., Э, мой брат из такой дали пешком пришел, а я, чернокосая, не дала ему даже чашки травяного чая! Увы мне!
Фатима выбежала из дома на улицу, но сердце подсказало ей, что вряд ли, догнав Восэ, ей удастся вернуть его в дом,— слишком хорошо знала она гордость своего самолюбивого брата... Поспешила обратно в дом, свернула вчетверо две тонких хлебных лепешки, сунула их в широкий, длинный рукав своего платья и опрометью кинулась догонять Восэ... Она догнала его уже под холмом.
— Брат! Брат! Остановись же! Да притянет к себе земля этого твоего зятя-обидчика... Рассердился ты, ушел не попрощавшись; что случилось, не знаю, но не держи обиды! Пойдем в дом, я приготовила тебе еду, поешь, отдохнешь, пойдешь!..
— Ногой своей никогда больше не коснусь твоего порога! — остановившись, произнес Восэ.
— Не говори так, брат! Если зять твой плохой чело-» век, то чем же я виновата?
— Твоего греха нет, Фатима. Но сердце мое остыло к твоему мужу, не вытерпит этого проклятого. Захочешь меня повидать, всегда приходи к нам сама.
Восэ решительно двинулся дальше.
— Постой же, брат! — в отчаянии выкликнула Фатима.— Я хлеб принесла, голодный ведь!
Восэ не захотел обидеть сестру. Остановился, взял из ее рук две лепешки. Фатима припала к плечу брата:
— Ты не обижайся, брат. Скажи моей племяннице Гулизор, что люблю ее. Поцелуй за меня милых мальчиков — Хасана, Даулята... Я пойду, мне надо кормить в доме твоего обидчика, кормить детей... Не держи в душе зла, мой брат!
Фатима вернулась по той дороге, по которой пришла. А Восэ спускался по тропинке, удаляясь от селения Камоли. У первого на пути родника, что выбивался из-под скалы, присел на камень, напился воды, намочив лепешку, медленно съел ее, другую, завернув в поясной платок, заложил на поясницу и завязал спереди концы платка узелком, затем неторопливо пошел дальше. Вскоре он дошел до того горного склона, который жители Камоли засевали пшеницей. Здесь, под густой кроной одинокого огромного карагача, ютилась осевшая в землю, полуразмытая дождями и тающими снегами глинобитная мазанка: в непогоду убежище пахарей, жнецов, пастухов. Из дыр в крыше и в стенах этой глиняной развалюхи тянулся сизый дымок. Пастухи ли сейчас там жарят полуспелые зерна пшеницы? Или зашел сюда с добычей какой-нибудь охотник? Восэ подошел тихонько к ветхой полуоткрытой двери, заглянул внутрь: какой-то полуголый мужчина сидел у сложенного из камней очага и, окутанный дымом, что-то поджаривал.
— Ризо! Да это ты?
Одежда Ризо была в клочьях, ноги — в пыли и золе, руки черны. Парёнь как будто обрадовался:
— Входи, брат Восэ, поешь жареной пшеницы.
— Что? Опять чью-то пшеницу украл? — засмеялся Восэ.—Хозяин узнает —убьет тебя!.. Ведь как раз у этого карагача посев Сангали! А не убьет, так уж изобьет до полусмерти.
— Я не боюсь побоев,—усмехнулся Ризо.
— Все же и впрямь нехорошо воровать чужую пшеницу.
— Воровства нет, Восэ! Весной я сам на паре волов Сангали вспахал эту его землю. В его пшенице есть и моя доля.
Восэ уселся на солому, вытянул ноги.
— Если хочешь, чтоб было вкуснее, зарывай колосья в горячую золу!
— А мне больше нравятся испеченные над огнем.
Ты голоден?
— От двух шариков сыра разве сыт будешь?
— Если так, то ты не насытишься и этой горстью незрелых колосьев, хоть их пеки, хоть жарь!.. Но если ты съешь их с половиной пусть даже тонкой лепешки...— Восэ разостлал на соломе поясной платок, разломал на куски и разложил на платке сбереженную им лепешку.— Бери, дружок, ешь!..
И пока, в молчании, неторопливо, они ели сначала лепешку, потом жареную пшеницу, Восэ, размышляя о Ризо, поглядывал на красивое, загорелое лицо юноши, на его смелые черные глаза и тонкие черные брови. Весь облик статного, отлично сложенного юноши, его способность держать себя независимо располагали Восэ к нему. Восэ знал, что, родившись в селении Куль-Богион, Ризо в малолетстве потерял родителей, взят был в дом дяди — жадного и жестокого человека, который решил превратить сироту в своего батрака, но просчитался: мальчонка не стерпел рукоприкладства, без которого не обходился дядя, и сбежал от милого дяденьки два или три года назад, став адирием — «обитателем горных склонов». Восэ не раз слыхал, что в свое одиноком бродяжничестве Ризо научился хорошо, охотиться; что при встречах с диким зверьем
проявлял бесстрашие, даже отвагу, был сообразителен, расторопен и всегда рассчитывал только на свои силы. Даже нынешний, будто и незначительный случай: избавляя невинного мальчонку от побоев Сангали, пришел с повинною сам, отдал украденные шарики сыра,— не свидетельство ли благородства души и мужества Ризо? Поглядывая сейчас на него, Восэ подумал, что каждый отец и каждая мать могли бы гордиться таким сыном, и не обидно ли, что голод, нужда и унижения, испытываемые этим одиноким юношей, вынуждают его оставаться полудиким бродяжкой?.. Да, мир наш соткан из несправедливостей.
— Ризо! До каких пор ты будешь бродяжничать?
— Что же мне делать?
— А разве нельзя тебе жить при доме какого-нибудь справедливого человека, помогать в хозяйстве... Или, допустим, стать пастухом,— плохо ль пасти овец?
— Противно мне!
— Что?
— Люди обрыдли мне. Хозяева.
— Почему?
— Никому не хочу быть обязанным, кланяться, благодарить.
— Но ведь тебя бы кормил твой труд! Кому же и за что тут кланяться?
— Э, друг Восэ, то, что знаю я, того тебе не довелось знать...
Ризо вдруг, сунув руку в остывший очаг, захватил пригоршню золы, посыпал ею свои спутанные длинные волосы, вымазал себе руки, лицо и, подобный истопнику восточной бани, оскалив зубы, гримасничая, сказал:
— Буду ходить вот таким!
— Да ты что? С ума сходишь, Ризо? — рассердился Восэ.
— Я хочу, чтобы люди называли меня нечистым духом, чертом, чтоб боялись меня!
— Разве ты дикий, что хочешь бежать от людей?
— Дикий не я. Другие.
Кто же?
— Все!
— Откуда ты это взял?
— Ты Саргали видел? Что он сделал с тем мальчишкой? Что сделал бы и со мной, если б не ты? Он дикий или я?
— Он действительно низкий человек. Но ты всех называешь плохими!
Не всех. Тебя не называю плохим.
Ризо,— сказал, помолчав, Восэ,— если ты бросишь свою дурь, свои неблаговидные выходки, я сделаю тебя своим приёмным сыном. Что скажешь?
Ризо опешил. Недоверчиво посмотрел в глаза Восэ. Спросил:
И что ты будешь делать, приняв меня в сыновья?
Что человек делает со своим сыном, то буду делать и я.
Бить будешь?
Если станешь плохо поступать, не слушаться меня, то, конечно, побью.
— Я что буду делать?
— Все, что я прикажу. Но у тебя будет отец.— И Восэ повторил: — От е ц!
Восэ сложил платок, встав, подпоясался им.
— Если ты согласен стать моим приемным сыном, то завтра в это же время приходи в Дара-и-Мухтор, ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Фатима выбежала из дома на улицу, но сердце подсказало ей, что вряд ли, догнав Восэ, ей удастся вернуть его в дом,— слишком хорошо знала она гордость своего самолюбивого брата... Поспешила обратно в дом, свернула вчетверо две тонких хлебных лепешки, сунула их в широкий, длинный рукав своего платья и опрометью кинулась догонять Восэ... Она догнала его уже под холмом.
— Брат! Брат! Остановись же! Да притянет к себе земля этого твоего зятя-обидчика... Рассердился ты, ушел не попрощавшись; что случилось, не знаю, но не держи обиды! Пойдем в дом, я приготовила тебе еду, поешь, отдохнешь, пойдешь!..
— Ногой своей никогда больше не коснусь твоего порога! — остановившись, произнес Восэ.
— Не говори так, брат! Если зять твой плохой чело-» век, то чем же я виновата?
— Твоего греха нет, Фатима. Но сердце мое остыло к твоему мужу, не вытерпит этого проклятого. Захочешь меня повидать, всегда приходи к нам сама.
Восэ решительно двинулся дальше.
— Постой же, брат! — в отчаянии выкликнула Фатима.— Я хлеб принесла, голодный ведь!
Восэ не захотел обидеть сестру. Остановился, взял из ее рук две лепешки. Фатима припала к плечу брата:
— Ты не обижайся, брат. Скажи моей племяннице Гулизор, что люблю ее. Поцелуй за меня милых мальчиков — Хасана, Даулята... Я пойду, мне надо кормить в доме твоего обидчика, кормить детей... Не держи в душе зла, мой брат!
Фатима вернулась по той дороге, по которой пришла. А Восэ спускался по тропинке, удаляясь от селения Камоли. У первого на пути родника, что выбивался из-под скалы, присел на камень, напился воды, намочив лепешку, медленно съел ее, другую, завернув в поясной платок, заложил на поясницу и завязал спереди концы платка узелком, затем неторопливо пошел дальше. Вскоре он дошел до того горного склона, который жители Камоли засевали пшеницей. Здесь, под густой кроной одинокого огромного карагача, ютилась осевшая в землю, полуразмытая дождями и тающими снегами глинобитная мазанка: в непогоду убежище пахарей, жнецов, пастухов. Из дыр в крыше и в стенах этой глиняной развалюхи тянулся сизый дымок. Пастухи ли сейчас там жарят полуспелые зерна пшеницы? Или зашел сюда с добычей какой-нибудь охотник? Восэ подошел тихонько к ветхой полуоткрытой двери, заглянул внутрь: какой-то полуголый мужчина сидел у сложенного из камней очага и, окутанный дымом, что-то поджаривал.
— Ризо! Да это ты?
Одежда Ризо была в клочьях, ноги — в пыли и золе, руки черны. Парёнь как будто обрадовался:
— Входи, брат Восэ, поешь жареной пшеницы.
— Что? Опять чью-то пшеницу украл? — засмеялся Восэ.—Хозяин узнает —убьет тебя!.. Ведь как раз у этого карагача посев Сангали! А не убьет, так уж изобьет до полусмерти.
— Я не боюсь побоев,—усмехнулся Ризо.
— Все же и впрямь нехорошо воровать чужую пшеницу.
— Воровства нет, Восэ! Весной я сам на паре волов Сангали вспахал эту его землю. В его пшенице есть и моя доля.
Восэ уселся на солому, вытянул ноги.
— Если хочешь, чтоб было вкуснее, зарывай колосья в горячую золу!
— А мне больше нравятся испеченные над огнем.
Ты голоден?
— От двух шариков сыра разве сыт будешь?
— Если так, то ты не насытишься и этой горстью незрелых колосьев, хоть их пеки, хоть жарь!.. Но если ты съешь их с половиной пусть даже тонкой лепешки...— Восэ разостлал на соломе поясной платок, разломал на куски и разложил на платке сбереженную им лепешку.— Бери, дружок, ешь!..
И пока, в молчании, неторопливо, они ели сначала лепешку, потом жареную пшеницу, Восэ, размышляя о Ризо, поглядывал на красивое, загорелое лицо юноши, на его смелые черные глаза и тонкие черные брови. Весь облик статного, отлично сложенного юноши, его способность держать себя независимо располагали Восэ к нему. Восэ знал, что, родившись в селении Куль-Богион, Ризо в малолетстве потерял родителей, взят был в дом дяди — жадного и жестокого человека, который решил превратить сироту в своего батрака, но просчитался: мальчонка не стерпел рукоприкладства, без которого не обходился дядя, и сбежал от милого дяденьки два или три года назад, став адирием — «обитателем горных склонов». Восэ не раз слыхал, что в свое одиноком бродяжничестве Ризо научился хорошо, охотиться; что при встречах с диким зверьем
проявлял бесстрашие, даже отвагу, был сообразителен, расторопен и всегда рассчитывал только на свои силы. Даже нынешний, будто и незначительный случай: избавляя невинного мальчонку от побоев Сангали, пришел с повинною сам, отдал украденные шарики сыра,— не свидетельство ли благородства души и мужества Ризо? Поглядывая сейчас на него, Восэ подумал, что каждый отец и каждая мать могли бы гордиться таким сыном, и не обидно ли, что голод, нужда и унижения, испытываемые этим одиноким юношей, вынуждают его оставаться полудиким бродяжкой?.. Да, мир наш соткан из несправедливостей.
— Ризо! До каких пор ты будешь бродяжничать?
— Что же мне делать?
— А разве нельзя тебе жить при доме какого-нибудь справедливого человека, помогать в хозяйстве... Или, допустим, стать пастухом,— плохо ль пасти овец?
— Противно мне!
— Что?
— Люди обрыдли мне. Хозяева.
— Почему?
— Никому не хочу быть обязанным, кланяться, благодарить.
— Но ведь тебя бы кормил твой труд! Кому же и за что тут кланяться?
— Э, друг Восэ, то, что знаю я, того тебе не довелось знать...
Ризо вдруг, сунув руку в остывший очаг, захватил пригоршню золы, посыпал ею свои спутанные длинные волосы, вымазал себе руки, лицо и, подобный истопнику восточной бани, оскалив зубы, гримасничая, сказал:
— Буду ходить вот таким!
— Да ты что? С ума сходишь, Ризо? — рассердился Восэ.
— Я хочу, чтобы люди называли меня нечистым духом, чертом, чтоб боялись меня!
— Разве ты дикий, что хочешь бежать от людей?
— Дикий не я. Другие.
Кто же?
— Все!
— Откуда ты это взял?
— Ты Саргали видел? Что он сделал с тем мальчишкой? Что сделал бы и со мной, если б не ты? Он дикий или я?
— Он действительно низкий человек. Но ты всех называешь плохими!
Не всех. Тебя не называю плохим.
Ризо,— сказал, помолчав, Восэ,— если ты бросишь свою дурь, свои неблаговидные выходки, я сделаю тебя своим приёмным сыном. Что скажешь?
Ризо опешил. Недоверчиво посмотрел в глаза Восэ. Спросил:
И что ты будешь делать, приняв меня в сыновья?
Что человек делает со своим сыном, то буду делать и я.
Бить будешь?
Если станешь плохо поступать, не слушаться меня, то, конечно, побью.
— Я что буду делать?
— Все, что я прикажу. Но у тебя будет отец.— И Восэ повторил: — От е ц!
Восэ сложил платок, встав, подпоясался им.
— Если ты согласен стать моим приемным сыном, то завтра в это же время приходи в Дара-и-Мухтор, ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122