Столы и стулья
собирали по всему селу.
Как раз сегодня офицеры батальона устроили торжественный
ужин: купили вскладчину свинью, и повар Юрайда по этому случаю
устроил для офицеров роскошный пир. Юрайда был окружен разными
прихлебателями из числа денщиков, среди которых выделялся
старший писарь. Он советовал Юрайде так разрубить свиную
голову, чтобы для него, Ванека, остался кусок рыльца.
Больше всех таращил глаза ненасытный Балоун.
Должно быть, с такой же жадностью и вожделением людоеды
смотрят на миссионера, которого поджаривают на вертеле и из
которого течет жир, издавая приятный запах шкварок. Балоун
почувствовал себя, как пес молочника, запряженный в тележку,
мимо которого колбасник-подмастерье на голове проносит корзину
со свежими сосисками. Сосиски свисают цепочкой, бьют носильщика
по спине. Ничего не стоило бы подпрыгнуть и схватить, не будь
противного ремня на упряжке да этого мерзкого намордника.
А ливерный фарш в периоде зарождения, громадный эмбрион
ливерной колбасы, лежал на доске и благоухал перцем, жиром,
печенкой.
Юрайда с засученными рукавами выглядел столь
величественным, что с него можно было писать картину на тему,
как бог из хаоса создает землю.
Балоун не выдержал и начал всхлипывать; всхлипывания
постепенно перешли в рыдания.
-- Чего ревешь, как бык? -- спросил его повар Юрайда.
-- Вспомнился мне родной дом,-- рыдая, ответил Балоун.--
Я, бывало, ни на минуту не уходил из дому, когда делали
колбасу. Я никогда не посылал гостинца даже самому лучшему
своему соседу, все один хотел сожрать... и сжирал. Однажды я
обожрался ливерной колбасой, кровяной колбасой и бужениной, и
все думали, что я лопну, и меня гоняли бичом по двору все равно
как корову, которую раздуло от клевера. Пан Юрайда, позвольте
мне попробовать этого фарша, а потом пусть меня свяжут. Я не
вынесу этих страданий.
Балоун поднялся со скамьи и, пошатываясь как пьяный,
подошел к столу и протянул лапу к куче фарша.
Завязалась упорная борьба. Присутствующим с трудом удалось
помешать Балоуну наброситься на фарш. Но когда его выбрасывали
из кухни, он в отчаянии схватил мокнувшие в горшке кишки для
ливерной колбасы, и в этом ему помешать не успели.
Повар Юрайда так разозлился, что выбросил вслед удирающему
Балоуну целую связку лучинок и заорал:
-- Нажрись деревянных шпилек, сволочь!
Между тем наверху уже собрались офицеры батальона и в
торжественном ожидании того, что рождалось внизу, в кухне, за
неимением другого алкоголя пили простую хлебную водку,
подкрашенную луковым отваром в желтый цвет. Еврей-лавочник
утверждал, что это самый лучший и самый настоящий французский
коньяк, который достался ему по наследству от отца, а тот
унаследовал его от своего дедушки.
-- Послушай, ты,-- грубо оборвал его капитан Сагнер,--
если ты прибавишь еще, что твой прадедушка купил этот коньяк у
французов, когда они бежали из Москвы, я велю тебя запереть и
держать под замком, пока самый младший в твоей семье не станет
самым старшим.
В то время как они после каждого глотка проклинали
предприимчивого еврея, Швейк сидел в канцелярии батальона, где
не было никого, кроме вольноопределяющегося Марека. Марек
воспользовался задержкой батальона у Золтанца, чтобы впрок
описать несколько победоносных битв, которые, по всей
вероятности, совершатся в будущем.
Пока что он делал наброски. До появления Швейка он успел
только написать: "Если перед нашим духовным взором предстанут
все герои, участники боев у деревни N, где бок о бок с нашим
батальоном сражался один из батальонов N-ского полка и другой
батальон N-ского полка, мы увидим. что наш N-ский батальон
проявил блестящие стратегические способности и бесспорно
содействовал победе N-ской дивизии, задачей которой являлось
окончательное закрепление нашей позиции на N-ском участке".
-- Вот видишь,-- сказал Швейк вольноопределяющемуся,-- я
опять здесь.
-- Позволь тебя обнюхать,-- ответил растроганный
вольноопределяющийся Марек.-- Гм, от тебя действительно воняет
тюрьмой.
-- По обыкновению,-- сказал Швейк,-- это было лишь
небольшое недоразумение. А ты что поделываешь?
-- Как видишь,-- ответил Марек,-- запечатлеваю на бумаге
геройских защитников Австрии. Но я никак не могу все связать
воедино. Получаются одни только N. Я подчеркиваю, что буква N
достигла необыкновенного совершенства в настоящем и достигнет
еще большего в будущем. Кроме моих известных уже способностей,
капитан Сагнер обнаружил у меня необычайный математический
талант. Я теперь должен проверять счета батальона и в настоящий
момент пришел к заключению, что батальон абсолютно пассивен и
ждет лишь случая, чтобы прийти к какому-нибудь соглашению со
своими русскими кредиторами, так как и после поражения и после
победы крадут вовсю. Впрочем, это не важно. Даже если нас
разобьют наголову,-- вот здесь документ о нашей победе, ибо мне
как историографу нашего батальона дано почетное задание
написать: "Батальон снова ринулся в атаку на неприятеля, уже
считавшего, что победа на его стороне". Нападение наших солдат
и штыковая атака были делом одной минуты. Неприятель в отчаянии
бежит, бросается в собственные окопы, мы колем его немилосердно
штыками, так что он в беспорядке покидает окопы, оставляя в
наших руках раненых и нераненых пленных. Это один из самых
славных моментов. Тот, кто после боя останется в живых,
отправит домой по полевой почте письмо: "Всыпали по заднице,
дорогая жена! Я здоров. Отняла ли ты от груди нашего озорника?
Только не учи его называть "папой" чужих, мне это было бы
неприятно". Цензура потом вычеркнет из письма "всыпали по
заднице", так как неизвестно, кому всыпали, это можно понять
по-разному, выражено неясно.
-- Главное -- ясно выражаться,-- изрек Швейк. -- В тысяча
девятьсот двенадцатом году в Праге у святого Игнаца служили
миссионеры. Был среди них один проповедник, и он говорил с
амвона, что ему, вероятно, на небесах ни с кем не придется
встретиться. На той вечерней службе присутствовал жестяник
Кулишек. После богослужения пришел он в трактир и высказался,
что тот миссионер, должно быть, здорово набедокурил, если в
костеле на открытой исповеди оглашает, что на небесах он ни с
кем не встретится. И зачем только таких людей пускают на
церковную кафедру?! Нужно говорить всегда ясно и вразумительно,
а не обиняками. "У Брейшков" много лет тому назад работал один
управляющий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
собирали по всему селу.
Как раз сегодня офицеры батальона устроили торжественный
ужин: купили вскладчину свинью, и повар Юрайда по этому случаю
устроил для офицеров роскошный пир. Юрайда был окружен разными
прихлебателями из числа денщиков, среди которых выделялся
старший писарь. Он советовал Юрайде так разрубить свиную
голову, чтобы для него, Ванека, остался кусок рыльца.
Больше всех таращил глаза ненасытный Балоун.
Должно быть, с такой же жадностью и вожделением людоеды
смотрят на миссионера, которого поджаривают на вертеле и из
которого течет жир, издавая приятный запах шкварок. Балоун
почувствовал себя, как пес молочника, запряженный в тележку,
мимо которого колбасник-подмастерье на голове проносит корзину
со свежими сосисками. Сосиски свисают цепочкой, бьют носильщика
по спине. Ничего не стоило бы подпрыгнуть и схватить, не будь
противного ремня на упряжке да этого мерзкого намордника.
А ливерный фарш в периоде зарождения, громадный эмбрион
ливерной колбасы, лежал на доске и благоухал перцем, жиром,
печенкой.
Юрайда с засученными рукавами выглядел столь
величественным, что с него можно было писать картину на тему,
как бог из хаоса создает землю.
Балоун не выдержал и начал всхлипывать; всхлипывания
постепенно перешли в рыдания.
-- Чего ревешь, как бык? -- спросил его повар Юрайда.
-- Вспомнился мне родной дом,-- рыдая, ответил Балоун.--
Я, бывало, ни на минуту не уходил из дому, когда делали
колбасу. Я никогда не посылал гостинца даже самому лучшему
своему соседу, все один хотел сожрать... и сжирал. Однажды я
обожрался ливерной колбасой, кровяной колбасой и бужениной, и
все думали, что я лопну, и меня гоняли бичом по двору все равно
как корову, которую раздуло от клевера. Пан Юрайда, позвольте
мне попробовать этого фарша, а потом пусть меня свяжут. Я не
вынесу этих страданий.
Балоун поднялся со скамьи и, пошатываясь как пьяный,
подошел к столу и протянул лапу к куче фарша.
Завязалась упорная борьба. Присутствующим с трудом удалось
помешать Балоуну наброситься на фарш. Но когда его выбрасывали
из кухни, он в отчаянии схватил мокнувшие в горшке кишки для
ливерной колбасы, и в этом ему помешать не успели.
Повар Юрайда так разозлился, что выбросил вслед удирающему
Балоуну целую связку лучинок и заорал:
-- Нажрись деревянных шпилек, сволочь!
Между тем наверху уже собрались офицеры батальона и в
торжественном ожидании того, что рождалось внизу, в кухне, за
неимением другого алкоголя пили простую хлебную водку,
подкрашенную луковым отваром в желтый цвет. Еврей-лавочник
утверждал, что это самый лучший и самый настоящий французский
коньяк, который достался ему по наследству от отца, а тот
унаследовал его от своего дедушки.
-- Послушай, ты,-- грубо оборвал его капитан Сагнер,--
если ты прибавишь еще, что твой прадедушка купил этот коньяк у
французов, когда они бежали из Москвы, я велю тебя запереть и
держать под замком, пока самый младший в твоей семье не станет
самым старшим.
В то время как они после каждого глотка проклинали
предприимчивого еврея, Швейк сидел в канцелярии батальона, где
не было никого, кроме вольноопределяющегося Марека. Марек
воспользовался задержкой батальона у Золтанца, чтобы впрок
описать несколько победоносных битв, которые, по всей
вероятности, совершатся в будущем.
Пока что он делал наброски. До появления Швейка он успел
только написать: "Если перед нашим духовным взором предстанут
все герои, участники боев у деревни N, где бок о бок с нашим
батальоном сражался один из батальонов N-ского полка и другой
батальон N-ского полка, мы увидим. что наш N-ский батальон
проявил блестящие стратегические способности и бесспорно
содействовал победе N-ской дивизии, задачей которой являлось
окончательное закрепление нашей позиции на N-ском участке".
-- Вот видишь,-- сказал Швейк вольноопределяющемуся,-- я
опять здесь.
-- Позволь тебя обнюхать,-- ответил растроганный
вольноопределяющийся Марек.-- Гм, от тебя действительно воняет
тюрьмой.
-- По обыкновению,-- сказал Швейк,-- это было лишь
небольшое недоразумение. А ты что поделываешь?
-- Как видишь,-- ответил Марек,-- запечатлеваю на бумаге
геройских защитников Австрии. Но я никак не могу все связать
воедино. Получаются одни только N. Я подчеркиваю, что буква N
достигла необыкновенного совершенства в настоящем и достигнет
еще большего в будущем. Кроме моих известных уже способностей,
капитан Сагнер обнаружил у меня необычайный математический
талант. Я теперь должен проверять счета батальона и в настоящий
момент пришел к заключению, что батальон абсолютно пассивен и
ждет лишь случая, чтобы прийти к какому-нибудь соглашению со
своими русскими кредиторами, так как и после поражения и после
победы крадут вовсю. Впрочем, это не важно. Даже если нас
разобьют наголову,-- вот здесь документ о нашей победе, ибо мне
как историографу нашего батальона дано почетное задание
написать: "Батальон снова ринулся в атаку на неприятеля, уже
считавшего, что победа на его стороне". Нападение наших солдат
и штыковая атака были делом одной минуты. Неприятель в отчаянии
бежит, бросается в собственные окопы, мы колем его немилосердно
штыками, так что он в беспорядке покидает окопы, оставляя в
наших руках раненых и нераненых пленных. Это один из самых
славных моментов. Тот, кто после боя останется в живых,
отправит домой по полевой почте письмо: "Всыпали по заднице,
дорогая жена! Я здоров. Отняла ли ты от груди нашего озорника?
Только не учи его называть "папой" чужих, мне это было бы
неприятно". Цензура потом вычеркнет из письма "всыпали по
заднице", так как неизвестно, кому всыпали, это можно понять
по-разному, выражено неясно.
-- Главное -- ясно выражаться,-- изрек Швейк. -- В тысяча
девятьсот двенадцатом году в Праге у святого Игнаца служили
миссионеры. Был среди них один проповедник, и он говорил с
амвона, что ему, вероятно, на небесах ни с кем не придется
встретиться. На той вечерней службе присутствовал жестяник
Кулишек. После богослужения пришел он в трактир и высказался,
что тот миссионер, должно быть, здорово набедокурил, если в
костеле на открытой исповеди оглашает, что на небесах он ни с
кем не встретится. И зачем только таких людей пускают на
церковную кафедру?! Нужно говорить всегда ясно и вразумительно,
а не обиняками. "У Брейшков" много лет тому назад работал один
управляющий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212