Сердце мое сжалось от боли. Я хорошо понимал, что Пьяри действительно умерла, но бремя ее деяний продолжало тяготить Раджлакшми. Она постоянно страдала, не зная, как избавиться от него. Отсюда и ее вечное беспокойство, стремление бежать от удовольствий и радостей жизни. «Неужели она никогда не успокоится? — думал я.— Всегда, точно птица в клетке, будет биться головой о стены, возведенные вокруг нее обществом, а я, словно прутья этой клетки, буду загораживать ей путь к освобождению? Всем сердцем любя меня, она так и не смогла меня обрести, но не в силах и отказаться от меня. Так неужели я вечно буду мешать ей?»
Я решил избавить ее от себя. Но не так, как прошлый раз, а окончательно и бесповоротно, искренне желая ей добра и благословляя ее. Я хотел уехать еще до ее возвращения, с тем чтобы никогда больше не появляться на ее жизненном пути, какие бы испытания ни выпали на мою долю. Когда-то судьба не позволила мне осуществить такое намерение, но теперь я дал себе слово ни за что ей не поддаваться.
Да, великая сила судьба! Я вспомнил, как мы расста-
лись прошлый раз в Патне, как она стояла на балконе и с немой мольбой глядела на меня. Ее взгляд преследовал меня всю дорогу, но я не внял ему, покинул родину и уехал на чужбину. Но что значит расстояние? Ее немой призыв заставил меня вернуться. В глазах посторонних это выглядело постыдным поражением. Никто не заметил тогда на моей голове неувядающего венка победителя.
Теперь нам снова предстояла разлука. Однако на этот раз я намеревался устоять перед ее зовом.
Но как грустно было мне уезжать! И главное, я знал: не с кем будет поделиться своей болью. Придется похоронить ее в самом укромном уголке своего сердца— ведь общество лишило меня права любить Раджлакшми. В его глазах наша горячая любовь, наши взаимоотношения— радости и обиды, разлуки и свидания — ровным счетом ничего не стоили. Значит, и горечь предстоящего прощания тоже будет непонятной и смешной другим. Мне как-то особенно тяжело было думать именно об этом. Что может быть трагичнее, когда горе становится предметом насмешек? Но кому пойти жаловаться, если ты отвергаешь общепринятые правила, восстаешь против существующей морали?! Это, пожалуй, самая сложная из всех человеческих проблем, и возникла она, наверное, с самого сотворения мира. Даже в будущем я не предвидел разрешения ее. И все же сколько счастья приносит людям запретная любовь, как бы она ни осуждалась! Как озаряет она жизнь! Сколько легенд, удивительных историй и прекрасных поэм сложено о ней!
Тем не менее я решил отказаться от нее. Я не хотел больше смущать Раджлакшми. «Пусть она спокойно предается благочестию,—думал я,— безупречно произносит мантры, и да будет гладок ее путь в Бокрешор!» Я благословлял ее и желал ей получить все возможные воздаяния и в этой жизни, и в следующих. Бремя своих печалей я намеревался нести сам.
Когда я проснулся на следующее утро, мне показалось, будто узы, связывавшие меня с этим домом, с Гонгамати, с голым, выжженным полем, ослабли. И хотя до возвращения Раджлакшми было еще далеко, я решил больше здесь не задерживаться.
Вошел Ротон и напомнил мне об омовении. Раджлакшми, уезжая, взяла с него обещание строжайшим образом следить за моим режимом. Она возложила на него обязанность вести своего рода дневник, записывать час каждой моей трапезы начиная с завтрака в одиннадцать утра и кончая ужином в восемь вечера. За образцовое выполнение этого задания Раджлакшми обещала вознаградить его и всех слуг, занятых моим обслуживанием, месячным жалованьем. Теперь повар, окончив стряпню, сам отправлялся за свежей провизией, и даже господин Кушари лично проверял, как доставлялись нам овощи, молоко, рыба и прочая снедь. По утрам, лежа в постели, я слышал, как они хлопочут, но оставался ко всему безразличным. Однако свой режим я старался соблюдать в точности. Во-первых, он был вполне терпимым, а во-вторых, я не хотел лишать слуг обещанного вознаграждения.
Накануне мне не удалось как следует выспаться, поэтому теперь, совершив омовение и поев несколько ранее положенного часа, я опять улегся на кровать и заснул.
Проснулся я около четырех, снова умылся, выпил чаю и вышел прогуляться—с некоторых пор прогулка вошла у меня в привычку.
У ворот нашего дома меня ожидал незнакомый человек. Он передал мне письмо. Я с трудом прочел несколько кое-как нацарапанных строк, из которых узнал, что мой школьный товарищ Шотиш Бхородадж при смерти и непременно умрет, если я не приеду.
— Чем он болен? — спросил я посыльного.
— Холерой.
— Пошли,— оживился я.
Конечно, я обрадовался не холере, а тому, что у меня появился повод на некоторое время покинуть дом. Поэтому, не мешкая и даже не предупредив Ротона о своем уходе, я отправился в путь.
Пройдя пешком около шести миль, мы к вечеру добрались до жилища Шотиша. Я ожидал увидеть квартиру, соответствующую положению помощника инспектора железнодорожного строительства, однако апартаментам Шотиша никто бы не позавидовал. Он жил в простой походной палатке, рядом с которой стояла крытая соломой лачуга, предназначавшаяся для стряпни. Полная женщина, очевидно из касты баури, что-то готовила там на очаге. Она и провела меня в палатку.
Здесь я застал молодого доктора-панджабца, приехавшего из Рампурхата. Он очень обрадовался, узнав, что я товарищ Шотиша, сказал, что тот болен неопасно, за его жизнь тревожиться не приходится, и тут же заявил, что уезжает. Дрезина, на которой он приехал, ждала его, и задерживаться дольше он не мог, иначе только ночью добрался бы домой. Он, видно, полагал, что я один со всем справлюсь. Дав мне несколько наставлений по уходу за больным, он вышел из палатки и направился к дрезине. Уже поднимаясь на нее, он вдруг спохватился, раскрыл
свой саквояж и, вынув из него три каких-то коробочки и пузырек, отдал их мне.
— Имейте в виду: холера быстро распространяется,— предупредил он меня и указал на небольшой заполненный водой карьер неподалеку.— Запретите кули пользоваться этим водоемом. А если услышите, что кто-нибудь заболел,— это вполне возможно — воспользуйтесь лекарствами, которые я вам оставил.
Он подробно объяснил мне, как их следует употреблять.
Доктор был, вероятно, неплохим человеком. Он попросил меня регулярно сообщать ему о состоянии здоровья больного, еще раз напомнил о необходимости строго следить за кули и уехал.
Я остался с больным.
Что ж, решил я, наверное, все складывается к лучшему. Подумать только, как иногда все оборачивается! Раджлакшми отправилась в Бокрешор приобщиться к богу, а я в расстроенных чувствах вышел прогуляться. И что же? Я встретил человека, которого знал когда-то в детстве, лет пятнадцать тому назад, и, хотя все это время мы ничего не слышали друг о друге, а я даже не узнал его при встрече, два дня спустя наши судьбы так переплелись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Я решил избавить ее от себя. Но не так, как прошлый раз, а окончательно и бесповоротно, искренне желая ей добра и благословляя ее. Я хотел уехать еще до ее возвращения, с тем чтобы никогда больше не появляться на ее жизненном пути, какие бы испытания ни выпали на мою долю. Когда-то судьба не позволила мне осуществить такое намерение, но теперь я дал себе слово ни за что ей не поддаваться.
Да, великая сила судьба! Я вспомнил, как мы расста-
лись прошлый раз в Патне, как она стояла на балконе и с немой мольбой глядела на меня. Ее взгляд преследовал меня всю дорогу, но я не внял ему, покинул родину и уехал на чужбину. Но что значит расстояние? Ее немой призыв заставил меня вернуться. В глазах посторонних это выглядело постыдным поражением. Никто не заметил тогда на моей голове неувядающего венка победителя.
Теперь нам снова предстояла разлука. Однако на этот раз я намеревался устоять перед ее зовом.
Но как грустно было мне уезжать! И главное, я знал: не с кем будет поделиться своей болью. Придется похоронить ее в самом укромном уголке своего сердца— ведь общество лишило меня права любить Раджлакшми. В его глазах наша горячая любовь, наши взаимоотношения— радости и обиды, разлуки и свидания — ровным счетом ничего не стоили. Значит, и горечь предстоящего прощания тоже будет непонятной и смешной другим. Мне как-то особенно тяжело было думать именно об этом. Что может быть трагичнее, когда горе становится предметом насмешек? Но кому пойти жаловаться, если ты отвергаешь общепринятые правила, восстаешь против существующей морали?! Это, пожалуй, самая сложная из всех человеческих проблем, и возникла она, наверное, с самого сотворения мира. Даже в будущем я не предвидел разрешения ее. И все же сколько счастья приносит людям запретная любовь, как бы она ни осуждалась! Как озаряет она жизнь! Сколько легенд, удивительных историй и прекрасных поэм сложено о ней!
Тем не менее я решил отказаться от нее. Я не хотел больше смущать Раджлакшми. «Пусть она спокойно предается благочестию,—думал я,— безупречно произносит мантры, и да будет гладок ее путь в Бокрешор!» Я благословлял ее и желал ей получить все возможные воздаяния и в этой жизни, и в следующих. Бремя своих печалей я намеревался нести сам.
Когда я проснулся на следующее утро, мне показалось, будто узы, связывавшие меня с этим домом, с Гонгамати, с голым, выжженным полем, ослабли. И хотя до возвращения Раджлакшми было еще далеко, я решил больше здесь не задерживаться.
Вошел Ротон и напомнил мне об омовении. Раджлакшми, уезжая, взяла с него обещание строжайшим образом следить за моим режимом. Она возложила на него обязанность вести своего рода дневник, записывать час каждой моей трапезы начиная с завтрака в одиннадцать утра и кончая ужином в восемь вечера. За образцовое выполнение этого задания Раджлакшми обещала вознаградить его и всех слуг, занятых моим обслуживанием, месячным жалованьем. Теперь повар, окончив стряпню, сам отправлялся за свежей провизией, и даже господин Кушари лично проверял, как доставлялись нам овощи, молоко, рыба и прочая снедь. По утрам, лежа в постели, я слышал, как они хлопочут, но оставался ко всему безразличным. Однако свой режим я старался соблюдать в точности. Во-первых, он был вполне терпимым, а во-вторых, я не хотел лишать слуг обещанного вознаграждения.
Накануне мне не удалось как следует выспаться, поэтому теперь, совершив омовение и поев несколько ранее положенного часа, я опять улегся на кровать и заснул.
Проснулся я около четырех, снова умылся, выпил чаю и вышел прогуляться—с некоторых пор прогулка вошла у меня в привычку.
У ворот нашего дома меня ожидал незнакомый человек. Он передал мне письмо. Я с трудом прочел несколько кое-как нацарапанных строк, из которых узнал, что мой школьный товарищ Шотиш Бхородадж при смерти и непременно умрет, если я не приеду.
— Чем он болен? — спросил я посыльного.
— Холерой.
— Пошли,— оживился я.
Конечно, я обрадовался не холере, а тому, что у меня появился повод на некоторое время покинуть дом. Поэтому, не мешкая и даже не предупредив Ротона о своем уходе, я отправился в путь.
Пройдя пешком около шести миль, мы к вечеру добрались до жилища Шотиша. Я ожидал увидеть квартиру, соответствующую положению помощника инспектора железнодорожного строительства, однако апартаментам Шотиша никто бы не позавидовал. Он жил в простой походной палатке, рядом с которой стояла крытая соломой лачуга, предназначавшаяся для стряпни. Полная женщина, очевидно из касты баури, что-то готовила там на очаге. Она и провела меня в палатку.
Здесь я застал молодого доктора-панджабца, приехавшего из Рампурхата. Он очень обрадовался, узнав, что я товарищ Шотиша, сказал, что тот болен неопасно, за его жизнь тревожиться не приходится, и тут же заявил, что уезжает. Дрезина, на которой он приехал, ждала его, и задерживаться дольше он не мог, иначе только ночью добрался бы домой. Он, видно, полагал, что я один со всем справлюсь. Дав мне несколько наставлений по уходу за больным, он вышел из палатки и направился к дрезине. Уже поднимаясь на нее, он вдруг спохватился, раскрыл
свой саквояж и, вынув из него три каких-то коробочки и пузырек, отдал их мне.
— Имейте в виду: холера быстро распространяется,— предупредил он меня и указал на небольшой заполненный водой карьер неподалеку.— Запретите кули пользоваться этим водоемом. А если услышите, что кто-нибудь заболел,— это вполне возможно — воспользуйтесь лекарствами, которые я вам оставил.
Он подробно объяснил мне, как их следует употреблять.
Доктор был, вероятно, неплохим человеком. Он попросил меня регулярно сообщать ему о состоянии здоровья больного, еще раз напомнил о необходимости строго следить за кули и уехал.
Я остался с больным.
Что ж, решил я, наверное, все складывается к лучшему. Подумать только, как иногда все оборачивается! Раджлакшми отправилась в Бокрешор приобщиться к богу, а я в расстроенных чувствах вышел прогуляться. И что же? Я встретил человека, которого знал когда-то в детстве, лет пятнадцать тому назад, и, хотя все это время мы ничего не слышали друг о друге, а я даже не узнал его при встрече, два дня спустя наши судьбы так переплелись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159