В углу этой маленькой хижины горел огонь очага, в чугунном кувшинчике кипела вода.
— Похудел ты, почернел, измучен ты, Восэ! — заплакал мулла.
Прослезился и Юнус. Восэ тоже расстроился, но сдержался. Мулла Сафар, плача, жалостливо заговорил с Восэ о несчастьях, постигших народ, страданьях заключенного в тюрьму Назира.
— Ты нас извини,— сказал хозяину дома мулла,— если можно, мы бы немного задержались.
— Хорошо, досточтимый, пожалуйста,— ответил Юнус и вышел.
Друзья уселись рядком.
— Откуда вы узнали, что я здесь? — спросил Восэ.
Сафар назвал одного из друзей Восэ, три дня тому назад по его поручению вернувшегося в родной Сари-Хосор на поиски беглецов-повстанцев. Этот человек встретился с Сафаром и в ответ на его настойчивые расспросы назвал Юнуса и селение, в котором тот укрыл Восэ.
Трагедия побежденных сильно потрясла муллу, и он решил выразить Восэ свой гнев, почему-де он не послушал его мудрых советов — не поднимать народ на безнадежное восстание. Что же теперь получилось? Что натворил Восэ? Принес народу несчастье, отдал его на муки, да и свою жизнь поставил под угрозу гибели! Кровь сотен безвинных пролита бесполезно. А убийства, казни не прекращаются. Мулла твердо решил — как бы горьки ни были слова, высказать их все Восэ и заставить его раскаяться в содеянном, а потом, вместе с Восэ поискать путь к его спасению. Но, увидев Восэ в бедственном, скорбном виде, Сафар пожалел неразумного молодого друга и, вместо приготовленных гневных слов, произнес:
— Того, что потеряно, не вернешь: все, что случается с рабами божьими, то предначертано им судьбой. Я тебя не упрекаю и не виню, но я очень беспокоюсь о тебе и Назире. Знай, первый, кто будет изводиться, если, не дай бог, ты и несчастный Назир погибнете, буду я. Люблю я тебя и Назира, как родных братьев. Не знаю, чем вы меня приворожили, чем так пленили мое сердце.
Размышляя о том, как продолжать беседу, мулла помолчал. Восэ сказал:
— Спасибо, досточтимый. Хоть бы я был достоин всей вашей заботливости и ласки. Вы называете меня и Назира родными братьями, это не из-за наших достоинств, а от чистоты вашего сердца, от вашего благородства. Спасибо... Вы что-то хотели сказать мне, досточтимый?
— Сначала ты мне скажи, какие у тебя намерения? Что собираешься дальше делать?
— Если удастся, Назира и других друзей своих хочу вызволить.
— Замысел очень хороший, но как ты это сделаешь? Ведь один раз ты уже попытался, не удалось!
— Я буду пытаться еще раз, два раза, много раз, пока не вызволю их.
— Боюсь, Восэ, что, стараясь выручить друзей, ты только себя погубишь!
— Ну и пусть! Если они будут убиты — и мне жизнь не нужна.
— Хорошо, предположим, что тебе все удастся, освободишь их, а потом что станешь делать?
— Друзья советуют бежать в Афганистан... Но я не согласен.
— Не согласен... а что же другое придумаешь?
— Посмотрю... Заранее не скажешь... Сейчас я могу думать только об освобождении Назира, Назима, Одины и других, больше ни о чем.
— Не сердись на меня, Восэ, но ты обольщаешь себя. Вот ты спрятался здесь в каком-то гроте, смотри — весь мокрый, а говоришь — «друзей спасу».
— Не смейтесь, досточтимый, в этой сырости за водопадом я долго не пробуду.
— Я удивляюсь, а не смеюсь. Удивляюсь твоей отваге.
— Мангыт хочет, чтобы мы были бессильными, покорными, безропотными. А я таким быть не хочу.
— Как-то один поэт по неосторожности и неразумию попал в беду, потом, раскаявшись, сказал: «Сам все знал, видел, да и попал в беду».
— Досточтимый, но ведь я ж не поэт.
— Не поэт, но умный мужчина, а пи один умный не даст понапрасну погубить свою жизнь.
— Допустим. А по-вашему, что я должен делать?
— Ты и сам ведь слыхал, правитель несколько раз объявлял: если ты сдашься, тебя простят.
Восэ поднял голову и взглянул в глаза собеседнику:
— А вы верите слову правителя?
— Правитель объявил это от имени кушбеги Гиссара и эмира.
— А вы верите слову кушбеги и эмира?
— Правду сказать, я в нерешительности — не знаю, верить или не верить.
— Хорошо, а зачем вы об этом заговорили?
— Хочу знать твое мнение.
— А разве вы его не знаете?
— Твое мнение... известно, конечно... Но, с другой стороны, эти мангыты хоть и деспоты, но все же они эмиры, правители страны: неужели они пойдут на прямую ложь перед лицом всего народа? Не может быть... Рассуждая так, я...
— Вы советуете мне сдаться? — перебил его Восэ.
— Я... в нерешительности... Временами кто-то шепчет мне как будто: «Поверь! Падишахи не изменяют своему слову, и твой Восэ таким образом спасется...»
— «...даже чиновником станет, военачальником» — так шепчут вам? — насмешливо продолжил его речь Восэ.
Мулла Сафар опустил голову и замолчал.
— Вы, досточтимый,— продолжал Восэ,— по-видимому, знаете, каковы бывают эмиры, правители и все их чиновники, только по книге вашего учителя Махдума, а сами на себе не испытали их власть, а если и испытали, то что она такое, забыли. Вы не обижайтесь, досточтимый, но я вам скажу — вы знающий мулла, а простодушный, доверчивый. Ведь вы сами рассказывали — ваш духовный наставник Махдум в своей книге правильно сказал, что эмиры, визири, правители не только люди, они даже не прошли по улице человечности. Уж не будем говорить о честности и справедливости, они просто не знают, что такое данное ими же слово, стыд, честь. Вы, наверно, слыхали, как бай Мирзо Акрам стал правителем Бальдяуана? Человек сам своими руками поднес свою несовершеннолетнюю дочь в подарок развратному эмиру и стал поэтому обладателем высокой должности,— что можно от
пего ожидать? Какая вера его слову? А сам эмир и кушбеги гиссарский нисколько не отстают от него. Даже сами шейхи и святые угодники «ясновидящие». Я вам рассказывал о шейхе Сайде Асроре... Ей-богу, чем жить под гнетом этих властителей, куда лучше воевать с ними и умереть мучеником за правду!..
Чай давно остыл, собеседники не притронулись ни к хлебу, ни к орехам. Послышалось пение петухов.
Восэ поднялся уходить. Мулла Сафар молча, в грустном раздумье попрощался с ним.
Может быть, по старости, а может быть, по природе своей мулла Сафар был столь мягким человеком, что его глаза снова налились слезами.
Восэ возвратился в «сырость за водопадом» — в темное, мокрое и шумное от журчащей воды убежище.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прочитав утреннюю молитву, мулла Сафар выпил чашку молока, съел половину лепешки, которой его угостил гостеприимный Юсуф, и, подсаженный им на лошадь, сунув ноги в стремена, отправился своею дорогой.
Он ехал в Бальджуан.
Хотя доводы Восэ о ненадежности слова, данного правителем, показались мулле вескими, все же, пребывая в нерешительности, он по-прежнему терзался сомнениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Похудел ты, почернел, измучен ты, Восэ! — заплакал мулла.
Прослезился и Юнус. Восэ тоже расстроился, но сдержался. Мулла Сафар, плача, жалостливо заговорил с Восэ о несчастьях, постигших народ, страданьях заключенного в тюрьму Назира.
— Ты нас извини,— сказал хозяину дома мулла,— если можно, мы бы немного задержались.
— Хорошо, досточтимый, пожалуйста,— ответил Юнус и вышел.
Друзья уселись рядком.
— Откуда вы узнали, что я здесь? — спросил Восэ.
Сафар назвал одного из друзей Восэ, три дня тому назад по его поручению вернувшегося в родной Сари-Хосор на поиски беглецов-повстанцев. Этот человек встретился с Сафаром и в ответ на его настойчивые расспросы назвал Юнуса и селение, в котором тот укрыл Восэ.
Трагедия побежденных сильно потрясла муллу, и он решил выразить Восэ свой гнев, почему-де он не послушал его мудрых советов — не поднимать народ на безнадежное восстание. Что же теперь получилось? Что натворил Восэ? Принес народу несчастье, отдал его на муки, да и свою жизнь поставил под угрозу гибели! Кровь сотен безвинных пролита бесполезно. А убийства, казни не прекращаются. Мулла твердо решил — как бы горьки ни были слова, высказать их все Восэ и заставить его раскаяться в содеянном, а потом, вместе с Восэ поискать путь к его спасению. Но, увидев Восэ в бедственном, скорбном виде, Сафар пожалел неразумного молодого друга и, вместо приготовленных гневных слов, произнес:
— Того, что потеряно, не вернешь: все, что случается с рабами божьими, то предначертано им судьбой. Я тебя не упрекаю и не виню, но я очень беспокоюсь о тебе и Назире. Знай, первый, кто будет изводиться, если, не дай бог, ты и несчастный Назир погибнете, буду я. Люблю я тебя и Назира, как родных братьев. Не знаю, чем вы меня приворожили, чем так пленили мое сердце.
Размышляя о том, как продолжать беседу, мулла помолчал. Восэ сказал:
— Спасибо, досточтимый. Хоть бы я был достоин всей вашей заботливости и ласки. Вы называете меня и Назира родными братьями, это не из-за наших достоинств, а от чистоты вашего сердца, от вашего благородства. Спасибо... Вы что-то хотели сказать мне, досточтимый?
— Сначала ты мне скажи, какие у тебя намерения? Что собираешься дальше делать?
— Если удастся, Назира и других друзей своих хочу вызволить.
— Замысел очень хороший, но как ты это сделаешь? Ведь один раз ты уже попытался, не удалось!
— Я буду пытаться еще раз, два раза, много раз, пока не вызволю их.
— Боюсь, Восэ, что, стараясь выручить друзей, ты только себя погубишь!
— Ну и пусть! Если они будут убиты — и мне жизнь не нужна.
— Хорошо, предположим, что тебе все удастся, освободишь их, а потом что станешь делать?
— Друзья советуют бежать в Афганистан... Но я не согласен.
— Не согласен... а что же другое придумаешь?
— Посмотрю... Заранее не скажешь... Сейчас я могу думать только об освобождении Назира, Назима, Одины и других, больше ни о чем.
— Не сердись на меня, Восэ, но ты обольщаешь себя. Вот ты спрятался здесь в каком-то гроте, смотри — весь мокрый, а говоришь — «друзей спасу».
— Не смейтесь, досточтимый, в этой сырости за водопадом я долго не пробуду.
— Я удивляюсь, а не смеюсь. Удивляюсь твоей отваге.
— Мангыт хочет, чтобы мы были бессильными, покорными, безропотными. А я таким быть не хочу.
— Как-то один поэт по неосторожности и неразумию попал в беду, потом, раскаявшись, сказал: «Сам все знал, видел, да и попал в беду».
— Досточтимый, но ведь я ж не поэт.
— Не поэт, но умный мужчина, а пи один умный не даст понапрасну погубить свою жизнь.
— Допустим. А по-вашему, что я должен делать?
— Ты и сам ведь слыхал, правитель несколько раз объявлял: если ты сдашься, тебя простят.
Восэ поднял голову и взглянул в глаза собеседнику:
— А вы верите слову правителя?
— Правитель объявил это от имени кушбеги Гиссара и эмира.
— А вы верите слову кушбеги и эмира?
— Правду сказать, я в нерешительности — не знаю, верить или не верить.
— Хорошо, а зачем вы об этом заговорили?
— Хочу знать твое мнение.
— А разве вы его не знаете?
— Твое мнение... известно, конечно... Но, с другой стороны, эти мангыты хоть и деспоты, но все же они эмиры, правители страны: неужели они пойдут на прямую ложь перед лицом всего народа? Не может быть... Рассуждая так, я...
— Вы советуете мне сдаться? — перебил его Восэ.
— Я... в нерешительности... Временами кто-то шепчет мне как будто: «Поверь! Падишахи не изменяют своему слову, и твой Восэ таким образом спасется...»
— «...даже чиновником станет, военачальником» — так шепчут вам? — насмешливо продолжил его речь Восэ.
Мулла Сафар опустил голову и замолчал.
— Вы, досточтимый,— продолжал Восэ,— по-видимому, знаете, каковы бывают эмиры, правители и все их чиновники, только по книге вашего учителя Махдума, а сами на себе не испытали их власть, а если и испытали, то что она такое, забыли. Вы не обижайтесь, досточтимый, но я вам скажу — вы знающий мулла, а простодушный, доверчивый. Ведь вы сами рассказывали — ваш духовный наставник Махдум в своей книге правильно сказал, что эмиры, визири, правители не только люди, они даже не прошли по улице человечности. Уж не будем говорить о честности и справедливости, они просто не знают, что такое данное ими же слово, стыд, честь. Вы, наверно, слыхали, как бай Мирзо Акрам стал правителем Бальдяуана? Человек сам своими руками поднес свою несовершеннолетнюю дочь в подарок развратному эмиру и стал поэтому обладателем высокой должности,— что можно от
пего ожидать? Какая вера его слову? А сам эмир и кушбеги гиссарский нисколько не отстают от него. Даже сами шейхи и святые угодники «ясновидящие». Я вам рассказывал о шейхе Сайде Асроре... Ей-богу, чем жить под гнетом этих властителей, куда лучше воевать с ними и умереть мучеником за правду!..
Чай давно остыл, собеседники не притронулись ни к хлебу, ни к орехам. Послышалось пение петухов.
Восэ поднялся уходить. Мулла Сафар молча, в грустном раздумье попрощался с ним.
Может быть, по старости, а может быть, по природе своей мулла Сафар был столь мягким человеком, что его глаза снова налились слезами.
Восэ возвратился в «сырость за водопадом» — в темное, мокрое и шумное от журчащей воды убежище.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прочитав утреннюю молитву, мулла Сафар выпил чашку молока, съел половину лепешки, которой его угостил гостеприимный Юсуф, и, подсаженный им на лошадь, сунув ноги в стремена, отправился своею дорогой.
Он ехал в Бальджуан.
Хотя доводы Восэ о ненадежности слова, данного правителем, показались мулле вескими, все же, пребывая в нерешительности, он по-прежнему терзался сомнениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122