— По крайней мере на мой взгляд.
Она отвернулась к окну, очевидно стараясь скрыть улыбку, и довольно долго смотрела в сторону, а когда снова повернулась ко мне, лицо ее было серьезно.
— Ты перенес лихорадку? — спросила она.— Наверное, там очень тяжелый климат?
— Что делать!—вздохнул я.— Тяжелый или нет, а придется привыкать.
Я ожидал возражений, был уверен в том, что она решительно воспротивится моему намерению вернуться в страну, к климату которой я так и не смог привыкнуть, и прибегнет к самым веским аргументам. Но этого не случилось. Она помолчала немного и спокойно заметила:
— Ты прав, нужно привыкать. Там ведь столько живет бенгальцев. И если они смогли приспособиться, то почему ты не сможешь?
Ее равнодушие к моему здоровью задело меня, поэтому я только кивнул в знак согласия и промолчал. Я часто представлял себе, как расскажу ей о своей болезни. Живописал в своем воображении тот момент, когда поведаю о своих мытарствах на чужбине. Я воображал, как она разволнуется, даже расплачется, услышав о моих страданиях, и теперь готов был сгореть со стыда за свои фантазии. Счастье еще, думал я, что людям не дано заглянуть в мысли другого человека. Я дал себе клятву никогда не рассказывать ей о тех драматических днях.
Коляска подъехала к Боу-базару и остановилась у дома, где Раджлакшми поселилась по приезде в Калькутту.
— Твоя комната на третьем этаже,— сказала она мне.— Ступай отдохни, а я займусь делами.
И она отправилась на кухню.
Войдя в свою комнату, я убедился в том, что ©на действительно предназначалась для меня: тут были собраны самые различные вещи, бывшие раньше у меня в употреблении,— книги, которые я читал в Патне, трубка, которую я курил, мои письменные принадлежности, одежда, даже шлепанцы из красного бархата. Пьяри ничего не забыла, вплоть до дорогой картины, изображавшей заход солнца. Когда-то она висела в ее комнате в Патне и понравилась мне. Пьяри тут же перевесила ее в мою комнату. Я имел привычку сидеть в одном и том же кресле. Его она, вероятно, не смогла доставить сюда, но поставила другое — на том же месте у окна. Я медленно опустился в него, прикрыл веки, и мне почудилось, будто я снова слышу шумные вздохи многоводной реки.
В полдень, помывшись и поев, я, усталый, лег вздремнуть. Когда я проснулся, лучи солнца падали на мою кровагь. Рядом, наклонившись надо мной, стояла Пьяри. Опершись рукой о постель, она краем сари вытирала мой потный лоб, плечи и грудь.
— Вся постель стала влажной от пота,— сказала она, заметив, что я открыл глаза.— Окна выходят на запад, поэтому здесь так жарко. Завтра же велю постелить тебе на втором этаже, в комнате, соседней с моей.
Она присела возле меня и принялась обмахивать меня веером. В это время вошел Ротон.
— Ма, принести чай для бабу?-—спросил он.
— Принеси. Заодно посмотри, дома ли Бонку, и если да, то пошли его ко мне.
Я снова прикрыл веки. Вскоре послышался звук неуверенных шагов.
— Бонку, это ты — спросила Пьяри.— Иди сюда. Уже по шагам я догадался, как тот смущен. Продолжая обмахивать меня Ееером, Пьяри сказала:
— Возьми бумагу и карандаш. Нужно сделать список необходимых покупок. А потом сходишь с привратником на базар.
Итак, в доме произошли перемены. Раньше Радж-лакшми никогда, за исключением тех случаев, когда я болел, не садилась так близко ко мне, даже для того, чтобы обмахивать меня веером. А теперь она держалась со мной свободно, хотя с большим достоинством, не стесняясь ни слуг, ни самого Бонку. Мне вспомнилось, как она в свое время выпроводила меня из Патны, опасаясь, как бы Бонку не заподозрил неладного. Как изменилось теперь ее поведение!
Бонку составил список и ушел. Ротон принес чай, табак и тоже спустился вниз. Мы остались вдвоем. Некоторое время Раджлакшми молча смотрела на меня, а потом вдруг сказала:
— Я хочу задать тебе один вопрос. Скажи мне, кто из них любит сильнее: Рохини или Обхойя?
Я засмеялся.
— Конечно, та, которая больше всего тебя занимает,— Обхойя.
Она тоже улыбнулась.
— Почему ты думаешь, что меня больше всего занимает она?
— Не важно почему, но разве это не так?
Она на мгновение задумалась, но потом решительно заметила:
— Нет, что ни говори, но Рохини любит сильнее. Только ради любви он и пошел на такую жизнь. Много ли пришлось пережить Обхойе по сравнению с ним?
Ее вопрос удивил меня.
— Ты что-то путаешь,—-возразил я.— Не ему, а ей пришлось страдать и идти на жертвы. К тому же не забывай той простой истины, что Рохини-бабу мужчина и, как бы он ни поступил, в глазах общества* он всегда окажется прав.
— Я ничего не путаю,— покачала головой Радж-лакшми,— и не забываю. А преимущества, на которые ты намекаешь, имеют значение лишь для низких и подлых людей, а не для таких, как Рохини-бабу. Ты имеешь в виду мужчин, для которых важно лишь удовлетворить свои вожделения? Которые бросают женщин, стоит им добиться своего, а сами считаются добропорядочными людьми и пользуются всеобщим уважением? Но разве все мужчины так поступают? Ты, например, способен на такое? А теперь подумай, каково в таком случае приходится порядочному человеку, который должен общаться с людьми, не может бежать от них, чтобы вести свою «недостойную» жизнь в уединении, забившись в щель? Ему придется выйти на битву с обществом и в одиночку, стиснув зубы, нести тяжелое бремя несправедливости и позора, да к тому же защищать от унижений и оскорблений враждебного общества свою возлюбленную, мать своих будущих детей. Разве это не муки? Но самым ужасным для него будет постоянная борьба с искушением сбросить с себя эту невыносимую ношу. Только великая любовь способна примирить его с таким положением, и если ее нет, то никакая женщина не заставит его пойти на это.
Никогда раньше не смотрел я на подобные вещи с такой точки зрения. Мне вспомнился скромный, молчаливый Рохини, чувство невыразимого отчаяния, застывшее на его лице после ухода Обхойи к мужу.
— Однако в письме ты восхищалась именно Об-хойей! — напомнил я ей.
— Я и теперь воздаю ей должное,— не смутилась она,— потому что верю: внутренний огонь очистил ее от всяческой скверны и порока. Иначе она оказалась бы самой обыкновенной, достойной презрения, бесчестной женщиной.
— Почему же бесчестной? — удивился я.
— И ты еще спрашиваешь почему! Да разве есть грех больший, чем уйти от мужа? Если бы она не несла в себе этого всеочищающего огня...
— Ну, насчет огня ты оставь,— перебил я ее.— Лучше вспомни о том, какое сокровище ее муж.
— Мужчины всегда несдержанны и всегда мучают своих жен. Это еще не причина для тех бежать из дому. Женщины должны терпеть, иначе вся жизнь рухнет.
«Вот она, рабская психология!» — подумал я, а вслух раздраженно заметил:
— Что это за огонь, о котором ты все говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Она отвернулась к окну, очевидно стараясь скрыть улыбку, и довольно долго смотрела в сторону, а когда снова повернулась ко мне, лицо ее было серьезно.
— Ты перенес лихорадку? — спросила она.— Наверное, там очень тяжелый климат?
— Что делать!—вздохнул я.— Тяжелый или нет, а придется привыкать.
Я ожидал возражений, был уверен в том, что она решительно воспротивится моему намерению вернуться в страну, к климату которой я так и не смог привыкнуть, и прибегнет к самым веским аргументам. Но этого не случилось. Она помолчала немного и спокойно заметила:
— Ты прав, нужно привыкать. Там ведь столько живет бенгальцев. И если они смогли приспособиться, то почему ты не сможешь?
Ее равнодушие к моему здоровью задело меня, поэтому я только кивнул в знак согласия и промолчал. Я часто представлял себе, как расскажу ей о своей болезни. Живописал в своем воображении тот момент, когда поведаю о своих мытарствах на чужбине. Я воображал, как она разволнуется, даже расплачется, услышав о моих страданиях, и теперь готов был сгореть со стыда за свои фантазии. Счастье еще, думал я, что людям не дано заглянуть в мысли другого человека. Я дал себе клятву никогда не рассказывать ей о тех драматических днях.
Коляска подъехала к Боу-базару и остановилась у дома, где Раджлакшми поселилась по приезде в Калькутту.
— Твоя комната на третьем этаже,— сказала она мне.— Ступай отдохни, а я займусь делами.
И она отправилась на кухню.
Войдя в свою комнату, я убедился в том, что ©на действительно предназначалась для меня: тут были собраны самые различные вещи, бывшие раньше у меня в употреблении,— книги, которые я читал в Патне, трубка, которую я курил, мои письменные принадлежности, одежда, даже шлепанцы из красного бархата. Пьяри ничего не забыла, вплоть до дорогой картины, изображавшей заход солнца. Когда-то она висела в ее комнате в Патне и понравилась мне. Пьяри тут же перевесила ее в мою комнату. Я имел привычку сидеть в одном и том же кресле. Его она, вероятно, не смогла доставить сюда, но поставила другое — на том же месте у окна. Я медленно опустился в него, прикрыл веки, и мне почудилось, будто я снова слышу шумные вздохи многоводной реки.
В полдень, помывшись и поев, я, усталый, лег вздремнуть. Когда я проснулся, лучи солнца падали на мою кровагь. Рядом, наклонившись надо мной, стояла Пьяри. Опершись рукой о постель, она краем сари вытирала мой потный лоб, плечи и грудь.
— Вся постель стала влажной от пота,— сказала она, заметив, что я открыл глаза.— Окна выходят на запад, поэтому здесь так жарко. Завтра же велю постелить тебе на втором этаже, в комнате, соседней с моей.
Она присела возле меня и принялась обмахивать меня веером. В это время вошел Ротон.
— Ма, принести чай для бабу?-—спросил он.
— Принеси. Заодно посмотри, дома ли Бонку, и если да, то пошли его ко мне.
Я снова прикрыл веки. Вскоре послышался звук неуверенных шагов.
— Бонку, это ты — спросила Пьяри.— Иди сюда. Уже по шагам я догадался, как тот смущен. Продолжая обмахивать меня Ееером, Пьяри сказала:
— Возьми бумагу и карандаш. Нужно сделать список необходимых покупок. А потом сходишь с привратником на базар.
Итак, в доме произошли перемены. Раньше Радж-лакшми никогда, за исключением тех случаев, когда я болел, не садилась так близко ко мне, даже для того, чтобы обмахивать меня веером. А теперь она держалась со мной свободно, хотя с большим достоинством, не стесняясь ни слуг, ни самого Бонку. Мне вспомнилось, как она в свое время выпроводила меня из Патны, опасаясь, как бы Бонку не заподозрил неладного. Как изменилось теперь ее поведение!
Бонку составил список и ушел. Ротон принес чай, табак и тоже спустился вниз. Мы остались вдвоем. Некоторое время Раджлакшми молча смотрела на меня, а потом вдруг сказала:
— Я хочу задать тебе один вопрос. Скажи мне, кто из них любит сильнее: Рохини или Обхойя?
Я засмеялся.
— Конечно, та, которая больше всего тебя занимает,— Обхойя.
Она тоже улыбнулась.
— Почему ты думаешь, что меня больше всего занимает она?
— Не важно почему, но разве это не так?
Она на мгновение задумалась, но потом решительно заметила:
— Нет, что ни говори, но Рохини любит сильнее. Только ради любви он и пошел на такую жизнь. Много ли пришлось пережить Обхойе по сравнению с ним?
Ее вопрос удивил меня.
— Ты что-то путаешь,—-возразил я.— Не ему, а ей пришлось страдать и идти на жертвы. К тому же не забывай той простой истины, что Рохини-бабу мужчина и, как бы он ни поступил, в глазах общества* он всегда окажется прав.
— Я ничего не путаю,— покачала головой Радж-лакшми,— и не забываю. А преимущества, на которые ты намекаешь, имеют значение лишь для низких и подлых людей, а не для таких, как Рохини-бабу. Ты имеешь в виду мужчин, для которых важно лишь удовлетворить свои вожделения? Которые бросают женщин, стоит им добиться своего, а сами считаются добропорядочными людьми и пользуются всеобщим уважением? Но разве все мужчины так поступают? Ты, например, способен на такое? А теперь подумай, каково в таком случае приходится порядочному человеку, который должен общаться с людьми, не может бежать от них, чтобы вести свою «недостойную» жизнь в уединении, забившись в щель? Ему придется выйти на битву с обществом и в одиночку, стиснув зубы, нести тяжелое бремя несправедливости и позора, да к тому же защищать от унижений и оскорблений враждебного общества свою возлюбленную, мать своих будущих детей. Разве это не муки? Но самым ужасным для него будет постоянная борьба с искушением сбросить с себя эту невыносимую ношу. Только великая любовь способна примирить его с таким положением, и если ее нет, то никакая женщина не заставит его пойти на это.
Никогда раньше не смотрел я на подобные вещи с такой точки зрения. Мне вспомнился скромный, молчаливый Рохини, чувство невыразимого отчаяния, застывшее на его лице после ухода Обхойи к мужу.
— Однако в письме ты восхищалась именно Об-хойей! — напомнил я ей.
— Я и теперь воздаю ей должное,— не смутилась она,— потому что верю: внутренний огонь очистил ее от всяческой скверны и порока. Иначе она оказалась бы самой обыкновенной, достойной презрения, бесчестной женщиной.
— Почему же бесчестной? — удивился я.
— И ты еще спрашиваешь почему! Да разве есть грех больший, чем уйти от мужа? Если бы она не несла в себе этого всеочищающего огня...
— Ну, насчет огня ты оставь,— перебил я ее.— Лучше вспомни о том, какое сокровище ее муж.
— Мужчины всегда несдержанны и всегда мучают своих жен. Это еще не причина для тех бежать из дому. Женщины должны терпеть, иначе вся жизнь рухнет.
«Вот она, рабская психология!» — подумал я, а вслух раздраженно заметил:
— Что это за огонь, о котором ты все говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159