Стремясь загладить неприятное впечатление от случайно вырвавшихся слов, я попытался обратить все в шутку:
— Разве люди крадут сами у себя? Но ее нелегко было провести.
— От тебя не требуется никакой благодарности,— сухо ответила она,— с меня достаточно того, что ты вспомнил обо мне в трудную минуту.
Сердце мое разрывалось от огорчения и досады на самого себя — омрачить ее милое, улыбающееся лицо в такое чудесное утро, согнать с него ее необыкновенную улыбку! Теперь я понял, как много значила она для меня.
— Лакшми, ты ведь сама прекрасно понимаешь, что, если бы не ты, я так и погиб бы на той куче грязного тряпья,— покаянным тоном заговорил я, надеясь снова развеселить ее.— Никому даже в голову не пришло бы отправить меня хотя бы в больницу. Мое счастье, что я вспомнил твою просьбу не забывать о тебе если не в радости, то в беде. Как хорошо теперь я это понимаю!
— В самом деле?
— Конечно.
— Значит, именно благодаря мне ты не расстался со своей душой?
— Я в этом уверен.
— Тогда я могу потребовать ее?
— Безусловно. Только душа у меня незавидная. На такую не стоит льститься.
Наконец-таки она улыбнулась:
— Хорошо, что хоть теперь ты наконец узнал себе цену.
Но тут же ее лицо снова сделалось серьезным. -— Но шутки в сторону. Я вижу, что, в общем, ты уже поправился. Когда собираешься уезжать?
Я не совсем понял ее вопрос и сдержанно ответил:
— Я не тороплюсь. Думаю побыть здесь еще несколько дней.
— Да, но завтра из Бакипура приезжает мой сын.— Б ее голосе прозвучало беспокойство.— Твое долгое пребывание здесь может вызвать у него подозрения.
— Ну и пускай! Тебе бояться нечего, а что касается меня, то я не хочу раньше времени лишаться хорошего отдыха и ехать куда-то...
Кровь отхлынула от ее щек. Она встала.
— Вот как?..
Вечером следующего дня, когда я отдыхал в шезлонге на веранде возле моей комнаты и любовался закатом, неожиданно появился Бонку. Нам пока не представлялась возможность познакомиться поближе, и теперь я решил побеседовать с ним. Знаком предложив ему сесть, я спросил:
— Чем ты теперь занимаешься, Бонку?
Юноша держал себя просто и производил очень приятное впечатление.
— В прошлом году я выдержал вступительные экзамены,— доверительно сообщил он мне.
— Так ты теперь учишься в Бакипурском колледже?
— Да, там.
— У тебя есть братья?
— Нет, братьев нет, только четыре сестры...
— Они замужем?
— Да. Ма уже выдала их.
— Твоя родная мать жива?
— Да. Она живет в деревне.
— А ма часто приезжает к вам?
— Очень часто. Последний раз приезжала полгода назад.
— Ее приезд не вызывает там никаких толков? Бонку помолчал, потом нехотя ответил:
— Вызывает. Знаете, от нас там все отвернулись, но я все равно никогда ма не брошу. Ведь у кого еще есть такая замечательная ма?
Мне очень хотелось спросить его, откуда у него такое преклонение перед своей названой матерью, но я подавил любопытство.
— Нет, вы только скажите,— возбужденно заговорил вдруг Бонку,— разве в пении и музыке есть что-нибудь зазорное? А ведь больше ма не в чем упрекнуть, она никогда ни о ком дурного слова не скажет. Одно добро делает людям. У нас в деревне даже нашим врагам помогает, детей их учит. А сколько теплой одежды послала туда, одеял! Это что, плохо?
— Наоборот. Очень хорошо. Моя похвала ободрила Бонку.
— Вот видите, а попробуйте-ка сказать об этом в деревне,— с воодушевлением продолжал он,—все тут же на вас набросятся. Вы только послушайте. Ма знала, что в деревне очень плохо с водой, и, когда мы выстроили себе там каменный дом, решила на месте ямы, где мы обжигали кирпичи, вырыть пруд. Она почти четыре тысячи рупий истратила. Такой пруд получился! Даже ступени к воде есть. И что бы вы думали? Наши ревнители веры не дали освятить его! Такая вода, а эти идиоты не желают ею пользоваться! Только завистью исходят из-за того, что у нас каменный дом.
Я изумился:
— Что ты говоришь! Неужели они так и не пользуются прудом?
Бонку презрительно усмехнулся:
— Как же! Не долго они носы воротили! Первый год, правда, никто не подходил к нему, но теперь все бедняки берут оттуда воду. Даже брахманы и те зимой и в начале весны, когда с водой туго, тайком пользуются им. Но ведь как неприятно все это для ма! Обидно.
— Да, видно, у вас в деревне живут по принципу: пусть мне будет хуже, зато другим сделаю гадость.
— Вот-вот,— подхватил Бонку.— Они думают, что проучили нас. Да с такими людьми вообще лучше не иметь дела. Вы согласны?
Я ничего не ответил ему, только улыбнулся и пожал плечами. Но Бонку был так возбужден, что не обратил на это внимания. Вероятно, он в самом деле очень любил свою названую мать и теперь, найдя во мне благосклонного слушателя, все больше входил в азарт. Он так хвалил Пьяри и восхищался ею, что мне даже стало неловко. Вдруг он заметил, что я молчу, ничем не выражая своего согласия с ним, и, сконфузившись, переменил тему разговора.
-— Вы еще долго здесь пробудете? — спросил он меня.
— Нет,— улыбнулся я,— завтра еду.
— Так скоро? -Да.
— Но ведь вы еще не совсем оправились? Разве вы считаете, что уже здоровы?
— Как сказать. Утром я решил было, что поправился, но днем что-то опять заболела голова.
— Тогда зачем же спешить? — Бонку обеспокоенно посмотрел на меня.— Разве вам плохо здесь?
Я промолчал и внимательно посмотрел ему в глаза. Он не производил впечатления человека, скрывающего свои мысли, но под моим взглядом почему-то смутился и, стараясь скрыть свое смущение, неожиданно резко заявил:
— Никуда вы не поедете.
— Почему?
•— Потому что ма нравится, когда вы здесь.
Он покраснел, встал и поспешно вышел.
Так вот почему Пьяри торопила меня с отъездом! Бонку открыл мне глаза. Я вдруг увидел другую Пьяри и понял ее. Раньше я все время воображал, будто она полностью свободна и вольна распоряжаться собой по своему усмотрению, а догадаться об ее истинном отношении ко мне для меня не составляло труда. Но я глубоко заблуждался — она прежде всего мать. В тот день, когда она ею стала, она по рукам и ногам связала себя невидимыми путами и с тех пор в первую очередь должна была считаться со своим новым положением, оберегать свое материнское достоинство. Она не смела поддаваться своим влечениям, необузданным желаниям, которые толкали ее к падению, ибо всегда помнила, что не имеет права оскорбить любовь сына и его преданность к ней. Даже имя Пьяри—любимая,—данное ей кем-то во время ее бурной и пылкой юности, она хотела скрыть от него.
Солнце медленно опускалось за горизонт, и вдруг я почувствовал, как что-то растаяло в моей груди и согрело сердце. Нет, решил я, никогда я не унижу Раджлакшми. Ведь я прекрасно понимал: какой бы сдержанностью и корректностью ни отличались наши отношения внешне, желания неудержимо влекли нас друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159