Никто не напутствовал меня добрым словом, как и не встретил по приезде ласковым взглядом. Но как отличался мой отъезд от моего приезда!
Я никогда не испытывал особой привязанности к этому старому грязному жилищу в захолустной деревеньке и всегда считал такое равнодушие вполне естественным. Однако теперь, столкнувшись со всеобщим недружелюбием, не осмеливаясь даже подумать о том, чтобы когда-нибудь вернуться обратно, я вдруг преисполнился нежности к ветхому обиталищу моих предков, из которого меня фактически выгнали, почувствовал необыкновенную притягательную силу этого маленького селения с его нездоровым климатом.
Раджлакшми молча поднялась в коляску, села напротив меня, отодвинувшись в самый угол, вероятно для того, чтобы избежать любопытных взглядов прохожих, которые могли бы узнать ее, и закрыла глаза. Мы тронулись.
Бог-солнце уже давно отошел на покой. Узкая извилистая проселочная дорога казалась еще уже от деревьев и кустарника, разросшихся по обеим ее сторонам. Иногда ветви манго и хлебного дерева сплетались, и тогда казалось, будто мы едем по длинному и темному туннелю. Лошади ступали осторожно, не спеша. Я смотрел в темноту, и мне представлялось, как когда-то по этой же дороге мой молодой дед вез из храма свою жену и как все вокруг оглашалось веселым свадебным шумом и топотом ног... А потом, много лет спустя, когда оба они отошли в мир иной, этой же дорогой возвращались соседи с их похорон... Вот моя мать в одежде невесты направляется в дом жениха, а вот мы несем ее мертвое тело к Ганге, чтобы отдать ей там свой последний долг. В те времена эта дорога, наверное, не была такой заросшей и безлюдной, воздух был чище, здоровей, а окрестные водоемы не так загрязнены и не кишели микробами, как теперь. Люди лучше одевались, жили в достатке, почитали богов и свою веру, мир не являл собой страшную унылую пустоту, простирающуюся до самых врат в небесную обитель. Глаза мои увлажнились, я торопливо отер их, размазав дорожную пыль по лицу, и мысленно произнес: «О пыльная дорога! Я приветствую тебя, свидетельницу радостей и горя моих предков, их успехов и невзгод, смеха и слез». Я посмотрел на темные заросли, окружавшие меня. «О мать-родина! — продолжал я.— Никогда я, подобно миллионам твоих неудачливых детей, не любил тебя как следует и не знаю, стану ли когда-нибудь служить тебе, трудиться ради тебя, вернусь ли к тебе. Но я навсегда сохраню в своем сердце твой печальный образ, смутно, сквозь слезы представившийся мне в сумраке наступающей ночи, когда я покидал тебя, отправляясь на чужбину».
Взглянув немного погодя на Раджлакшми, я увидел, что она по-прежнему неподвижна. В темноте экипажа я не различал ее лица, но чувствовал, что она вся поглощена своими мыслями. «Ну что ж,— подумал я,— раз я вручил ей кормило моей жизни, пусть она теперь и беспокоится обо всех водоворотах и порогах, что встретятся мне на пути».
Я хорошо знал себя и свою натуру, чуждую всего исключительного, необыкновенного. Чрезвычайная радость, чрезмерное благосостояние, избыток здоровья угнетали меня. Даже излишне сильная любовь страшила и заставляла бежать от нее. Поэтому один творец знал, с какой печалью я вручил себя новому кормчему.
Я посмотрел на темное небо, потом перевел взгляд на почти уже невидимую фигуру напротив меня, сложил молитвенно руки и подумал: «Я не виноват. Меня целиком подчинила себе непреодолимая притягательная сила этой женщины. Много раз я пытался бежать от нее, но каждый раз, как заколдованный, возвращался обратно. Теперь я уже не восстану против нее, я окончательно покорен. Да и что я выгадал до сих пор, какую пользу извлек из своей «свободы»? Чего добился? Ничего. А теперь я вручил свою жизнь той, которая нашла в себе достаточно сил, чтобы выбраться из грязи, едва не поглотившей ее. Я уверен, она не позволит трясине засосать другого человека».
Однако каким бы ни было течение моих мыслей, они не имели ничего общего с настроением моей спутницы. За всю дорогу она не проронила ни звука, даже на станции ни она, ни Ротон не сочли нужным сказать мне хотя бы слово. Ударил колокол, возвещая прибытие калькуттского поезда, но Ротон не пошел покупать билеты, а занялся устройством моей постели в углу маленького зала ожидания, из чего я заключил, что мы, очевидно, отправимся утренним поездом на Запад. Но куда именно — в Бенарес, в Патну или в другое место — я не представлял. Интересоваться моим мнением мои спутники, видимо, считали совершенно излишним.
Покончив с постелью, Ротон подошел к Раджлакшми, которая рассеянно глядела куда-то в сторону.
— Ма,— сказал он ей,— говорят, здесь неподалеку можно достать хороших продуктов.
Раджлакшми развязала узелок на своем сари и, вынув несколько рупий, протянула их Ротону.
— Ну что ж, сходи купи. Только смотри, чтоб молоко было свежее.
— А тебе ничего...— заикнулся было Ротон.
— Мне ничего не надо,— перебила его Раджлакшми.
Всем, а тем более Ротону, была хорошо известна твердость ее «нет», и все же он, нерешительно переступив с ноги на ногу, осмелился напомнить:
— Со вчерашнего вечера ведь...
— Ты что, не слышишь? Оглох? — прикрикнула на него хозяйка.
Ротон молча повернулся и ушел — я не знал никого, кто осмелился бы возражать ей после подобного окрика. Да и к чему привел бы такой спор? Все знали, что в поезде она ни за что не притронется к пище, побывавшей в руках человека, так или иначе связанного с железной дорогой. Никогда в жизни не встречал я никого, кто бы столь строго соблюдал такой суровый и бессмысленный пост. Вообще, сколько продуктов приносили в ее дом! Их скармливали слугам, раздавали бедным соседям, выбрасывали, если они портились, а хозяйка, кому они, собственно, и предназначались, даже не дотрагивалась до них. Она только улыбалась в ответ на все просьбы, уговоры, даже насмешки. «Ну какие там принципы! — говорила она.— Никаких предрассудков у меня нет... я все ем».— «Докажи это!» — предлагали ей. «Доказать? Сейчас? О небо, пощади меня!..» — улыбаясь, говорила она и под каким-нибудь предлогом исчезала, избегая дальнейших разоблачений. Постепенно я узнал, что она не ест мяса, рыбы, молока и масла. Такая воздержанность представлялась неприличной даже ей самой, она старалась скрыть ее и всегда смущалась, когда об этом заходила речь. Поэтому я предпочитал оставить ее в покое и никогда не донимал уговорами. Я промолчал, когда расстроенный Ротон ушел, и ни словом не обмолвился, когда он вернулся с кувшином теплого молока и пакетом сладкого риса. Часть принесенного Раджлакшми отделила мне, остальное дала Ротону.
Я прекрасно понял смысл умоляющего взгляда, который он бросил на меня, но не проронил ни звука.
В то время мы уже привыкли к ее странному, подчас беспричинному воздержанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Я никогда не испытывал особой привязанности к этому старому грязному жилищу в захолустной деревеньке и всегда считал такое равнодушие вполне естественным. Однако теперь, столкнувшись со всеобщим недружелюбием, не осмеливаясь даже подумать о том, чтобы когда-нибудь вернуться обратно, я вдруг преисполнился нежности к ветхому обиталищу моих предков, из которого меня фактически выгнали, почувствовал необыкновенную притягательную силу этого маленького селения с его нездоровым климатом.
Раджлакшми молча поднялась в коляску, села напротив меня, отодвинувшись в самый угол, вероятно для того, чтобы избежать любопытных взглядов прохожих, которые могли бы узнать ее, и закрыла глаза. Мы тронулись.
Бог-солнце уже давно отошел на покой. Узкая извилистая проселочная дорога казалась еще уже от деревьев и кустарника, разросшихся по обеим ее сторонам. Иногда ветви манго и хлебного дерева сплетались, и тогда казалось, будто мы едем по длинному и темному туннелю. Лошади ступали осторожно, не спеша. Я смотрел в темноту, и мне представлялось, как когда-то по этой же дороге мой молодой дед вез из храма свою жену и как все вокруг оглашалось веселым свадебным шумом и топотом ног... А потом, много лет спустя, когда оба они отошли в мир иной, этой же дорогой возвращались соседи с их похорон... Вот моя мать в одежде невесты направляется в дом жениха, а вот мы несем ее мертвое тело к Ганге, чтобы отдать ей там свой последний долг. В те времена эта дорога, наверное, не была такой заросшей и безлюдной, воздух был чище, здоровей, а окрестные водоемы не так загрязнены и не кишели микробами, как теперь. Люди лучше одевались, жили в достатке, почитали богов и свою веру, мир не являл собой страшную унылую пустоту, простирающуюся до самых врат в небесную обитель. Глаза мои увлажнились, я торопливо отер их, размазав дорожную пыль по лицу, и мысленно произнес: «О пыльная дорога! Я приветствую тебя, свидетельницу радостей и горя моих предков, их успехов и невзгод, смеха и слез». Я посмотрел на темные заросли, окружавшие меня. «О мать-родина! — продолжал я.— Никогда я, подобно миллионам твоих неудачливых детей, не любил тебя как следует и не знаю, стану ли когда-нибудь служить тебе, трудиться ради тебя, вернусь ли к тебе. Но я навсегда сохраню в своем сердце твой печальный образ, смутно, сквозь слезы представившийся мне в сумраке наступающей ночи, когда я покидал тебя, отправляясь на чужбину».
Взглянув немного погодя на Раджлакшми, я увидел, что она по-прежнему неподвижна. В темноте экипажа я не различал ее лица, но чувствовал, что она вся поглощена своими мыслями. «Ну что ж,— подумал я,— раз я вручил ей кормило моей жизни, пусть она теперь и беспокоится обо всех водоворотах и порогах, что встретятся мне на пути».
Я хорошо знал себя и свою натуру, чуждую всего исключительного, необыкновенного. Чрезвычайная радость, чрезмерное благосостояние, избыток здоровья угнетали меня. Даже излишне сильная любовь страшила и заставляла бежать от нее. Поэтому один творец знал, с какой печалью я вручил себя новому кормчему.
Я посмотрел на темное небо, потом перевел взгляд на почти уже невидимую фигуру напротив меня, сложил молитвенно руки и подумал: «Я не виноват. Меня целиком подчинила себе непреодолимая притягательная сила этой женщины. Много раз я пытался бежать от нее, но каждый раз, как заколдованный, возвращался обратно. Теперь я уже не восстану против нее, я окончательно покорен. Да и что я выгадал до сих пор, какую пользу извлек из своей «свободы»? Чего добился? Ничего. А теперь я вручил свою жизнь той, которая нашла в себе достаточно сил, чтобы выбраться из грязи, едва не поглотившей ее. Я уверен, она не позволит трясине засосать другого человека».
Однако каким бы ни было течение моих мыслей, они не имели ничего общего с настроением моей спутницы. За всю дорогу она не проронила ни звука, даже на станции ни она, ни Ротон не сочли нужным сказать мне хотя бы слово. Ударил колокол, возвещая прибытие калькуттского поезда, но Ротон не пошел покупать билеты, а занялся устройством моей постели в углу маленького зала ожидания, из чего я заключил, что мы, очевидно, отправимся утренним поездом на Запад. Но куда именно — в Бенарес, в Патну или в другое место — я не представлял. Интересоваться моим мнением мои спутники, видимо, считали совершенно излишним.
Покончив с постелью, Ротон подошел к Раджлакшми, которая рассеянно глядела куда-то в сторону.
— Ма,— сказал он ей,— говорят, здесь неподалеку можно достать хороших продуктов.
Раджлакшми развязала узелок на своем сари и, вынув несколько рупий, протянула их Ротону.
— Ну что ж, сходи купи. Только смотри, чтоб молоко было свежее.
— А тебе ничего...— заикнулся было Ротон.
— Мне ничего не надо,— перебила его Раджлакшми.
Всем, а тем более Ротону, была хорошо известна твердость ее «нет», и все же он, нерешительно переступив с ноги на ногу, осмелился напомнить:
— Со вчерашнего вечера ведь...
— Ты что, не слышишь? Оглох? — прикрикнула на него хозяйка.
Ротон молча повернулся и ушел — я не знал никого, кто осмелился бы возражать ей после подобного окрика. Да и к чему привел бы такой спор? Все знали, что в поезде она ни за что не притронется к пище, побывавшей в руках человека, так или иначе связанного с железной дорогой. Никогда в жизни не встречал я никого, кто бы столь строго соблюдал такой суровый и бессмысленный пост. Вообще, сколько продуктов приносили в ее дом! Их скармливали слугам, раздавали бедным соседям, выбрасывали, если они портились, а хозяйка, кому они, собственно, и предназначались, даже не дотрагивалась до них. Она только улыбалась в ответ на все просьбы, уговоры, даже насмешки. «Ну какие там принципы! — говорила она.— Никаких предрассудков у меня нет... я все ем».— «Докажи это!» — предлагали ей. «Доказать? Сейчас? О небо, пощади меня!..» — улыбаясь, говорила она и под каким-нибудь предлогом исчезала, избегая дальнейших разоблачений. Постепенно я узнал, что она не ест мяса, рыбы, молока и масла. Такая воздержанность представлялась неприличной даже ей самой, она старалась скрыть ее и всегда смущалась, когда об этом заходила речь. Поэтому я предпочитал оставить ее в покое и никогда не донимал уговорами. Я промолчал, когда расстроенный Ротон ушел, и ни словом не обмолвился, когда он вернулся с кувшином теплого молока и пакетом сладкого риса. Часть принесенного Раджлакшми отделила мне, остальное дала Ротону.
Я прекрасно понял смысл умоляющего взгляда, который он бросил на меня, но не проронил ни звука.
В то время мы уже привыкли к ее странному, подчас беспричинному воздержанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159