Даст бог, настанет еще такой день, когда тиран полетит вниз головой... Не всегда в мире будет так, как сейчас, на свете все меняется тысячу раз! Помнишь, Назир,— обратился он к побратиму,— помнишь, в Самарканде мулла Сафар нам с тобой говорил: если подданные не подчинятся тиранам и правителям, они не будут считаться грешниками, мулла прочел об этом в книгах.
— Конечно, помню,— ответил Назир.— Сафар еще говорил от имени своего духовного наставника — Махдума: то, как властвуют мангытские эмиры, их воеводы и чиновники, противоречит установлениям шариата, а потому их власть долго не продеряштся, сгинет.
— Мы разок показали мангытам силу бедняков! — продолжал свои мысли Восэ.— Так показали, что мангыт впал в панику, из Бухары пригнал войско, да еще и правители трех бекств объединились. Но и этого оказалось мало, они еще и воров с разбойниками собрали и напустили на нас... А сейчас хоть и разбил нас мангыт, но во всю жизнь не забудет палок, полученных ими от нас... И я говорю: когда настанет день и тиран слетит с трона, а бедняки поднимутся и возьмут верх, они нас вспомнят добром... Пусть мелкодушные каются в совершенном ими, я — нисколько! Если так получится, что останусь жив, я снова обнажу меч, пойду на тиранов!
Так говорил Восэ своим друзьям в бальджуанской тюрьме, и об этом позже, на воле, поведал народу некий молодой парень, по имени Ибрахим, родом из села Ках-дарак. Он был в числе заключенных в том же подвале, где и Восэ, слышал последнюю беседу Восэ и его друзей. Потом чиновники бальджуанского правителя не смогли доказать участие Ибрахима в восстании и, отрезав ему одно ухо, рассекши нижнюю губу, отпустили.
...Базарный день в Бальджуане. На улицах полно народу. Солнце еще только поднялось, а уже жарко. Солдаты вывели из тюрьмы связанных по рукам повстанцев и погнали, словно стадо, на берег Талхака. Впереди сорока четырех гонимых шли Восэ и Назир. Сотни людей жались к стенам, пропуская их, вглядываясь в их лица. На крышах полно женщин и детей.
За спиною солдат, проводивших узников сквозь толпу людей, раздавались возгласы: «Прощай, Восэ!», «Прощайте, богатыри!», «Мы помним о тебе, Восэ!», «Ты уходишь, Восэ, но твое доброе имя останется, Восэ!» Переулками города узников вели к пойме реки, где солдаты уже окружили большую каменную площадку, не допуская к ней толпу людей. В середине площадки суетились охранники и тюремщики. Палач Умар Буз, одетый в красный халат
и желтые кожаные штаны, засучив рукава, точил свой нож. На небольшом, застланном коврами бугре расположились правитель Мирзо Акрам со своим другом и наперсником — богословом хаджи Якубом и другими приближенными.
Солдаты вывели арестантов из последнего переулка и повели к реке. Среди толпы поднялась суматоха.
Две босые, с растрепанными волосами, сплошь покрытые пылью женщины пробивались вперед, вопя и крича, а люди их сдерживали. Лица и шеи обеих были исцарапаны.
Едва взглянув на них, Восэ узнал свою дочь Гулизор и сестру Фатиму.
— Отец! Оте-е-ц!..— кричала не своим голосом, рвала на себе волосы и царапала лицо Гулизор.
Она оставила несчастную мать свою, валившуюся с ног и каждый день по нескольку раз падавшую без сознания, на попечение жены (нет, теперь уже вдовы!) Касыма, а сама с теткой приехала в Бальджуан, в стремлении увидеть отца, проститься с ним. Вдовою была уже и Фатима — ее муж Сангали был убит пришедшими в село солдатами. Восэ задержал шаг.
— Доченька!.. Сестричка! — вырвалось у него из сердца.—- Прощайте! Скажи матери, Гулизор, скажи братишкам — отец ваш не склонил головы перед тиранами, воевал с ними!..
Солдаты не дали ему больше говорить, ударив наотмашь, погнали вперед.
Гулизор упала, потеряв сознание, Фатима и другие подхватили ее, отнесли в сторонку.
Восэ, Назира и Аюба отделили от остальных — сорока одного узника. А тех уложили на берегу навзничь. Каях-дому из них ударом молота раздробили ноги.
Глашатай, верхом на лошади, громким и хриплым голосом возвещал, что «эти проклятые мятеяшики приносятся в жертву за эмира правоверных, властительного правителя», и требовал от народа: «Молитесь, правоверные, за ниспосланного нам богом милостивого и всемогущего эмира нашего, желайте ему долголетия, славы и величия». Однако в толпе, кроме нескольких мулл и белобородых стариков, никто не молвил: «Аминь!..»
Палач не спеша заложил в рот подъязычный табак, высыпав его из табакерки-тыквочки, вытащил тоненький
обоюдоострый нож из ножен и приступил к своему кровавому делу...
После полудня Восэ, Назира и Аюба усадили на лошадей, связали ноги под лошадиным брюхом. Двадцать солдат-конвоиров двинулись, окружив их, в Гиссар — вслед за группой разнариженных и оберегаемых хорошо вооруженными охранниками всадников: то были караулбеги Давлят и знатные чиновники.
Босоногая Фатима, словно одержимая, падая и снова поднимаясь, плача и стеная, пошла за караваном солдат. Люди в жалости старались удержать ее, успокаивали, утешали, уговаривали, но она никого не слушала, гнала всех от себя, осыпала голову землей и кричала: «Помогите! Горе мне! Брата моего убивают! Пусть дом твой сгорит, мангыт!»
...Мулла Сафар только одну ночь провел в медресе, в келье хаджи Якуба. Острые боли в сердце продолжались, он чувствовал какую-то тяжесть, поэтому на другой день попросил слуг хаджи перевести его в село Нушур, в дом к своему родственнику.
Там, то легла в постели, то проводя день в неторопливых прогулках по саду, он ждал окончания дела Восэ. Клятву богослова он считал искренней и всем селянам — в большинстве своем приверженцам Восэ — сообщил радостную весть о приближающемся освобождении и спасении вождя восстания.
Вначале спасение Восэ для муллы было просто желанием, но после трудного разговора с хаджи Якубом и непрерывных раздумий, в которые погружался мулла в последние дни, это желание переросло в страстную надежду, волнующую, нетерпеливую. Ах, если бы Восэ был освобожден, каким счастливым почувствовал бы себя мулла!
Дня через два до него дошло известие, что Восэ схвачен и привезен в Бальджуан. От волнения даже щеки раскраснелись, и он сразу же решил ехать в Вальдяуан, но родственники не пустили,— ведь он болен, слаб, не может ехать верхом по неровным, извилистым тропинкам,— надо потерпеть, и, быть может, сам Восэ после освобождения приедет сюда проведать своего друга.
Кто, как не Сафар, убедил своих родственников в том, что Восэ, едва попав в Бальджуан, будет освобожден? Мулла принимал за истину горячее желание своего исстрадавшегося сердца.
Он внял совету родных, в Бальджуан не поехал, хотя после получения известия о Восэ острые боли в сердце прошли и он чувствовал себя гораздо легче.
Минуло еще два дня, и односельчане, возвратись из Бальджуана, куда ездили на базар, привезли известие о казни друзей Восэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
— Конечно, помню,— ответил Назир.— Сафар еще говорил от имени своего духовного наставника — Махдума: то, как властвуют мангытские эмиры, их воеводы и чиновники, противоречит установлениям шариата, а потому их власть долго не продеряштся, сгинет.
— Мы разок показали мангытам силу бедняков! — продолжал свои мысли Восэ.— Так показали, что мангыт впал в панику, из Бухары пригнал войско, да еще и правители трех бекств объединились. Но и этого оказалось мало, они еще и воров с разбойниками собрали и напустили на нас... А сейчас хоть и разбил нас мангыт, но во всю жизнь не забудет палок, полученных ими от нас... И я говорю: когда настанет день и тиран слетит с трона, а бедняки поднимутся и возьмут верх, они нас вспомнят добром... Пусть мелкодушные каются в совершенном ими, я — нисколько! Если так получится, что останусь жив, я снова обнажу меч, пойду на тиранов!
Так говорил Восэ своим друзьям в бальджуанской тюрьме, и об этом позже, на воле, поведал народу некий молодой парень, по имени Ибрахим, родом из села Ках-дарак. Он был в числе заключенных в том же подвале, где и Восэ, слышал последнюю беседу Восэ и его друзей. Потом чиновники бальджуанского правителя не смогли доказать участие Ибрахима в восстании и, отрезав ему одно ухо, рассекши нижнюю губу, отпустили.
...Базарный день в Бальджуане. На улицах полно народу. Солнце еще только поднялось, а уже жарко. Солдаты вывели из тюрьмы связанных по рукам повстанцев и погнали, словно стадо, на берег Талхака. Впереди сорока четырех гонимых шли Восэ и Назир. Сотни людей жались к стенам, пропуская их, вглядываясь в их лица. На крышах полно женщин и детей.
За спиною солдат, проводивших узников сквозь толпу людей, раздавались возгласы: «Прощай, Восэ!», «Прощайте, богатыри!», «Мы помним о тебе, Восэ!», «Ты уходишь, Восэ, но твое доброе имя останется, Восэ!» Переулками города узников вели к пойме реки, где солдаты уже окружили большую каменную площадку, не допуская к ней толпу людей. В середине площадки суетились охранники и тюремщики. Палач Умар Буз, одетый в красный халат
и желтые кожаные штаны, засучив рукава, точил свой нож. На небольшом, застланном коврами бугре расположились правитель Мирзо Акрам со своим другом и наперсником — богословом хаджи Якубом и другими приближенными.
Солдаты вывели арестантов из последнего переулка и повели к реке. Среди толпы поднялась суматоха.
Две босые, с растрепанными волосами, сплошь покрытые пылью женщины пробивались вперед, вопя и крича, а люди их сдерживали. Лица и шеи обеих были исцарапаны.
Едва взглянув на них, Восэ узнал свою дочь Гулизор и сестру Фатиму.
— Отец! Оте-е-ц!..— кричала не своим голосом, рвала на себе волосы и царапала лицо Гулизор.
Она оставила несчастную мать свою, валившуюся с ног и каждый день по нескольку раз падавшую без сознания, на попечение жены (нет, теперь уже вдовы!) Касыма, а сама с теткой приехала в Бальджуан, в стремлении увидеть отца, проститься с ним. Вдовою была уже и Фатима — ее муж Сангали был убит пришедшими в село солдатами. Восэ задержал шаг.
— Доченька!.. Сестричка! — вырвалось у него из сердца.—- Прощайте! Скажи матери, Гулизор, скажи братишкам — отец ваш не склонил головы перед тиранами, воевал с ними!..
Солдаты не дали ему больше говорить, ударив наотмашь, погнали вперед.
Гулизор упала, потеряв сознание, Фатима и другие подхватили ее, отнесли в сторонку.
Восэ, Назира и Аюба отделили от остальных — сорока одного узника. А тех уложили на берегу навзничь. Каях-дому из них ударом молота раздробили ноги.
Глашатай, верхом на лошади, громким и хриплым голосом возвещал, что «эти проклятые мятеяшики приносятся в жертву за эмира правоверных, властительного правителя», и требовал от народа: «Молитесь, правоверные, за ниспосланного нам богом милостивого и всемогущего эмира нашего, желайте ему долголетия, славы и величия». Однако в толпе, кроме нескольких мулл и белобородых стариков, никто не молвил: «Аминь!..»
Палач не спеша заложил в рот подъязычный табак, высыпав его из табакерки-тыквочки, вытащил тоненький
обоюдоострый нож из ножен и приступил к своему кровавому делу...
После полудня Восэ, Назира и Аюба усадили на лошадей, связали ноги под лошадиным брюхом. Двадцать солдат-конвоиров двинулись, окружив их, в Гиссар — вслед за группой разнариженных и оберегаемых хорошо вооруженными охранниками всадников: то были караулбеги Давлят и знатные чиновники.
Босоногая Фатима, словно одержимая, падая и снова поднимаясь, плача и стеная, пошла за караваном солдат. Люди в жалости старались удержать ее, успокаивали, утешали, уговаривали, но она никого не слушала, гнала всех от себя, осыпала голову землей и кричала: «Помогите! Горе мне! Брата моего убивают! Пусть дом твой сгорит, мангыт!»
...Мулла Сафар только одну ночь провел в медресе, в келье хаджи Якуба. Острые боли в сердце продолжались, он чувствовал какую-то тяжесть, поэтому на другой день попросил слуг хаджи перевести его в село Нушур, в дом к своему родственнику.
Там, то легла в постели, то проводя день в неторопливых прогулках по саду, он ждал окончания дела Восэ. Клятву богослова он считал искренней и всем селянам — в большинстве своем приверженцам Восэ — сообщил радостную весть о приближающемся освобождении и спасении вождя восстания.
Вначале спасение Восэ для муллы было просто желанием, но после трудного разговора с хаджи Якубом и непрерывных раздумий, в которые погружался мулла в последние дни, это желание переросло в страстную надежду, волнующую, нетерпеливую. Ах, если бы Восэ был освобожден, каким счастливым почувствовал бы себя мулла!
Дня через два до него дошло известие, что Восэ схвачен и привезен в Бальджуан. От волнения даже щеки раскраснелись, и он сразу же решил ехать в Вальдяуан, но родственники не пустили,— ведь он болен, слаб, не может ехать верхом по неровным, извилистым тропинкам,— надо потерпеть, и, быть может, сам Восэ после освобождения приедет сюда проведать своего друга.
Кто, как не Сафар, убедил своих родственников в том, что Восэ, едва попав в Бальджуан, будет освобожден? Мулла принимал за истину горячее желание своего исстрадавшегося сердца.
Он внял совету родных, в Бальджуан не поехал, хотя после получения известия о Восэ острые боли в сердце прошли и он чувствовал себя гораздо легче.
Минуло еще два дня, и односельчане, возвратись из Бальджуана, куда ездили на базар, привезли известие о казни друзей Восэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122