На меня свалились не только заботы по его лечению и уход за ним, но и надзор за полуторастами кули-землекопами, которые были под его началом. Из всего его наследства мне не досталось лишь его соломенной шляпы, тощей лошаденки да служанки, варварский язык которой я почти не понимал — с трудом догадался только, что мое появление очень ее успокоило. Однако познакомиться получше с его одёром мне, вероятно, не помешало бы.
«Видно, такова моя судьба! — подумал я.— Разве иначе вошла бы в мою жизнь Раджлакшми, удалось бы Обхойе взвалить на меня свою тяжкую ношу? А этот Лягушонок со своими кули? Другому человеку минуты не потребовалось бы, чтобы избавиться от всех этих забот, а я почему-то чувствовал себя обязанным нести их».
Палатка Шотиша принадлежала железнодорожной компании. Я окинул взглядом его имущество. Оно состояло из нескольких эмалированных кастрюль, железного сундука, ящика из-под канистры с керосином и парусиновой койки, которая от долгого употребления провисла. Шотиш, видимо, был практичным человеком, ибо такая кровать позволяла ему обходиться без постели. А потому никаких постельных принадлежностей, за исключением старого и грязного полосатого матраца, у него не было. Он не предполагал, что заболеет холерой, и потому не предпринял заранее соответствующих мер, а ухаживать за больным, лежащим на такой кровати, требовало немалых трудов. К тому же его матрац пришел в совершенно непригодное состояние. Мне не оставалось ничего другого, как выбросить его.
— Кали, можно здесь достать постель? — спросил я служанку.
— Нет,— ответила Кали.
— А солому?
Кали фыркнула и что-то пробормотала, из чего я заключил, что такое ложе она считает пригодным только для коровы.
— Где же мне положить бабу?
Она не раздумывая указала на землю:
— Сюда. Все равно он умрет.
Я взглянул на нее. Ее лицо выражало самое откровенное безразличие.
«Кали,— мысленно сказал я ей,— ты воплощение мудрости. Послушать тебя, так и мантры во спасение читать не следует. Но я не такой всезнающий человек, как ты, да к тому же он пока что жив. Так что давай-ка постелим ему что-нибудь».
— У бабу есть одежда? — осведомился я у служанки. Кали отрицательно покачала головой. Она на все вопросы отвечала уверенно, без малейших колебаний. Слово «кажется» отсутствовало в ее лексиконе.
— Одежды нет,— заявила она.— Есть только брюки.
Это меня не устраивало. Брюки сахиба — вещь дорогая, но главное, я не представлял, как можно устроить из них постель. Неожиданно я вспомнил о куске старого брезента, который валялся неподалеку,— я заметил его, когда шел сюда.
— Пойдем,— сказал я Кали,— вдвоем мы как-нибудь притащим его сюда. Он, пожалуй, подойдет больше, чем брюки.
Кали согласилась. К счастью, брезент оставался на прежнем месте. Мы забрали его и соорудили постель для Шотиша. На краю ее примостилась Кали и скоро заснула. Я всегда считал, что женщины не храпят, но Кали опровергла и это мое мнение.
Я остался бодрствовать один. Спустя некоторое время я заметил, что руки и ноги Шотиша сводит судорогой,— требовалось срочно согреть его. Я с трудом разбудил Кали, но она отказалась подняться. Перевернувшись на другой бок, она заявила, что дров нет, так что нагреть воды ей не на чем. Я решил пойти и проверить ее слова, хотя фонарь Шотиша мог принести пользу только при добавочном солнечном или лунном освещении. Тем не менее я отправился на кухню, где и убедился в том, что Кали меня не обманула: кроме самой лачуги, никакого топлива там не имелось. Однако поджечь ее я не решился, опасаясь совершить святое дело кремации прежде, чем душа моего товарища распрощается с его телом, а ограничился тем, что вынес на двор походную кровать с ящиком, на котором до сих пор сидел, и поджег их. Затем снял с себя рубашку, свернул ее и нагрел возле огня, намереваясь использовать вместо грелки. Согреть таким образом больного или принести ему хотя бы некоторое облегчение я не смог, только успокоил немного свою совесть.
Часа в два ночи ко мне прибежали с сообщением, что у двух кули началась рвота,— меня все здесь уже считали за доктора. Я взял лекарства и вышел. К счастью, мои провожатые имели фонари — это помогло нам довольно быстро добраться до больных. Кули жили на открытых товарных платформах, стоявших на рельсах. Такое жилье представляло большое удобство для железнодорожной компании,— когда где-нибудь требовалось провести земляные работы, к платформам цепляли локомотив и рабочих без всяких хлопот доставляли в нужное место.
По бамбуковой лестнице я поднялся на платформу и огляделся. В одной ее стороне лежал пожилой мужчина, в другой расположились несколько человек обоего пола. Некоторые из них проснулись от шума, поднятого нами, и с любопытством поглядывали на меня, другие продолжали безмятежно спать. Я поднял фонарь, подошел к больному и по его лицу увидел, что состояние его очень тяжелое, болезнь зашла слишком далеко.
Появился подрядчик, хорошо говоривший по-бенгальски.
— А где другой больной? — поинтересовался я.
Он ткнул пальцем в темноту, показывая на следующую платформу:
— Там.
Пришлось снова карабкаться по лестнице. Больным оказалась молодая женщина лет тридцати, возле которой прикорнули двое маленьких детей. Как выяснилось, она жила без мужа. Тот еще в прошлом году поддался уговорам вербовщика и, сойдясь с другой, более молодой, женщиной, уехал на чайные плантации в Ассам.
Тут тоже находились кули — человек шесть. Все они с жаром сочувствовали страдалице и громко возмущались негодяем мужем, посмевшим бросить семью. Однако дальше сочувствия дело не пошло. Никто не согласился оказать помощь ни мне, ни больной. Я хотел хотя бы убрать от нее детей, чтобы изолировать их от больной матери, но никто не пожелал их взять. Пришлось мне ограничиться лекарствами, которые я дал своим пациентам в строгом соответствии с указаниями доктора.
К утру еще у одного кули началась рвота.
Тем временем состояние Шотиша Бхородаджа значительно ухудшилось. С трудом мне удалось уговорить одного из кули отправиться в Шатхию к доктору-панджабцу, чтобы известить его о положении дел. Он вернулся к вечеру и сообщил, что доктора не застал,— тот уехал к больному.
Самое скверное заключалось в том, что я не захватил с собой денег. Я уже целые сутки был на ногах, ничего не ел и не пил и не представлял, как продержусь дальше, тем более что достать здесь воды оказалось невозможно. Я запретил женщинам пользоваться водой из карьера, но ни одна меня не послушала. «А где же нам брать ее, доктор?» — спрашивали они меня, сконфуженно улыбаясь. В соседней деревне имелся колодец, но никто не отваживался отправляться туда без денег. Все знали: бесплатно воды не дадут, а заплатить за нее им было нечем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
«Видно, такова моя судьба! — подумал я.— Разве иначе вошла бы в мою жизнь Раджлакшми, удалось бы Обхойе взвалить на меня свою тяжкую ношу? А этот Лягушонок со своими кули? Другому человеку минуты не потребовалось бы, чтобы избавиться от всех этих забот, а я почему-то чувствовал себя обязанным нести их».
Палатка Шотиша принадлежала железнодорожной компании. Я окинул взглядом его имущество. Оно состояло из нескольких эмалированных кастрюль, железного сундука, ящика из-под канистры с керосином и парусиновой койки, которая от долгого употребления провисла. Шотиш, видимо, был практичным человеком, ибо такая кровать позволяла ему обходиться без постели. А потому никаких постельных принадлежностей, за исключением старого и грязного полосатого матраца, у него не было. Он не предполагал, что заболеет холерой, и потому не предпринял заранее соответствующих мер, а ухаживать за больным, лежащим на такой кровати, требовало немалых трудов. К тому же его матрац пришел в совершенно непригодное состояние. Мне не оставалось ничего другого, как выбросить его.
— Кали, можно здесь достать постель? — спросил я служанку.
— Нет,— ответила Кали.
— А солому?
Кали фыркнула и что-то пробормотала, из чего я заключил, что такое ложе она считает пригодным только для коровы.
— Где же мне положить бабу?
Она не раздумывая указала на землю:
— Сюда. Все равно он умрет.
Я взглянул на нее. Ее лицо выражало самое откровенное безразличие.
«Кали,— мысленно сказал я ей,— ты воплощение мудрости. Послушать тебя, так и мантры во спасение читать не следует. Но я не такой всезнающий человек, как ты, да к тому же он пока что жив. Так что давай-ка постелим ему что-нибудь».
— У бабу есть одежда? — осведомился я у служанки. Кали отрицательно покачала головой. Она на все вопросы отвечала уверенно, без малейших колебаний. Слово «кажется» отсутствовало в ее лексиконе.
— Одежды нет,— заявила она.— Есть только брюки.
Это меня не устраивало. Брюки сахиба — вещь дорогая, но главное, я не представлял, как можно устроить из них постель. Неожиданно я вспомнил о куске старого брезента, который валялся неподалеку,— я заметил его, когда шел сюда.
— Пойдем,— сказал я Кали,— вдвоем мы как-нибудь притащим его сюда. Он, пожалуй, подойдет больше, чем брюки.
Кали согласилась. К счастью, брезент оставался на прежнем месте. Мы забрали его и соорудили постель для Шотиша. На краю ее примостилась Кали и скоро заснула. Я всегда считал, что женщины не храпят, но Кали опровергла и это мое мнение.
Я остался бодрствовать один. Спустя некоторое время я заметил, что руки и ноги Шотиша сводит судорогой,— требовалось срочно согреть его. Я с трудом разбудил Кали, но она отказалась подняться. Перевернувшись на другой бок, она заявила, что дров нет, так что нагреть воды ей не на чем. Я решил пойти и проверить ее слова, хотя фонарь Шотиша мог принести пользу только при добавочном солнечном или лунном освещении. Тем не менее я отправился на кухню, где и убедился в том, что Кали меня не обманула: кроме самой лачуги, никакого топлива там не имелось. Однако поджечь ее я не решился, опасаясь совершить святое дело кремации прежде, чем душа моего товарища распрощается с его телом, а ограничился тем, что вынес на двор походную кровать с ящиком, на котором до сих пор сидел, и поджег их. Затем снял с себя рубашку, свернул ее и нагрел возле огня, намереваясь использовать вместо грелки. Согреть таким образом больного или принести ему хотя бы некоторое облегчение я не смог, только успокоил немного свою совесть.
Часа в два ночи ко мне прибежали с сообщением, что у двух кули началась рвота,— меня все здесь уже считали за доктора. Я взял лекарства и вышел. К счастью, мои провожатые имели фонари — это помогло нам довольно быстро добраться до больных. Кули жили на открытых товарных платформах, стоявших на рельсах. Такое жилье представляло большое удобство для железнодорожной компании,— когда где-нибудь требовалось провести земляные работы, к платформам цепляли локомотив и рабочих без всяких хлопот доставляли в нужное место.
По бамбуковой лестнице я поднялся на платформу и огляделся. В одной ее стороне лежал пожилой мужчина, в другой расположились несколько человек обоего пола. Некоторые из них проснулись от шума, поднятого нами, и с любопытством поглядывали на меня, другие продолжали безмятежно спать. Я поднял фонарь, подошел к больному и по его лицу увидел, что состояние его очень тяжелое, болезнь зашла слишком далеко.
Появился подрядчик, хорошо говоривший по-бенгальски.
— А где другой больной? — поинтересовался я.
Он ткнул пальцем в темноту, показывая на следующую платформу:
— Там.
Пришлось снова карабкаться по лестнице. Больным оказалась молодая женщина лет тридцати, возле которой прикорнули двое маленьких детей. Как выяснилось, она жила без мужа. Тот еще в прошлом году поддался уговорам вербовщика и, сойдясь с другой, более молодой, женщиной, уехал на чайные плантации в Ассам.
Тут тоже находились кули — человек шесть. Все они с жаром сочувствовали страдалице и громко возмущались негодяем мужем, посмевшим бросить семью. Однако дальше сочувствия дело не пошло. Никто не согласился оказать помощь ни мне, ни больной. Я хотел хотя бы убрать от нее детей, чтобы изолировать их от больной матери, но никто не пожелал их взять. Пришлось мне ограничиться лекарствами, которые я дал своим пациентам в строгом соответствии с указаниями доктора.
К утру еще у одного кули началась рвота.
Тем временем состояние Шотиша Бхородаджа значительно ухудшилось. С трудом мне удалось уговорить одного из кули отправиться в Шатхию к доктору-панджабцу, чтобы известить его о положении дел. Он вернулся к вечеру и сообщил, что доктора не застал,— тот уехал к больному.
Самое скверное заключалось в том, что я не захватил с собой денег. Я уже целые сутки был на ногах, ничего не ел и не пил и не представлял, как продержусь дальше, тем более что достать здесь воды оказалось невозможно. Я запретил женщинам пользоваться водой из карьера, но ни одна меня не послушала. «А где же нам брать ее, доктор?» — спрашивали они меня, сконфуженно улыбаясь. В соседней деревне имелся колодец, но никто не отваживался отправляться туда без денег. Все знали: бесплатно воды не дадут, а заплатить за нее им было нечем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159