Все ее мысли поглотила Шунонда и обучение правильному произношению мантр. Дня не проходило, чтобы она не наведывалась к своей новой знакомой. Не знаю, насколько она преуспела в философии и книжной мудрости, но перемена в ней произошла разительная, совершенно неожиданная для меня. Так, прежде она только ласково журила меня за то, что я вечно запаздывал со своим обедом, но никогда не бранила и не пыталась изменить мой распорядок дня. А теперь, стоило мне задержаться с едой, как она раздраженно замечала:
— Ну чего ты ждешь? Почему не садишься есть? Ты ведь большой человек, должен следить за собой. Если не беспокоишься о себе, то подумай хотя бы о слугах. Им ведь сущее наказание с тобой.
В ее тоне слышалась досада, правда, настолько скрытая, что никто, кроме меня, ее не замечал. Но меня она задевала, и, не желая действовать людям на нервы, я, хоть и без всякого аппетита, старался поскорее покончить с едой и отпустить прислуживавших мне. Не знаю, радовало ли тех мое внимание к ним, или они оставались к нему равнодушными, но Раджлакшми бывала довольной. Минут через десять она уже уходила к Шунонде. Иногда с ней шел Ротон или привратник, но чаще всего она отправлялась одна, без сопровожатых.
Первое время она раз или два брала с собой меня, но вскоре убедилась, что такие совместные посещения тяготили нас обоих, и оставила меня в покое. Каждый из нас стал заниматься тем, что его привлекало. Я предпочитал лежать в своей комнате, предаваясь лени и ничегонеделанию, а Раджлакшми все больше увлекалась религией и совершенствовалась в чтении священных мантр. Мы все больше отдалялись друг от друга.
Всякий раз, когда она уходила из дома, я долго смотрел ей вслед из окна своей комнаты, наблюдая, как она торопливо пересекала выжженное солнцем поле. Я понимал, что она перестала думать обо мне, ей безразлично, как я проведу день без нее, и все-таки не мог не провожать ее взглядом до тех пор, пока она не скрывалась вдали. Долго еще какое-то время мне мерещилась ее стройная фигура на вытоптанной извилистой дороге. Потом я вдруг приходил в себя и, отойдя от окна, пластом валился на кровать и иногда, устав от безделья, засыпал тяжелым сном или просто лежал с закрытыми глазами. На низких акациях, росших неподалеку, стонали голуби, шелестели кусты бамбука во дворах неприкасаемых, над раскаленным зноем полем слышались вздохи горячего ветра... Временами мне начинало казаться, что эти протяжные стенания раздавались не за окном, а вырывались из моей измученной груди. Я чувствовал, что долго так не выдержу.
Иногда мое уединение нарушал Ротон. Он на цыпочках входил в комнату и вполголоса осторожно спрашивал:
— Бабу, принести вам трубку?
Я часто не отвечал ему, притворяясь спящим,— боялся, как бы он не догадался о моих страданиях.
В тот памятный день Раджлакшми, как обычно, в полдень отправилась к Шунонде. Я остался один. Мне вспомнилась Бирма, Обхойя, и я решил написать наконец ей письмо. Подумал я и о том, чтобы напомнить о себе управляющему фирмы, где служил прежде, хотя и не представлял, зачем мне это делать. Вдруг я заметил, что мимо моих окон, прикрыв лицо краем сари, прошла женщина. Ее облик показался мне знакомым. Уж не
Малоти ли? Я поднялся, подошел к окну и выглянул наружу, но никого не увидел. Лишь за углом ограды мелькнул синий край сари — женщина успела скрыться.
Прошел почти месяц с тех пор, как эта сумасбродная скандалистка покинула деревню. Все давно перестали говорить о ней, но я ее не забыл. Где-то в моей душе продолжала жить память о горьких слезах, пролитых ею у ног Раджлакшми.
Я часто думал, где-то она теперь, как сложилась ее дальнейшая судьба вдали от Гонгамати с ее соблазнами и гнусными интригами, и искренне желал ей и Нобину подольше не возвращаться сюда.
Снова сев к столу, я начал дописывать письмо. Неожиданно позади меня раздались шаги. Я обернулся и увидел Ротона. Он протянул мне трубку.
— Курите, бабу,— предложил он. Я кивнул головой:
— Спасибо.
Ротон не спешил уходить. Постояв некоторое время молча, он с важностью заявил:
— Бабу, Ротон из касты парикмахеров не знает только одного — когда он умрет.
Это было его обычное предисловие. Раджлакшми в таких случаях всегда советовала ему узнать эту столь важную для человека дату. Я же промолчал и вопросительно посмотрел на него, с улыбкой ожидая, что последует за этим вступлением.
— Разве я не предупреждал ма, чтобы она не доверяла людям низкого происхождения, не поддавалась на их слезы и не бросала на ветер целых двести рупий? Скажите, разве я не говорил этого?
Я знал, что ничего подобного он не говорил. Конечно, у него могло возникнуть такое благое намерение, но он никогда не отважился бы высказать его Раджлакшми. Даже у меня не хватило бы смелости на это.
Но я не стал выводить его из приятного заблуждения, а спросил:
— Но в чем дело, Ротон? Что случилось?
— Случилось то, что я всегда предвидел,— торжественно заявил он.
— Но я-то ничего не знаю,— заметил я ему.— Объясни же наконец.
Ротон, сожалея, что не успел узнать всех подробностей, рассказал мне главное: в деревню вернулась Малоти вместе со своим новым мужем, преуспевающим братом старшего зятя, и поселилась в доме своего отца. А Нобин отбывает наказание в тюрьме. Трудно выразить словами то чувство гадливости и отвращения, которое вызвала во мне эта новость. Не увидь я Малоти собственными глазами, я даже не поверил бы, чтобы она могла использовать деньги Раджлакшми таким образом.
Вечером, когда я сел ужинать, Ротон сообщил эту новость Раджлакшми.
— Вот как! — удивилась та.— Неужели это правда? Ну и одурачила же она нас! Мало того, что деньги пропали, она омовение заставила меня совершить не вовремя. Ловко! — И тут же переключилась на другое:—Ты что, уже поел? — спросила она меня.— Стоило ли тогда вообще садиться за еду?
Я подавил вздох и молча поднялся. За последнее время я совсем лишился аппетита и почти ничего не ел. Поэтому-то она и соблаговолила наконец-то обратить на меня свое внимание. Раньше она очень строго следила за моим питанием, страшно волновалась, если я почему-либо съедал больше или меньше обычного, но теперь острота ее зрения притупилась и она перестала замечать даже очевидное. А я не хотел вызывать у нее сочувствия к себе. Оно только оскорбило бы меня.
Дни мои проходили однообразно, начинались и кончались одинаково. Не было в них ни радости, ни приятных впечатлений, хотя и жаловаться мне особенно было не на что — со здоровьем все обстояло благополучно.
На следующее утро я умылся, позавтракал и, по обыкновению, уединился в своей комнате, перед окном которой расстилалось надоевшее мне бескрайнее высохшее поле. В тот день, очевидно, был какой-то пост, поэтому Раджлакшми не стала тратить времени на еду и отправилась к Шунонде несколько ранее обычного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Ну чего ты ждешь? Почему не садишься есть? Ты ведь большой человек, должен следить за собой. Если не беспокоишься о себе, то подумай хотя бы о слугах. Им ведь сущее наказание с тобой.
В ее тоне слышалась досада, правда, настолько скрытая, что никто, кроме меня, ее не замечал. Но меня она задевала, и, не желая действовать людям на нервы, я, хоть и без всякого аппетита, старался поскорее покончить с едой и отпустить прислуживавших мне. Не знаю, радовало ли тех мое внимание к ним, или они оставались к нему равнодушными, но Раджлакшми бывала довольной. Минут через десять она уже уходила к Шунонде. Иногда с ней шел Ротон или привратник, но чаще всего она отправлялась одна, без сопровожатых.
Первое время она раз или два брала с собой меня, но вскоре убедилась, что такие совместные посещения тяготили нас обоих, и оставила меня в покое. Каждый из нас стал заниматься тем, что его привлекало. Я предпочитал лежать в своей комнате, предаваясь лени и ничегонеделанию, а Раджлакшми все больше увлекалась религией и совершенствовалась в чтении священных мантр. Мы все больше отдалялись друг от друга.
Всякий раз, когда она уходила из дома, я долго смотрел ей вслед из окна своей комнаты, наблюдая, как она торопливо пересекала выжженное солнцем поле. Я понимал, что она перестала думать обо мне, ей безразлично, как я проведу день без нее, и все-таки не мог не провожать ее взглядом до тех пор, пока она не скрывалась вдали. Долго еще какое-то время мне мерещилась ее стройная фигура на вытоптанной извилистой дороге. Потом я вдруг приходил в себя и, отойдя от окна, пластом валился на кровать и иногда, устав от безделья, засыпал тяжелым сном или просто лежал с закрытыми глазами. На низких акациях, росших неподалеку, стонали голуби, шелестели кусты бамбука во дворах неприкасаемых, над раскаленным зноем полем слышались вздохи горячего ветра... Временами мне начинало казаться, что эти протяжные стенания раздавались не за окном, а вырывались из моей измученной груди. Я чувствовал, что долго так не выдержу.
Иногда мое уединение нарушал Ротон. Он на цыпочках входил в комнату и вполголоса осторожно спрашивал:
— Бабу, принести вам трубку?
Я часто не отвечал ему, притворяясь спящим,— боялся, как бы он не догадался о моих страданиях.
В тот памятный день Раджлакшми, как обычно, в полдень отправилась к Шунонде. Я остался один. Мне вспомнилась Бирма, Обхойя, и я решил написать наконец ей письмо. Подумал я и о том, чтобы напомнить о себе управляющему фирмы, где служил прежде, хотя и не представлял, зачем мне это делать. Вдруг я заметил, что мимо моих окон, прикрыв лицо краем сари, прошла женщина. Ее облик показался мне знакомым. Уж не
Малоти ли? Я поднялся, подошел к окну и выглянул наружу, но никого не увидел. Лишь за углом ограды мелькнул синий край сари — женщина успела скрыться.
Прошел почти месяц с тех пор, как эта сумасбродная скандалистка покинула деревню. Все давно перестали говорить о ней, но я ее не забыл. Где-то в моей душе продолжала жить память о горьких слезах, пролитых ею у ног Раджлакшми.
Я часто думал, где-то она теперь, как сложилась ее дальнейшая судьба вдали от Гонгамати с ее соблазнами и гнусными интригами, и искренне желал ей и Нобину подольше не возвращаться сюда.
Снова сев к столу, я начал дописывать письмо. Неожиданно позади меня раздались шаги. Я обернулся и увидел Ротона. Он протянул мне трубку.
— Курите, бабу,— предложил он. Я кивнул головой:
— Спасибо.
Ротон не спешил уходить. Постояв некоторое время молча, он с важностью заявил:
— Бабу, Ротон из касты парикмахеров не знает только одного — когда он умрет.
Это было его обычное предисловие. Раджлакшми в таких случаях всегда советовала ему узнать эту столь важную для человека дату. Я же промолчал и вопросительно посмотрел на него, с улыбкой ожидая, что последует за этим вступлением.
— Разве я не предупреждал ма, чтобы она не доверяла людям низкого происхождения, не поддавалась на их слезы и не бросала на ветер целых двести рупий? Скажите, разве я не говорил этого?
Я знал, что ничего подобного он не говорил. Конечно, у него могло возникнуть такое благое намерение, но он никогда не отважился бы высказать его Раджлакшми. Даже у меня не хватило бы смелости на это.
Но я не стал выводить его из приятного заблуждения, а спросил:
— Но в чем дело, Ротон? Что случилось?
— Случилось то, что я всегда предвидел,— торжественно заявил он.
— Но я-то ничего не знаю,— заметил я ему.— Объясни же наконец.
Ротон, сожалея, что не успел узнать всех подробностей, рассказал мне главное: в деревню вернулась Малоти вместе со своим новым мужем, преуспевающим братом старшего зятя, и поселилась в доме своего отца. А Нобин отбывает наказание в тюрьме. Трудно выразить словами то чувство гадливости и отвращения, которое вызвала во мне эта новость. Не увидь я Малоти собственными глазами, я даже не поверил бы, чтобы она могла использовать деньги Раджлакшми таким образом.
Вечером, когда я сел ужинать, Ротон сообщил эту новость Раджлакшми.
— Вот как! — удивилась та.— Неужели это правда? Ну и одурачила же она нас! Мало того, что деньги пропали, она омовение заставила меня совершить не вовремя. Ловко! — И тут же переключилась на другое:—Ты что, уже поел? — спросила она меня.— Стоило ли тогда вообще садиться за еду?
Я подавил вздох и молча поднялся. За последнее время я совсем лишился аппетита и почти ничего не ел. Поэтому-то она и соблаговолила наконец-то обратить на меня свое внимание. Раньше она очень строго следила за моим питанием, страшно волновалась, если я почему-либо съедал больше или меньше обычного, но теперь острота ее зрения притупилась и она перестала замечать даже очевидное. А я не хотел вызывать у нее сочувствия к себе. Оно только оскорбило бы меня.
Дни мои проходили однообразно, начинались и кончались одинаково. Не было в них ни радости, ни приятных впечатлений, хотя и жаловаться мне особенно было не на что — со здоровьем все обстояло благополучно.
На следующее утро я умылся, позавтракал и, по обыкновению, уединился в своей комнате, перед окном которой расстилалось надоевшее мне бескрайнее высохшее поле. В тот день, очевидно, был какой-то пост, поэтому Раджлакшми не стала тратить времени на еду и отправилась к Шунонде несколько ранее обычного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159