Можете быть уверены, ни один богослов не посчитал бы это самоубийством.
Старшина Людович посмотрел своими тусклыми глазами на море, но ничего не сказал.
— Шлюпка с идущими в увольнение отходит! Есть еще желающие занять места? — крикнул саперный капитан.
— Я иду, — отозвался Гай.
Он подходил к борту лодки, когда обнаружил, что Людович следует за ним по пятам. Шум запущенного двигателя не позволил Гаю услышать тот звук, который хорошо услышал Людович. Они вместе взобрались в лодку. Из наблюдавшей за ними толпы кто-то крикнул: «Счастливого пути, друзья!», и этот возглас подхватили немногие другие, но из-за работающего двигателя их голосов на шлюпке не слышали.
Саперный капитан стал за руль. Они продвигались довольно быстро, оставляя позади радужную пленку нефти и плавающий мусор. Глядя на берег, они заметили, что в толпе все подняли лица к небу.
— Опять «юнкерсы», — проворчал саперный капитан.
— Ничего, теперь уже все кончилось. По-моему, они прилетели просто посмотреть на результаты бомбежек.
Оставшиеся на берегу, казалось, придерживались того же мнения. В укрытие ушли лишь немногие. Матч закончился, игра прекратилась. Однако в следующий момент среди толпы начали рваться бомбы.
— Сволочи! — ругнулся саперный капитан.
С лодки было видно, что толпу охватило смятение. Один из самолетов пролетел над лодкой на небольшой высоте, дал очередь из пулеметов, промазал и повернул в сторону. Больше их никто не потревожил. Гай видел, как новые бомбы взрывались на опустевшей теперь набережной. Его последние мысли были об отряде командос «Икс», о Берти, Эдди и больше всего об Айворе Клэре, ожидающих на своих позициях, пока противник возьмет их в плен. В лодке в этот момент никому из них занятия не нашлось. Оставалось спокойно сидеть, наслаждаясь солнечными лучами и свежим бризом.
Так они покинули этот остров бесславия.
9
Полное забвение. Всепоглощающее молчание. Когда по госпиталю проносились дуновение и шелест легкого, нетерпеливого северо-западного ветерка, который в давние времена задержал на этом берегу Елену и Менелая, молчание сладостно разрасталось, подобно зреющей винной ягоде.
Молчание было личным достоянием Гая, его собственным действом.
Извне до него доносилось множество звуков: радио в другом конце коридора, другое радио в корпусе напротив, постоянный звон колокольчиков на тележках разносчиков, шум шагов, голоса; в этот день, как и во все предыдущие, в палату Гая входили люди и говорили ему что-то. Он слышал и понимал их, но испытывал такое же небольшое желание вступить с ними в разговор, как зритель — в разговор актеров на сцене; между ним и этими людьми, как в театре, находилась оркестровая яма, рампа и задрапированная авансцена. Он, как путешественник-исследователь, лежал в освещенной палатке, в которую снаружи, из темноты, теснясь и толкая друг друга, то и дело заглядывали каннибалы.
В детстве Гай знал одну всегда молчавшую женщину но имени миссис Барнет. Навещая ее, мать Гая часто брала его с собой. Женщина лежала в единственной верхней комнате коттеджа, пропитавшейся запахами парафина, герани и самой миссис Барнет. Ее племянница, женщина в возрасте, по понятиям Гая, стояла у кровати и отвечала на вопросы его матери. Мать обычно сидела на единственном в комнате стуле, а Гай стоял рядом, разглядывая всех их и религиозные гипсовые статуи, расставленные вокруг кровати миссис Барнет. Когда они уходили, племянница благодарила мать Гая за принесенную провизию и говорила: «Тетушка очень признательна вам за ваши посещения, мэм».
Старуха же не произносила ни слова. Она лежала, держа руки поверх стеганого лоскутного одеяла и уставив глаза на закопченную от лампы бумагу, которой был оклеен потолок и которая в местах, где на нее падал свет, оказывалась покрытой прекрасным узором, похожим на узор накрахмаленной скатерти, покрывавшей стол в столовой дома у Гая. Голова старухи была неподвижна, однако глазами она следила за всем происходящим в комнате. Ее руки почти незаметно, но неустанно шевелились и подергивались. Крутая лестница заканчивалась вверху и внизу жиденькими, из двух створок, дверцами. Пожилая племянница, бормоча слова благодарности, провожала гостей вниз, в гостиную, и далее — на деревенскую улицу.
— Мамочка, почему мы навещаем миссис Барнет?
— О, мы обязаны навещать ее. Она лежит вот так с тех пор, как я приехала в Брум.
— Но знает ли она нас, мамочка?
— Я уверена, если бы мы не приходили, она очень сожалела бы.
Его брат Айво тоже был молчаливым, и Гай хорошо запомнил это. В длинной галерее или за столом Айво, бывало, отчужденно просиживал иногда целые дни напролет, ничем не занимаясь, не вступая в общий разговор, внимательно слушая, но не говоря ни слова.
В детской на Гая тоже находили приступы молчаливости. «Что, проглотил свой язычок?» — ласково спрашивала нянюшка.
Таким же веселым тоном спрашивала его сейчас медсестра, которая приходила по четыре или по пять раз в день с шутливым вопросом: «Ну как, скажете ли вы нам что-нибудь сегодня?»
Хромой гусар, навещавший его по вечерам с неизменным виски с содовой, потерял терпение скорее. Вначале он пытался быть дружелюбным: «Томми Блэкхаус, через две палаты отсюда, спрашивает о вас. Я знаю Томми уже много лет. Хотелось бы мне послужить в его частях. Это плохо, что они все угодили к фрицам… А ногу мне покалечило под Тобруком…» Однако, остуженный продолжавшимся безмолвием недвижимо лежащего Гая, он отказался от дальнейших попыток и теперь молчаливо стоял с подносиком в руках, ожидая, пока Гай осушит свой стакан.
Однажды к Гаю заглянул капеллан.
— Я внес вас в списки как католика — это правильно?
Гай не ответил.
— Я с сожалением услышал, что вы чувствуете себя не очень хорошо. Не нужно ли вам что-нибудь? Нельзя ли чем-нибудь помочь вам? Я всегда поблизости. Только спросите меня — и я тут. — Гай по-прежнему молчал. — Я оставлю вам вот это, — сказал священник, вкладывая ему в руки молитвенник, и это его действие каким-то образом соответствовало мыслям Гая, ибо последнее, о чем он помнил, была молитва. В самые тяжелые дни в лодке, когда они дошли до крайности, молились все: некоторые предлагали богу сделку: «Боже, вызволи меня отсюда, и я буду жить иначе, честное слово»; другие повторяли строфы из псалмов, запомнившихся с детства, — все, кроме безбожника Людовича, сидевшего за рулем.
Был один четко запомнившийся момент прозрения между двумя провалами памяти, когда Гай обнаружил, что держит в руке не медальон, принадлежащий Джервейсу, как он воображал, а красный личный знак, снятый с неизвестного солдата, и услышал свой голос, бессмысленно твердивший: «Святой Роджер Уэйброукский, защити нас в этот день войны и будь нашим хранителем против зла и искушений дьявола…»
Ничего происшедшего после этого Гай не помнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216
Старшина Людович посмотрел своими тусклыми глазами на море, но ничего не сказал.
— Шлюпка с идущими в увольнение отходит! Есть еще желающие занять места? — крикнул саперный капитан.
— Я иду, — отозвался Гай.
Он подходил к борту лодки, когда обнаружил, что Людович следует за ним по пятам. Шум запущенного двигателя не позволил Гаю услышать тот звук, который хорошо услышал Людович. Они вместе взобрались в лодку. Из наблюдавшей за ними толпы кто-то крикнул: «Счастливого пути, друзья!», и этот возглас подхватили немногие другие, но из-за работающего двигателя их голосов на шлюпке не слышали.
Саперный капитан стал за руль. Они продвигались довольно быстро, оставляя позади радужную пленку нефти и плавающий мусор. Глядя на берег, они заметили, что в толпе все подняли лица к небу.
— Опять «юнкерсы», — проворчал саперный капитан.
— Ничего, теперь уже все кончилось. По-моему, они прилетели просто посмотреть на результаты бомбежек.
Оставшиеся на берегу, казалось, придерживались того же мнения. В укрытие ушли лишь немногие. Матч закончился, игра прекратилась. Однако в следующий момент среди толпы начали рваться бомбы.
— Сволочи! — ругнулся саперный капитан.
С лодки было видно, что толпу охватило смятение. Один из самолетов пролетел над лодкой на небольшой высоте, дал очередь из пулеметов, промазал и повернул в сторону. Больше их никто не потревожил. Гай видел, как новые бомбы взрывались на опустевшей теперь набережной. Его последние мысли были об отряде командос «Икс», о Берти, Эдди и больше всего об Айворе Клэре, ожидающих на своих позициях, пока противник возьмет их в плен. В лодке в этот момент никому из них занятия не нашлось. Оставалось спокойно сидеть, наслаждаясь солнечными лучами и свежим бризом.
Так они покинули этот остров бесславия.
9
Полное забвение. Всепоглощающее молчание. Когда по госпиталю проносились дуновение и шелест легкого, нетерпеливого северо-западного ветерка, который в давние времена задержал на этом берегу Елену и Менелая, молчание сладостно разрасталось, подобно зреющей винной ягоде.
Молчание было личным достоянием Гая, его собственным действом.
Извне до него доносилось множество звуков: радио в другом конце коридора, другое радио в корпусе напротив, постоянный звон колокольчиков на тележках разносчиков, шум шагов, голоса; в этот день, как и во все предыдущие, в палату Гая входили люди и говорили ему что-то. Он слышал и понимал их, но испытывал такое же небольшое желание вступить с ними в разговор, как зритель — в разговор актеров на сцене; между ним и этими людьми, как в театре, находилась оркестровая яма, рампа и задрапированная авансцена. Он, как путешественник-исследователь, лежал в освещенной палатке, в которую снаружи, из темноты, теснясь и толкая друг друга, то и дело заглядывали каннибалы.
В детстве Гай знал одну всегда молчавшую женщину но имени миссис Барнет. Навещая ее, мать Гая часто брала его с собой. Женщина лежала в единственной верхней комнате коттеджа, пропитавшейся запахами парафина, герани и самой миссис Барнет. Ее племянница, женщина в возрасте, по понятиям Гая, стояла у кровати и отвечала на вопросы его матери. Мать обычно сидела на единственном в комнате стуле, а Гай стоял рядом, разглядывая всех их и религиозные гипсовые статуи, расставленные вокруг кровати миссис Барнет. Когда они уходили, племянница благодарила мать Гая за принесенную провизию и говорила: «Тетушка очень признательна вам за ваши посещения, мэм».
Старуха же не произносила ни слова. Она лежала, держа руки поверх стеганого лоскутного одеяла и уставив глаза на закопченную от лампы бумагу, которой был оклеен потолок и которая в местах, где на нее падал свет, оказывалась покрытой прекрасным узором, похожим на узор накрахмаленной скатерти, покрывавшей стол в столовой дома у Гая. Голова старухи была неподвижна, однако глазами она следила за всем происходящим в комнате. Ее руки почти незаметно, но неустанно шевелились и подергивались. Крутая лестница заканчивалась вверху и внизу жиденькими, из двух створок, дверцами. Пожилая племянница, бормоча слова благодарности, провожала гостей вниз, в гостиную, и далее — на деревенскую улицу.
— Мамочка, почему мы навещаем миссис Барнет?
— О, мы обязаны навещать ее. Она лежит вот так с тех пор, как я приехала в Брум.
— Но знает ли она нас, мамочка?
— Я уверена, если бы мы не приходили, она очень сожалела бы.
Его брат Айво тоже был молчаливым, и Гай хорошо запомнил это. В длинной галерее или за столом Айво, бывало, отчужденно просиживал иногда целые дни напролет, ничем не занимаясь, не вступая в общий разговор, внимательно слушая, но не говоря ни слова.
В детской на Гая тоже находили приступы молчаливости. «Что, проглотил свой язычок?» — ласково спрашивала нянюшка.
Таким же веселым тоном спрашивала его сейчас медсестра, которая приходила по четыре или по пять раз в день с шутливым вопросом: «Ну как, скажете ли вы нам что-нибудь сегодня?»
Хромой гусар, навещавший его по вечерам с неизменным виски с содовой, потерял терпение скорее. Вначале он пытался быть дружелюбным: «Томми Блэкхаус, через две палаты отсюда, спрашивает о вас. Я знаю Томми уже много лет. Хотелось бы мне послужить в его частях. Это плохо, что они все угодили к фрицам… А ногу мне покалечило под Тобруком…» Однако, остуженный продолжавшимся безмолвием недвижимо лежащего Гая, он отказался от дальнейших попыток и теперь молчаливо стоял с подносиком в руках, ожидая, пока Гай осушит свой стакан.
Однажды к Гаю заглянул капеллан.
— Я внес вас в списки как католика — это правильно?
Гай не ответил.
— Я с сожалением услышал, что вы чувствуете себя не очень хорошо. Не нужно ли вам что-нибудь? Нельзя ли чем-нибудь помочь вам? Я всегда поблизости. Только спросите меня — и я тут. — Гай по-прежнему молчал. — Я оставлю вам вот это, — сказал священник, вкладывая ему в руки молитвенник, и это его действие каким-то образом соответствовало мыслям Гая, ибо последнее, о чем он помнил, была молитва. В самые тяжелые дни в лодке, когда они дошли до крайности, молились все: некоторые предлагали богу сделку: «Боже, вызволи меня отсюда, и я буду жить иначе, честное слово»; другие повторяли строфы из псалмов, запомнившихся с детства, — все, кроме безбожника Людовича, сидевшего за рулем.
Был один четко запомнившийся момент прозрения между двумя провалами памяти, когда Гай обнаружил, что держит в руке не медальон, принадлежащий Джервейсу, как он воображал, а красный личный знак, снятый с неизвестного солдата, и услышал свой голос, бессмысленно твердивший: «Святой Роджер Уэйброукский, защити нас в этот день войны и будь нашим хранителем против зла и искушений дьявола…»
Ничего происшедшего после этого Гай не помнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216