— Она все знает.
Ей известны вишнуитские заклинания, она все может. Попадись она мне в лапы, я бы заставил ее запеть по-другому. А сколько из-за нее отцовских денег исчезло как по волшебству!
— Да что она станет делать с деньгами? — пытался я урезонить Нобина.— Она вишнуитка, живет в монастыре и получает милостыню за то, что поет песни. Она служит богам и вряд ли съедает за день две горсти риса. Не думаю, Нобин, что ее привлекают деньги.
Нобин несколько поостыл:
— Известное дело, деньги нужны не ей самой. Видно, что она из хорошей семьи. Что по внешности, что по разговору. Баба-джи тоже не жадный человек. Но у них же целая свора нахлебников! Что ни день, вроде как для бога требуют лепешек, сластей, молока, топленого масла. От Нойона Чоккотти я слышал, что хозяин будто бы пожаловал монастырю двадцать бигхов земли. Если так пойдет, у нас ничего не останется, все, что есть, рано или поздно очутится в желудке у этих саньяси.
— Так ли уж верны эти слухи? Сам-то Нойон Чоккотти в этом смысле ничуть не лучше.
— Это верно,— охотно согласился Нобин.—Этот брахман большой хитрец и плут. Но скажите, как не верить слухам? Однажды хозяин вдруг ни с того ни с сего подарил моим детям десять бигхов земли. Сколько я ни отказывался, все было напрасно. Правда, отец оставил ему немало, но надолго ли этого хватит? Знаете, что он сказал как-то раз? «Мы, говорит, из рода факиров, и этого у меня никто не отнимет». Вы только подумайте!
Нобин ушел. Как хорошо, что он не спросил, почему я столько дней живу в монастыре. Мне было бы очень стыдно, и я не знал бы, что ответить. От него я узнал еще одну новость — вчера с большой пышностью справили свадьбу сына Калидаса-бабу. Оказывается, вчера было уже семнадцатое число.
Оставшись один, я припомнил весь разговор с Ноби-ном, и вдруг меня осенила догадка — так вот почему хочет уйти Комоллота! Не из-за боязни скандала, который может учинить человек с густыми бровями, а из-за Гохора. Я вспомнил, как однажды она шутливо заметила, что Гохор не станет гневаться, если она оставит меня здесь. Гохор не способен держать на кого-нибудь зло, но почему он больше не приходит? Может быть, он что-нибудь затаил в душе? У Гохора не было сердечных привязанностей, не осталось у него и близких. Он, кажется, был бы счастлив избавиться от своего богатства.
И если бы даже полюбил, то никогда бы в этом не признался, боясь быть в тягость. И может быть, для того, чтобы избавить этого тихого и самоотверженного человека от жгучих терзаний напрасной любви, которая сама вечно создает себе неодолимые преграды, Комоллота и хочет убежать отсюда.
Задумавшись, я сидел на разрушенном помосте под деревом бокул. Взглянув на часы, я понял, что, если хочу поспеть на пятичасовой поезд, мне следует спешить. Но я уже так привык каждый день откладывать свой отъезд, что и сегодня готов был отступить при одной мысли, что нужно собираться.
Уезжая, я пообещал Пунту, что непременно побываю у нее на боубхате. Но прежде всего я должен был разыскать исчезнувшего Гохора. Сколько дней я провел здесь, исполняя поручения, в которых я не видел никакого смысла, а теперь, когда действительно есть причина остаться, некому наложить запрет на мой отъезд. В эту минуту появилась Падма. Подойдя ко мне, она сказала:
— Гошай, тебя зовет диди.
Я вернулся в монастырь. Во дворе меня ждала Комоллота.
— Пока ты доберешься до Калькутты, будет уже ночь. Ступай к себе, я принесла тебе поесть.
Как обычно, еда была отлично приготовлена. Здесь не принято навязывать угощение, каждый ест, если голоден. Остатки еды не выбрасывают.
— Ты вернешься? — спросила Комоллота, когда я собрался уходить.
— А ты здесь останешься?
— Скажи, на сколько дней я должна остаться?
— А ты скажи, когда мне приехать.
— Нет, этого я сказать не могу. Комоллота улыбнулась.
— И на другой вопрос не отвечу. Думай, гошай, что хочешь, в один прекрасный день ты и сам найдешь ответ.
У меня так и просилось на язык: «Сегодня уже поздно, Комоллота, я поеду завтра». И все же я не произнес этих слов.
Подошла Падма и попрощалась со мной, поднеся сложенные вместе ладони ко лбу, как это делала Комоллота.
— Как ты прощаешься, несносная девчонка?! — рассердилась Комоллота.—-Возьми прах от ног, сделай пронам.
Ее резкие слова заставили меня вздрогнуть. Я взглянул на нее, но она отвернулась. Не сказав больше ни слова, я вышел из монастыря.
ГЛАВА IX
Итак, в этот поздний час я покинул монастырь и отправился в Калькутту, а дальше мне предстояла еще более горестная ссылка в Бирму.
Возможно, у меня уже не будет времени вернуться сюда, да и зачем? Наверное, это мой последний приезд. По моим подсчетам, я провел в монастыре десять дней. Что такое десять дней в сравнении с целой жизнью! И все же я возвращался другим человеком.
Я часто слышал, как люди с огорчениехМ говорят о ком-нибудь: «Кто бы мог подумать, что он станет таким!» Они полагают, что жизнь каждого человека должна быть со всей точностью расписана в календаре их предположений, подобно солнечным и лунным затмениям! Малейшее отклонение они считают не только неожиданным, но и противоестественным. Словно в мире нет ничего вне их ограниченных представлений. Им неведомо не только то, что люди на земле не похожи друг на друга, но и то, что в одном человеке уживаются разные люди. И что один миг может стоить целой жизни.
Сойдя с дороги, я побрел на станцию лесом. Тропинки уводили меня то вправо, то влево, совсем как в детстве, когда я ходил в школу. Расписания поездов я не знал, и ничто меня не подгоняло. Я решил, что, придя на станцию, сяду в первый же попутный поезд. Все эти тропинки вдруг показались мне знакомыми, словно я не раз ходил по ним. Только раньше они были шире, а теперь как будто съежились. А это, кажется, сад самоубийцы? Так оно и есть! Я шел вдоль южного края нашей деревни. Говорили, будто какой-то бедняга покончил с собой, повесившись на верхнем суку вон того тамаринда. Не знаю, правда ли это, но у нас, как и почти во всех деревнях, существовало свое предание.
Дерево росло у обочины. Когда в детстве нам случалось проходить мимо, у нас по спине пробегали мурашки, и мы, зажмурившись, старались поскорее миновать страшное место. Тогда ствол этого грешного тамаринда возвышался над нами, как гора, вершина его, казалось, упиралась в небо. Сегодня же я увидел, что бедняге нечем гордиться,— этот тамаринд ничем не выделялся среди своих собратьев. Он стоял одиноко на окраине безлюдной деревушки, и мне почудилось, будто, встретившись много лет спустя с тем, кто в детстве нередко пугался его, он дружески подмигнул и пошутил: «Ну что, брат, как живешь? Больше не боишься меня?»
Подойдя к нему, я с нежностью погладил ствол и мысленно ответил: «Живу, брат, хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Ей известны вишнуитские заклинания, она все может. Попадись она мне в лапы, я бы заставил ее запеть по-другому. А сколько из-за нее отцовских денег исчезло как по волшебству!
— Да что она станет делать с деньгами? — пытался я урезонить Нобина.— Она вишнуитка, живет в монастыре и получает милостыню за то, что поет песни. Она служит богам и вряд ли съедает за день две горсти риса. Не думаю, Нобин, что ее привлекают деньги.
Нобин несколько поостыл:
— Известное дело, деньги нужны не ей самой. Видно, что она из хорошей семьи. Что по внешности, что по разговору. Баба-джи тоже не жадный человек. Но у них же целая свора нахлебников! Что ни день, вроде как для бога требуют лепешек, сластей, молока, топленого масла. От Нойона Чоккотти я слышал, что хозяин будто бы пожаловал монастырю двадцать бигхов земли. Если так пойдет, у нас ничего не останется, все, что есть, рано или поздно очутится в желудке у этих саньяси.
— Так ли уж верны эти слухи? Сам-то Нойон Чоккотти в этом смысле ничуть не лучше.
— Это верно,— охотно согласился Нобин.—Этот брахман большой хитрец и плут. Но скажите, как не верить слухам? Однажды хозяин вдруг ни с того ни с сего подарил моим детям десять бигхов земли. Сколько я ни отказывался, все было напрасно. Правда, отец оставил ему немало, но надолго ли этого хватит? Знаете, что он сказал как-то раз? «Мы, говорит, из рода факиров, и этого у меня никто не отнимет». Вы только подумайте!
Нобин ушел. Как хорошо, что он не спросил, почему я столько дней живу в монастыре. Мне было бы очень стыдно, и я не знал бы, что ответить. От него я узнал еще одну новость — вчера с большой пышностью справили свадьбу сына Калидаса-бабу. Оказывается, вчера было уже семнадцатое число.
Оставшись один, я припомнил весь разговор с Ноби-ном, и вдруг меня осенила догадка — так вот почему хочет уйти Комоллота! Не из-за боязни скандала, который может учинить человек с густыми бровями, а из-за Гохора. Я вспомнил, как однажды она шутливо заметила, что Гохор не станет гневаться, если она оставит меня здесь. Гохор не способен держать на кого-нибудь зло, но почему он больше не приходит? Может быть, он что-нибудь затаил в душе? У Гохора не было сердечных привязанностей, не осталось у него и близких. Он, кажется, был бы счастлив избавиться от своего богатства.
И если бы даже полюбил, то никогда бы в этом не признался, боясь быть в тягость. И может быть, для того, чтобы избавить этого тихого и самоотверженного человека от жгучих терзаний напрасной любви, которая сама вечно создает себе неодолимые преграды, Комоллота и хочет убежать отсюда.
Задумавшись, я сидел на разрушенном помосте под деревом бокул. Взглянув на часы, я понял, что, если хочу поспеть на пятичасовой поезд, мне следует спешить. Но я уже так привык каждый день откладывать свой отъезд, что и сегодня готов был отступить при одной мысли, что нужно собираться.
Уезжая, я пообещал Пунту, что непременно побываю у нее на боубхате. Но прежде всего я должен был разыскать исчезнувшего Гохора. Сколько дней я провел здесь, исполняя поручения, в которых я не видел никакого смысла, а теперь, когда действительно есть причина остаться, некому наложить запрет на мой отъезд. В эту минуту появилась Падма. Подойдя ко мне, она сказала:
— Гошай, тебя зовет диди.
Я вернулся в монастырь. Во дворе меня ждала Комоллота.
— Пока ты доберешься до Калькутты, будет уже ночь. Ступай к себе, я принесла тебе поесть.
Как обычно, еда была отлично приготовлена. Здесь не принято навязывать угощение, каждый ест, если голоден. Остатки еды не выбрасывают.
— Ты вернешься? — спросила Комоллота, когда я собрался уходить.
— А ты здесь останешься?
— Скажи, на сколько дней я должна остаться?
— А ты скажи, когда мне приехать.
— Нет, этого я сказать не могу. Комоллота улыбнулась.
— И на другой вопрос не отвечу. Думай, гошай, что хочешь, в один прекрасный день ты и сам найдешь ответ.
У меня так и просилось на язык: «Сегодня уже поздно, Комоллота, я поеду завтра». И все же я не произнес этих слов.
Подошла Падма и попрощалась со мной, поднеся сложенные вместе ладони ко лбу, как это делала Комоллота.
— Как ты прощаешься, несносная девчонка?! — рассердилась Комоллота.—-Возьми прах от ног, сделай пронам.
Ее резкие слова заставили меня вздрогнуть. Я взглянул на нее, но она отвернулась. Не сказав больше ни слова, я вышел из монастыря.
ГЛАВА IX
Итак, в этот поздний час я покинул монастырь и отправился в Калькутту, а дальше мне предстояла еще более горестная ссылка в Бирму.
Возможно, у меня уже не будет времени вернуться сюда, да и зачем? Наверное, это мой последний приезд. По моим подсчетам, я провел в монастыре десять дней. Что такое десять дней в сравнении с целой жизнью! И все же я возвращался другим человеком.
Я часто слышал, как люди с огорчениехМ говорят о ком-нибудь: «Кто бы мог подумать, что он станет таким!» Они полагают, что жизнь каждого человека должна быть со всей точностью расписана в календаре их предположений, подобно солнечным и лунным затмениям! Малейшее отклонение они считают не только неожиданным, но и противоестественным. Словно в мире нет ничего вне их ограниченных представлений. Им неведомо не только то, что люди на земле не похожи друг на друга, но и то, что в одном человеке уживаются разные люди. И что один миг может стоить целой жизни.
Сойдя с дороги, я побрел на станцию лесом. Тропинки уводили меня то вправо, то влево, совсем как в детстве, когда я ходил в школу. Расписания поездов я не знал, и ничто меня не подгоняло. Я решил, что, придя на станцию, сяду в первый же попутный поезд. Все эти тропинки вдруг показались мне знакомыми, словно я не раз ходил по ним. Только раньше они были шире, а теперь как будто съежились. А это, кажется, сад самоубийцы? Так оно и есть! Я шел вдоль южного края нашей деревни. Говорили, будто какой-то бедняга покончил с собой, повесившись на верхнем суку вон того тамаринда. Не знаю, правда ли это, но у нас, как и почти во всех деревнях, существовало свое предание.
Дерево росло у обочины. Когда в детстве нам случалось проходить мимо, у нас по спине пробегали мурашки, и мы, зажмурившись, старались поскорее миновать страшное место. Тогда ствол этого грешного тамаринда возвышался над нами, как гора, вершина его, казалось, упиралась в небо. Сегодня же я увидел, что бедняге нечем гордиться,— этот тамаринд ничем не выделялся среди своих собратьев. Он стоял одиноко на окраине безлюдной деревушки, и мне почудилось, будто, встретившись много лет спустя с тем, кто в детстве нередко пугался его, он дружески подмигнул и пошутил: «Ну что, брат, как живешь? Больше не боишься меня?»
Подойдя к нему, я с нежностью погладил ствол и мысленно ответил: «Живу, брат, хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159