Шум стоял невообразимый. Один я продолжал сидеть неподвижно, весь во власти воображения.
Из-за задержки в пути поезд немного опоздал, и было уже довольно поздно, когда я добрался до дома Раджлакшми. Перед его дверью сидел пожилой брахман с трубкой в руках.
— Вам кого? — строго спросил он меня.
Я растерялся и не ответил. Он повторил свой вопрос еще более суровым голосом:
— Кого вы ищете?
Я помялся немного и спросил:
— Скажите, Ротон дома?
— Нет, он ушел на базар.
Оглядев мое серое, запыленное лицо и одежду, брахман, вероятно, решил, что я издалека, и проговорил более приветливо:
— Садитесь, подождите его. Он скоро вернется. Вам нужен именно он?
— А Бонку-бабу дома?
— Дома.— Брахман послал за Бонку слугу. Бонку чрезвычайно удивился, увидев меня.
— Мы думали, вы уже уехали в Бирму,— сказал он мне.
Я не посмел спросить его, кого он имел в виду под словом «мы».
— Ваши вещи, наверное, в коляске,— предположил он.— Надо внести их в дом.
— Нет, я ничего не взял с собой,— ответил я.
— Не взяли? — удивился он.— Значит, вы собираетесь вернуться обратно ночным поездом?
— Да... Если успею. Бонку пожал плечами.
— Зачем же было приезжать на несколько часов?! Слуга принес мне чистое дхоти, полотенце, воду и все
прочие принадлежности для умывания и тут же вышел. Некоторое время я оставался один. Затем меня позвали обедать. Войдя в столовую, я увидел, что места для меня и Бонку отведены рядом. Открылась дверь, и в комнату вошла Раджлакшми. В первое мгновение я не узнал ее. А когда, вглядевшись, понял, кто стоял передо мной, у меня потемнело в глазах. Теперь я хотел одного — ничем не выдать своих чувств, сохранить внешнюю пристойность и как можно скорее выбраться из этого дома.
— Ты благополучно доехал? — спросила меня Раджлакшми.
Я поразился: неужели ей больше не о чем было спросить меня? Я помолчал немного, собираясь с духом, и ответил:
— Да, благополучно.
Теперь я мог присмотреться к ней. Она не только одела самое простое, без всякой каймы сари и сняла все украшения, но и рассталась со своими чудными волосами, роскошной волной закрывавшими ей спину. Конец сари строго закрывал ей голову и лоб до самых бровей, только у шеи с двух сторон выбились непокорные короткие локоны. Она так исхудала и осунулась от всяких постов и воздержаний, что за месяц, казалось, постарела лет на десять.
Рис, которым меня потчевали, комками останавливался у меня в горле. Я с трудом глотал его и желал только одного-—поскорее исчезнуть из жизни этой женщины. А пока мне хотелось хотя бы избежать разговора о том, что я плохо ем. Наконец я кончил с едой.
— Бонку говорит, ты хочешь уехать сегодня же? — спросила Раджлакшми.
— Да,— подтвердил я.
— Но ведь твой пароход уходит только в воскресенье! Я с удивлением посмотрел на нее, не понимая смысла
ее реплики. Она было смутилась, но тут же взяла себя в руки и спокойно договорила:
— У тебя еще три дня...
— Да,— подтвердил я,— но у меня дела в Калькутте.
Она опять хотела что-то сказать, может быть спросить, не устал ли я с дороги, здоров ли, но промолчала. Молчание длилось довольно долго. Наконец она сказала:
— Приехал мой гуру.
Я догадался — это тот самый человек, которого я видел возле дома. К нему-то и возила меня Раджлакшми прошлый раз так неудачно. Мы встретились с ним уже позже — мой поезд отходил после двенадцати, так что времени для беседы у нас оставалось достаточно. Гуру оказался приятным человеком, очень верующим, но довольно широких взглядов. Он знал о нас с Раджлакшми все, она ничего не скрывала от него. Мы о многом поговорили. Он дал мне немало советов, но в иносказательной форме, в виде аллегорий, и, надо отдать ему должное, весьма деликатно. Многое из того, что он говорил мне тогда, я забыл,— возможно, недостаточно внимательно слушал его. Помню только, как он сказал, что предвидел теперешний душевный перелом Раджлакшми и потому всегда был к ней снисходительным,
— Кроме того,— заметил он,— тот, кто совершает ошибки, особенно нуждается в хорошем наставнике.
Он очень хвалил свою ученицу, проявившую поразительную набожность и благочестие.
— Я не видел еще, чтобы люди с такой стойкостью отрекались от земных благ,— заметил он.
Я вздохнул и промолчал, ибо лучше, чем кто бы то ни было, знал это.
Подошло время моего отъезда. К дому подъехала коляска. Я простился с гуру и сел в экипаж. Раджлакшми
вышла на улицу, подошла к коляске и несколько раз приняла прах от моих ног, возложив его себе на голову. Хорошо, что в темноте она ке могла разглядеть моего лица,— слишком ясно читались бы на нем мои чувства. Так мы и расстались, не сказав друг другу ни слова, но, когда лошади тронулись, я почувствовал, что слезы навернулись мне на глаза. «Будь счастлива, Лакшми, я не сержусь на тебя,— мысленно сказал я ей на прощание.— Пусть ничто не тревожит тебя, пусть осуществится твоя высокая цель. Не важно, что бедняга, решивший когда-то направить челн своей жизни рядом с твоим, не достигнет берега».
Коляска катилась все быстрее, стучали колеса, а в памяти у меня одно за другим всплывали воспоминания. И опять, как при отъезде из Гонгамати, я подумал о том, что закончилась одна из жизненных драм. Кскец ее сентиментален и поучителен. Появись она в печати, она непременно будет волновать души людей, всегда найдутся читатели, с благоговейным восхищением преклоняющие головы перед ее героиней. А обо мне вряд ли кто вспомнит—я сошел со сцены. Погрязший в смрадном болоте греха, без малейшей надежды на исправление, я направился к Обхойе. «Что ж,— сказал я про себя Раджлакшми,— пусть твоя добродетельная жизнь становится все более примерной, пусть светоч веры все ярче горит в тебе. Отныне я больше никогда не потревожу тебя». Я получил письмо от Обхойи. Верная в любви, добрая, милосердная женщина, непокорная бунтовщица, она настойчиво звала меня к себе. Я вспомнил, как она со слезами на глазах провожала меня, стоя у порога своего маленького дома. Мне вспомнилась вся ее история, прошлые события и теперешняя жизнь. И тут только наконец я понял всю чистоту ее души, свободу и широту ума, смелость мысли и самостоятельность суждений. И перед этим величием человеческого духа вдруг померкли все мои горестные переживания...
Неожиданно коляска остановилась. Я вздрогнул и огляделся,— мы приехали на станцию. Когда я вышел из коляски, какой-то человек торопливо спустился с козел, подошел ко мне и склонился к моим ногам.
— Ротон, это ты? — удивился я.
— Бабу,— ответил тот,—если за границей вы не найдете подходящего слуги, известите меня. Пока я жив, вы без помощи не останетесь.
Свет фонаря упал на его лицо.
— Ты плачешь?
Ротон молча вытер глаза, еще раз поклонился мне и быстро зашагал прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Из-за задержки в пути поезд немного опоздал, и было уже довольно поздно, когда я добрался до дома Раджлакшми. Перед его дверью сидел пожилой брахман с трубкой в руках.
— Вам кого? — строго спросил он меня.
Я растерялся и не ответил. Он повторил свой вопрос еще более суровым голосом:
— Кого вы ищете?
Я помялся немного и спросил:
— Скажите, Ротон дома?
— Нет, он ушел на базар.
Оглядев мое серое, запыленное лицо и одежду, брахман, вероятно, решил, что я издалека, и проговорил более приветливо:
— Садитесь, подождите его. Он скоро вернется. Вам нужен именно он?
— А Бонку-бабу дома?
— Дома.— Брахман послал за Бонку слугу. Бонку чрезвычайно удивился, увидев меня.
— Мы думали, вы уже уехали в Бирму,— сказал он мне.
Я не посмел спросить его, кого он имел в виду под словом «мы».
— Ваши вещи, наверное, в коляске,— предположил он.— Надо внести их в дом.
— Нет, я ничего не взял с собой,— ответил я.
— Не взяли? — удивился он.— Значит, вы собираетесь вернуться обратно ночным поездом?
— Да... Если успею. Бонку пожал плечами.
— Зачем же было приезжать на несколько часов?! Слуга принес мне чистое дхоти, полотенце, воду и все
прочие принадлежности для умывания и тут же вышел. Некоторое время я оставался один. Затем меня позвали обедать. Войдя в столовую, я увидел, что места для меня и Бонку отведены рядом. Открылась дверь, и в комнату вошла Раджлакшми. В первое мгновение я не узнал ее. А когда, вглядевшись, понял, кто стоял передо мной, у меня потемнело в глазах. Теперь я хотел одного — ничем не выдать своих чувств, сохранить внешнюю пристойность и как можно скорее выбраться из этого дома.
— Ты благополучно доехал? — спросила меня Раджлакшми.
Я поразился: неужели ей больше не о чем было спросить меня? Я помолчал немного, собираясь с духом, и ответил:
— Да, благополучно.
Теперь я мог присмотреться к ней. Она не только одела самое простое, без всякой каймы сари и сняла все украшения, но и рассталась со своими чудными волосами, роскошной волной закрывавшими ей спину. Конец сари строго закрывал ей голову и лоб до самых бровей, только у шеи с двух сторон выбились непокорные короткие локоны. Она так исхудала и осунулась от всяких постов и воздержаний, что за месяц, казалось, постарела лет на десять.
Рис, которым меня потчевали, комками останавливался у меня в горле. Я с трудом глотал его и желал только одного-—поскорее исчезнуть из жизни этой женщины. А пока мне хотелось хотя бы избежать разговора о том, что я плохо ем. Наконец я кончил с едой.
— Бонку говорит, ты хочешь уехать сегодня же? — спросила Раджлакшми.
— Да,— подтвердил я.
— Но ведь твой пароход уходит только в воскресенье! Я с удивлением посмотрел на нее, не понимая смысла
ее реплики. Она было смутилась, но тут же взяла себя в руки и спокойно договорила:
— У тебя еще три дня...
— Да,— подтвердил я,— но у меня дела в Калькутте.
Она опять хотела что-то сказать, может быть спросить, не устал ли я с дороги, здоров ли, но промолчала. Молчание длилось довольно долго. Наконец она сказала:
— Приехал мой гуру.
Я догадался — это тот самый человек, которого я видел возле дома. К нему-то и возила меня Раджлакшми прошлый раз так неудачно. Мы встретились с ним уже позже — мой поезд отходил после двенадцати, так что времени для беседы у нас оставалось достаточно. Гуру оказался приятным человеком, очень верующим, но довольно широких взглядов. Он знал о нас с Раджлакшми все, она ничего не скрывала от него. Мы о многом поговорили. Он дал мне немало советов, но в иносказательной форме, в виде аллегорий, и, надо отдать ему должное, весьма деликатно. Многое из того, что он говорил мне тогда, я забыл,— возможно, недостаточно внимательно слушал его. Помню только, как он сказал, что предвидел теперешний душевный перелом Раджлакшми и потому всегда был к ней снисходительным,
— Кроме того,— заметил он,— тот, кто совершает ошибки, особенно нуждается в хорошем наставнике.
Он очень хвалил свою ученицу, проявившую поразительную набожность и благочестие.
— Я не видел еще, чтобы люди с такой стойкостью отрекались от земных благ,— заметил он.
Я вздохнул и промолчал, ибо лучше, чем кто бы то ни было, знал это.
Подошло время моего отъезда. К дому подъехала коляска. Я простился с гуру и сел в экипаж. Раджлакшми
вышла на улицу, подошла к коляске и несколько раз приняла прах от моих ног, возложив его себе на голову. Хорошо, что в темноте она ке могла разглядеть моего лица,— слишком ясно читались бы на нем мои чувства. Так мы и расстались, не сказав друг другу ни слова, но, когда лошади тронулись, я почувствовал, что слезы навернулись мне на глаза. «Будь счастлива, Лакшми, я не сержусь на тебя,— мысленно сказал я ей на прощание.— Пусть ничто не тревожит тебя, пусть осуществится твоя высокая цель. Не важно, что бедняга, решивший когда-то направить челн своей жизни рядом с твоим, не достигнет берега».
Коляска катилась все быстрее, стучали колеса, а в памяти у меня одно за другим всплывали воспоминания. И опять, как при отъезде из Гонгамати, я подумал о том, что закончилась одна из жизненных драм. Кскец ее сентиментален и поучителен. Появись она в печати, она непременно будет волновать души людей, всегда найдутся читатели, с благоговейным восхищением преклоняющие головы перед ее героиней. А обо мне вряд ли кто вспомнит—я сошел со сцены. Погрязший в смрадном болоте греха, без малейшей надежды на исправление, я направился к Обхойе. «Что ж,— сказал я про себя Раджлакшми,— пусть твоя добродетельная жизнь становится все более примерной, пусть светоч веры все ярче горит в тебе. Отныне я больше никогда не потревожу тебя». Я получил письмо от Обхойи. Верная в любви, добрая, милосердная женщина, непокорная бунтовщица, она настойчиво звала меня к себе. Я вспомнил, как она со слезами на глазах провожала меня, стоя у порога своего маленького дома. Мне вспомнилась вся ее история, прошлые события и теперешняя жизнь. И тут только наконец я понял всю чистоту ее души, свободу и широту ума, смелость мысли и самостоятельность суждений. И перед этим величием человеческого духа вдруг померкли все мои горестные переживания...
Неожиданно коляска остановилась. Я вздрогнул и огляделся,— мы приехали на станцию. Когда я вышел из коляски, какой-то человек торопливо спустился с козел, подошел ко мне и склонился к моим ногам.
— Ротон, это ты? — удивился я.
— Бабу,— ответил тот,—если за границей вы не найдете подходящего слуги, известите меня. Пока я жив, вы без помощи не останетесь.
Свет фонаря упал на его лицо.
— Ты плачешь?
Ротон молча вытер глаза, еще раз поклонился мне и быстро зашагал прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159