, что именно случилось с этим несчастным чудовищем:
Если, конечно, "красная магия" не навострилась еще пользоваться
"Некрономиконом". Ведь выстрелил он себе все-таки в сердце, а не в висок...
Каюта моя располагалась на палубе "А" по левому борту, ближе к носу и
совсем недалеко от судового ресторана первого класса - так что даже
негромкий оркестрик его в первые ночи мешал мне спать. А спать хотелось -
как на фронте.
Впрочем, грех роптать человеку, приплывшему в свое время к африканскому
берегу в трюме французского парохода в компании с неграми, гусями и
домашней скотиной. Было там нас, бродяг, не менее пяти сотен, и никаких
привилегий и удобств безденежному поэту не полагалось, да и пресловутого
"бремени белого человека" я на себе никак не ощутил: шлепал, как все,
засаленными картами по перевернутому ящику из-под жестянок с питательной
мукой "Нестле" и даже немного выиграл благодаря приобретенному еще в
Царском Селе умению сохранять невозмутимую мину при самом скверном
раскладе.
А сейчас - стены каюты были обиты шелком в мелкий цветочек, на столе в
бронзовом кольце закреплена была хрустальная ваза с цветами; цветы
вышколенные стюарды с пугающей неотвратимостью регулярно заменяли свежими,
всех сортов мороженого мне так и не удалось перепробовать, и вообще судно
это напоминало роскошный плавучий санаторий для больных особой, не всем
доступной болезнью.
"Кэт оф Чешир" никогда не взял бы "Голубой ленты Атлантики". Он просто
пренебрег бы этой наградой. Куда торопиться, если жизнь так великолепна?
На корабле выходили две газеты, утренняя и вечерняя. Каждый пассажир имел
возможность почти без хлопот издать собственную книжку, или журнал. или
альманах. Театр за восемнадцать дней плавания дал одиннадцать премьер. В
двух уютных кинозалах демонстрировались как наиновейшие, так и ставшие
классикой фильмы. Оранжерея исправно снабжала нас овощами, зеленью и
расхожими цветами наподобие гладиолусов. Запахи и звуки расположенной в
трюмах на корме бойни не доносились до нас, зато от коптилен текли самые
выразительные ароматы. Танцзал не прекращал работу ни на секунду. Игры и
забавы были чрезмерны и неописуемы, а корабельный импрессарио неистощим на
выдумку:
По глубокому моему убеждению, богатство само по себе является одной из
форм шизофрении или же паранойи - в науке Фрейда и месье Шарко я не силен.
Почти каждый из пассажиров нес в себе заряд легкого (либо не очень)
безумия.
Поначалу для компании мне показался подходящим один здоровенный швед по
фамилии Хансен - он вел себя всегда невозмутимо и только поглощал в
огромном количестве горький темный "Гиннес", но и господин Хансен подвел:
из беседы с ним я вдруг понял, что милейший Арне искренне полагает, что
пароход наш направляется отнюдь не из Гавра в Нью-Йорк, а, напротив, только
что вышел из мексиканского порта Веракрус, чтобы достигнуть порта
Бремерхафен в Германии:
В двадцать лет, в Париже, я многое бы отдал за возможность менять орхидею
в петлице каждый день. Молодые французские поэты, с которыми я в то время
водил знакомство, полагали особым шиком сочетать рваные штаны со свежей
орхидеей.Теперь это не вызывало ничего. кроме легкой докуки.
Что лишний раз доказывает иллюзорность и искусственность почти всех наших
устремлений:
В ресторан полагалось являться пять раз на дню, а с поздним ужином - и
шесть.
Но поздним ужином пользовались лишь засидевшиеся за картами, причем
колоды постоянно обновлялись, как в лучших казино. Для американцев, по
привычке, сохранившейся со времен сухого закона, напивающихся впрок, был
предусмотрен особый бар с усыпальницей. Если прибавить, что каждый день
пароход был поначалу настигаем, а потом встречаем гидропланом, который
привозил пресловутые орхидеи, свежих устриц, полевую землянику и прочие
прихотливые фрукты, голландские сливки и лондонские, парижские и берлинские
газеты, то цена билета вроде бы и не казалась чрезмерной. А когда-то за эти
деньги я мог трижды пересечь Африку от Алжира до мыса Доброй Надежды:
Соответствующим было и общество. Князья и графья, как выражался мой
язвительный фронтовой товарищ Трохин: Блистательно и невыносимо скучно.
Рамолическую ажитацию вносило лишь присутствие на борту знаменитой
германской старлетки Марлен Дитрих, которая в сопровождении своего
режиссера, не менее знаменитого Йозефа фон Штернберга, шла походом на
Голливуд. Развевались штандарты, били барабаны, Грета Гарбо билась в
истерике, Фербенкс и Чаплин готовились к новым упоительным победам:
Баронессы и виконтессы однажды умолили ее что-нибудь исполнить, и она с
вызывающей вульгарностью (больше не попросят!) исполнила грубую солдатскую
песню, которая потом доставала нас в полесских болотах. Я стал было, как
сказал Козьма Прутков, "по-военному подпускать к ней амура". Такое,
разумеется, строжайше запрещалось условиями моего испытания, но: Но.
Покажите мне того человека, который смог бы удержаться. Покажите мне того
поэта, если его фамилия не Кузмин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
- Еще нет.
- Хорошо. Открытым текстом. Ты берешь вот это, - Николай Степанович
вложил в руку Коминта толстенький флакончик из-под йода. - Сразу же идешь к
Лидочке в больницу и потихоньку от врачей даешь ей эту пилюлю. - Он
встряхнул флакончик, внутри подпрыгнул маленький шарик. - Его нужно
разжевать или раздавить пальцами. Не глотать целиком, понимаешь? Это важно.
И все.
- Постой. А как же твои?
- Разберусь. Разберусь, Коминт. Давай: девочка и мамаша. Это на тебе.
- Ты не прав, Степаныч.
- Я прав.
- А как ты тут будешь один? Если эти... друзья убиенных...
- Как учил нас товарищ Сталин? Переживать неприятности по мере их
поступления.
- Это разве его слова?
- Не знаю, как слова, а выучка точно его. Да, вот, чуть не забыл... -
Николай Степанович достал записную книжку, вырвал листок. - Шесть номеров.
Идем вабанк.
- Розыгрыш на следующей неделе?
- Сегодня пятница? Значит, на следующей.
Когда я был влюблен....
(Атлантика, 1930, апрель)
Известие о самоубийстве Маяковского настигло меня уже в Гавре. В ожидании
посадки на "Кэт оф Чешир" я просматривал русские парижские газеты - и
наткнулся на два сообщения кряду. Они имели непристойно-злорадный характер
и с истиной совершенно не сопрягались. Предположений о причинах трагедии
было два: самоубийство на почве сифилиса - и выбраковка чекистами
отработанного материала. Я положил себе вечером в баре выпить за упокой его
освободившейся души, а в Вашингтоне зайти в маленькую церквушку пресвятого
Николая-чудотворца и заказать панихиду. Поскольку, вероятно, я был
единственным, кто знал, что именно случилось с этим несчастным чудовищем:
Если, конечно, "красная магия" не навострилась еще пользоваться
"Некрономиконом". Ведь выстрелил он себе все-таки в сердце, а не в висок...
Каюта моя располагалась на палубе "А" по левому борту, ближе к носу и
совсем недалеко от судового ресторана первого класса - так что даже
негромкий оркестрик его в первые ночи мешал мне спать. А спать хотелось -
как на фронте.
Впрочем, грех роптать человеку, приплывшему в свое время к африканскому
берегу в трюме французского парохода в компании с неграми, гусями и
домашней скотиной. Было там нас, бродяг, не менее пяти сотен, и никаких
привилегий и удобств безденежному поэту не полагалось, да и пресловутого
"бремени белого человека" я на себе никак не ощутил: шлепал, как все,
засаленными картами по перевернутому ящику из-под жестянок с питательной
мукой "Нестле" и даже немного выиграл благодаря приобретенному еще в
Царском Селе умению сохранять невозмутимую мину при самом скверном
раскладе.
А сейчас - стены каюты были обиты шелком в мелкий цветочек, на столе в
бронзовом кольце закреплена была хрустальная ваза с цветами; цветы
вышколенные стюарды с пугающей неотвратимостью регулярно заменяли свежими,
всех сортов мороженого мне так и не удалось перепробовать, и вообще судно
это напоминало роскошный плавучий санаторий для больных особой, не всем
доступной болезнью.
"Кэт оф Чешир" никогда не взял бы "Голубой ленты Атлантики". Он просто
пренебрег бы этой наградой. Куда торопиться, если жизнь так великолепна?
На корабле выходили две газеты, утренняя и вечерняя. Каждый пассажир имел
возможность почти без хлопот издать собственную книжку, или журнал. или
альманах. Театр за восемнадцать дней плавания дал одиннадцать премьер. В
двух уютных кинозалах демонстрировались как наиновейшие, так и ставшие
классикой фильмы. Оранжерея исправно снабжала нас овощами, зеленью и
расхожими цветами наподобие гладиолусов. Запахи и звуки расположенной в
трюмах на корме бойни не доносились до нас, зато от коптилен текли самые
выразительные ароматы. Танцзал не прекращал работу ни на секунду. Игры и
забавы были чрезмерны и неописуемы, а корабельный импрессарио неистощим на
выдумку:
По глубокому моему убеждению, богатство само по себе является одной из
форм шизофрении или же паранойи - в науке Фрейда и месье Шарко я не силен.
Почти каждый из пассажиров нес в себе заряд легкого (либо не очень)
безумия.
Поначалу для компании мне показался подходящим один здоровенный швед по
фамилии Хансен - он вел себя всегда невозмутимо и только поглощал в
огромном количестве горький темный "Гиннес", но и господин Хансен подвел:
из беседы с ним я вдруг понял, что милейший Арне искренне полагает, что
пароход наш направляется отнюдь не из Гавра в Нью-Йорк, а, напротив, только
что вышел из мексиканского порта Веракрус, чтобы достигнуть порта
Бремерхафен в Германии:
В двадцать лет, в Париже, я многое бы отдал за возможность менять орхидею
в петлице каждый день. Молодые французские поэты, с которыми я в то время
водил знакомство, полагали особым шиком сочетать рваные штаны со свежей
орхидеей.Теперь это не вызывало ничего. кроме легкой докуки.
Что лишний раз доказывает иллюзорность и искусственность почти всех наших
устремлений:
В ресторан полагалось являться пять раз на дню, а с поздним ужином - и
шесть.
Но поздним ужином пользовались лишь засидевшиеся за картами, причем
колоды постоянно обновлялись, как в лучших казино. Для американцев, по
привычке, сохранившейся со времен сухого закона, напивающихся впрок, был
предусмотрен особый бар с усыпальницей. Если прибавить, что каждый день
пароход был поначалу настигаем, а потом встречаем гидропланом, который
привозил пресловутые орхидеи, свежих устриц, полевую землянику и прочие
прихотливые фрукты, голландские сливки и лондонские, парижские и берлинские
газеты, то цена билета вроде бы и не казалась чрезмерной. А когда-то за эти
деньги я мог трижды пересечь Африку от Алжира до мыса Доброй Надежды:
Соответствующим было и общество. Князья и графья, как выражался мой
язвительный фронтовой товарищ Трохин: Блистательно и невыносимо скучно.
Рамолическую ажитацию вносило лишь присутствие на борту знаменитой
германской старлетки Марлен Дитрих, которая в сопровождении своего
режиссера, не менее знаменитого Йозефа фон Штернберга, шла походом на
Голливуд. Развевались штандарты, били барабаны, Грета Гарбо билась в
истерике, Фербенкс и Чаплин готовились к новым упоительным победам:
Баронессы и виконтессы однажды умолили ее что-нибудь исполнить, и она с
вызывающей вульгарностью (больше не попросят!) исполнила грубую солдатскую
песню, которая потом доставала нас в полесских болотах. Я стал было, как
сказал Козьма Прутков, "по-военному подпускать к ней амура". Такое,
разумеется, строжайше запрещалось условиями моего испытания, но: Но.
Покажите мне того человека, который смог бы удержаться. Покажите мне того
поэта, если его фамилия не Кузмин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145