Может быть, их страдающие души все еще бродят поблизости? Как можно отрицать что-нибудь только потому, что РЛЫ не можем это познать!»
Мне вспомнилось, как старик сказал мне утром: «Никогда не думайте, господин мой, будто после смерти от человека ничего не остается и что бестелесные души не испытывают, подобно нам, счастья и горя, не мучаются голодом и жаждой». В доказательство он привел историю раджи Викрамадитьи, напомнил о чудесах, случавшихся с монахами-тантристами и их святыми. «Не утверждайте так решительно, как вы это делаете, что духи не могут появляться перед людьми и беседовать с ними, и никогда больше не ходите туда, на кладбище,— увещевал он меня.— Не играйте с огнем».
Утром его слова вызвали у меня улыбку, здесь же, в сгущавшейся темноте, в безлюдье, они воспринимались совсем по-иному. Только смерть представлялась мне единственной правдой в мире. Вспыхнуть в один прекрасный день, как яркий фейерверк, и сгореть дотла—вот та цель, к которой неумолимо стремится жизнь со всеми ее радостями и невзгодами, успехами и неудачами. И что может быть величественнее и значительнее, чем разгадка потусторонней тайны?
Мои размышления прервали чьи-то шаги. Я обернулся— никого. Тряхнув головой, я встал и, вспоминая вчерашнюю ночь, усмехнулся. Нет, решил я, надо возвращаться, а то, чего доброго, мне почудится, что кто-то вздыхает над моим левым ухом, как вчера вздыхал над правым.
Не знаю, сколько времени я просидел у пруда. Вероятно, уже близилось к полуночи. Но что это? Тропинка, по которой я шел, казалась бесконечной. Огней лагеря не было видно. Неожиданно впереди показались заросли бамбука — я не помнил, чтобы замечал их раньше. Не сбился ли я с дороги? Пройдя еще немного, я убедился в том, что за бамбук я принял тамариндовые деревья, росшие группами,— их густые купы совершенно закрывали звездное небо. В обступившей меня тьме я не различал даже собственной руки. Сердце учащенно забилось. Куда я зашел? Встревоженный, я миновал наконец деревья и вышел на прогалину. Что там за холм виднеется впереди? Не плотина ли? Так и есть. Ноги у меня подкосились, с трудом передвигая их, я поднялся наверх. Впереди лежало Великое кладбище. Шатаясь, почти в бессознательном состоянии я тяжело опустился на песок. Не оставалось никаких сомнений относительно того, кто привел меня сюда: те же шаги, которые подняли меня у пруда, слышались теперь где-то впереди.
ГЛАВА Х
Я уже вышел из того возраста, когда человек упорно доискивается причин событий, поэтому у меня не было желания разбираться, каким образом я сумел пройти в этой кромешной тьме путь от старого заброшенного
водоема до кладбища и чьи шаги упорно манили меня всю дорогу. До сих пор тайна этой ночи покрыта для меня покровом неизвестности. Тем не менее я отнюдь не собираюсь утверждать, что призраки существуют, ибо в свое время был свидетелем поучительного случая. В нашей деревне жил сумасшедший старик. Днем он просил милостыню, а по ночам забавлялся: брал небольшую лестницу, набрасывал на нее белый холст и, держа это сооружение высоко перед собой, бродил по садам, расположенным вдоль дорог. Иногда он изобретал другие шалости—привязывал к ветке дерева пучок прутьев и поджигал его или, вымазав лицо сажей, забирался в храм Дурги, втаскивал на помост большую корзину и усаживался на нее, изображая черное божество. А то глубокой ночью подбирался к домам жителей и гнусавым голосом выкликал их по именам. Многих людей он перепугал до смерти своими проказами, но никому даже в голову не приходило заподозрить в этом злом озорстве почтенного старца, тем более что днем его поведение было самым скромным. А ведь свои проделки он совершал не только у нас, но по крайней мере еще деревнях в десяти! Умирая, он признался в своем хулиганстве, и с его смертью всякие привидения у нас исчезли. Как знать, может быть, нечто подобное имело место и в моем случае. А может быть, и нет.
Я говорил уже, что, опустившись почти без чувств на песок, я продолжал слышать чьи-то легкие шаги, удалявшиеся в направлении кладбища. Казалось, они звали меня: «Стыдись! Зачем ты сел? Разве для этого привели мы тебя сюда? Иди за нами! Не сиди за оградой, как грязный неприкасаемый, не смеющий войти внутрь». Я не ручаюсь, что кто-то произнес эти слова вслух, но, во всяком случае, они явственно звучали в моих ушах. Я сидел с открытыми глазами в том оцепенелом состоянии, когда глазами человек все видит, но разум его как будто отключен.
Тем не менее я понимал, что стояла глубокая ночь и мне давно пора было вернуться в лагерь. Я хотел встать и уйти, но тело меня не слушалось, и я оставил напрасные попытки. Не своей волей пришел я сюда, а тот, кто меня привел, так легко со мной не расстанется — он, видимо, нуждался во мне.
Еще раньше я слышал, будто самовольно никому от духов не уйти,— куда бы человек ни направился, какую бы дорогу ни выбрал, он будет только кружить вокруг одного и того же места и в конце концов вернется туда, откуда ушел.
И вот, когда я так сидел, понимая всю тщетность моих усилий бежать отсюда, моим взорам вдруг предстала незабываемая картина.
Впервые в жизни я открыл для себя необычайную красоту ночи, воспринял ее саму по себе, отдельно от всего окружающего — гор, лесов, земли, воды. Под бескрайним черным сводом неба я увидел как бы само воплощение ночи. В глубокой задумчивости она устало опустилась на мир и смежила веки. И мир замер, затаив дыхание, охраняя ее покой. «Какой лгун заверил нас в том, что прекрасен только свет, а мрак безобразен? — подумал я.— Как могли люди поддаться такому грубому обману? Смотрите: тьма покрывает небо и землю, наш взор тонет в ней, не в силах оторваться. Она манит к себе. Темно все глубокое, неведомое, непостижимое, безграничное: бездонное море, непроходимые дремучие леса, недоступная взгляду вселенная и суть всего сущего — света, движения, жизни, красоты. Вероятно, потому и лицо смерти представляется нам черным, а потусторонний мир воображается царством тьмы. Оттого и красота, которой сияют глаза Радхи и которая наполняет мир любовью, тоже черным-черна...»
Никогда раньше не предавался я подобным размышлениям, они охватили меня почему-то именно здесь, у входа на это ужасное Великое кладбище. И вдруг странная тихая радость снизошла на меня, заглушив чувства одиночества и беспомощности. Я постиг величие мрака, о котором прежде никогда не догадывался. Значит, и смерть не страшна, раз она связана с темнотой. Может быть, в тот час, когда она явится ко мне, она окажется такой же несказанно прекрасной, как эта непроглядная ночь. И если наше свидание должно свершиться сегодня, то я только приветствую его. О темь! О зовущие куда-то шаги! О бесконечная могущественная красота, побеждающая горе и страх, боль и страдания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Мне вспомнилось, как старик сказал мне утром: «Никогда не думайте, господин мой, будто после смерти от человека ничего не остается и что бестелесные души не испытывают, подобно нам, счастья и горя, не мучаются голодом и жаждой». В доказательство он привел историю раджи Викрамадитьи, напомнил о чудесах, случавшихся с монахами-тантристами и их святыми. «Не утверждайте так решительно, как вы это делаете, что духи не могут появляться перед людьми и беседовать с ними, и никогда больше не ходите туда, на кладбище,— увещевал он меня.— Не играйте с огнем».
Утром его слова вызвали у меня улыбку, здесь же, в сгущавшейся темноте, в безлюдье, они воспринимались совсем по-иному. Только смерть представлялась мне единственной правдой в мире. Вспыхнуть в один прекрасный день, как яркий фейерверк, и сгореть дотла—вот та цель, к которой неумолимо стремится жизнь со всеми ее радостями и невзгодами, успехами и неудачами. И что может быть величественнее и значительнее, чем разгадка потусторонней тайны?
Мои размышления прервали чьи-то шаги. Я обернулся— никого. Тряхнув головой, я встал и, вспоминая вчерашнюю ночь, усмехнулся. Нет, решил я, надо возвращаться, а то, чего доброго, мне почудится, что кто-то вздыхает над моим левым ухом, как вчера вздыхал над правым.
Не знаю, сколько времени я просидел у пруда. Вероятно, уже близилось к полуночи. Но что это? Тропинка, по которой я шел, казалась бесконечной. Огней лагеря не было видно. Неожиданно впереди показались заросли бамбука — я не помнил, чтобы замечал их раньше. Не сбился ли я с дороги? Пройдя еще немного, я убедился в том, что за бамбук я принял тамариндовые деревья, росшие группами,— их густые купы совершенно закрывали звездное небо. В обступившей меня тьме я не различал даже собственной руки. Сердце учащенно забилось. Куда я зашел? Встревоженный, я миновал наконец деревья и вышел на прогалину. Что там за холм виднеется впереди? Не плотина ли? Так и есть. Ноги у меня подкосились, с трудом передвигая их, я поднялся наверх. Впереди лежало Великое кладбище. Шатаясь, почти в бессознательном состоянии я тяжело опустился на песок. Не оставалось никаких сомнений относительно того, кто привел меня сюда: те же шаги, которые подняли меня у пруда, слышались теперь где-то впереди.
ГЛАВА Х
Я уже вышел из того возраста, когда человек упорно доискивается причин событий, поэтому у меня не было желания разбираться, каким образом я сумел пройти в этой кромешной тьме путь от старого заброшенного
водоема до кладбища и чьи шаги упорно манили меня всю дорогу. До сих пор тайна этой ночи покрыта для меня покровом неизвестности. Тем не менее я отнюдь не собираюсь утверждать, что призраки существуют, ибо в свое время был свидетелем поучительного случая. В нашей деревне жил сумасшедший старик. Днем он просил милостыню, а по ночам забавлялся: брал небольшую лестницу, набрасывал на нее белый холст и, держа это сооружение высоко перед собой, бродил по садам, расположенным вдоль дорог. Иногда он изобретал другие шалости—привязывал к ветке дерева пучок прутьев и поджигал его или, вымазав лицо сажей, забирался в храм Дурги, втаскивал на помост большую корзину и усаживался на нее, изображая черное божество. А то глубокой ночью подбирался к домам жителей и гнусавым голосом выкликал их по именам. Многих людей он перепугал до смерти своими проказами, но никому даже в голову не приходило заподозрить в этом злом озорстве почтенного старца, тем более что днем его поведение было самым скромным. А ведь свои проделки он совершал не только у нас, но по крайней мере еще деревнях в десяти! Умирая, он признался в своем хулиганстве, и с его смертью всякие привидения у нас исчезли. Как знать, может быть, нечто подобное имело место и в моем случае. А может быть, и нет.
Я говорил уже, что, опустившись почти без чувств на песок, я продолжал слышать чьи-то легкие шаги, удалявшиеся в направлении кладбища. Казалось, они звали меня: «Стыдись! Зачем ты сел? Разве для этого привели мы тебя сюда? Иди за нами! Не сиди за оградой, как грязный неприкасаемый, не смеющий войти внутрь». Я не ручаюсь, что кто-то произнес эти слова вслух, но, во всяком случае, они явственно звучали в моих ушах. Я сидел с открытыми глазами в том оцепенелом состоянии, когда глазами человек все видит, но разум его как будто отключен.
Тем не менее я понимал, что стояла глубокая ночь и мне давно пора было вернуться в лагерь. Я хотел встать и уйти, но тело меня не слушалось, и я оставил напрасные попытки. Не своей волей пришел я сюда, а тот, кто меня привел, так легко со мной не расстанется — он, видимо, нуждался во мне.
Еще раньше я слышал, будто самовольно никому от духов не уйти,— куда бы человек ни направился, какую бы дорогу ни выбрал, он будет только кружить вокруг одного и того же места и в конце концов вернется туда, откуда ушел.
И вот, когда я так сидел, понимая всю тщетность моих усилий бежать отсюда, моим взорам вдруг предстала незабываемая картина.
Впервые в жизни я открыл для себя необычайную красоту ночи, воспринял ее саму по себе, отдельно от всего окружающего — гор, лесов, земли, воды. Под бескрайним черным сводом неба я увидел как бы само воплощение ночи. В глубокой задумчивости она устало опустилась на мир и смежила веки. И мир замер, затаив дыхание, охраняя ее покой. «Какой лгун заверил нас в том, что прекрасен только свет, а мрак безобразен? — подумал я.— Как могли люди поддаться такому грубому обману? Смотрите: тьма покрывает небо и землю, наш взор тонет в ней, не в силах оторваться. Она манит к себе. Темно все глубокое, неведомое, непостижимое, безграничное: бездонное море, непроходимые дремучие леса, недоступная взгляду вселенная и суть всего сущего — света, движения, жизни, красоты. Вероятно, потому и лицо смерти представляется нам черным, а потусторонний мир воображается царством тьмы. Оттого и красота, которой сияют глаза Радхи и которая наполняет мир любовью, тоже черным-черна...»
Никогда раньше не предавался я подобным размышлениям, они охватили меня почему-то именно здесь, у входа на это ужасное Великое кладбище. И вдруг странная тихая радость снизошла на меня, заглушив чувства одиночества и беспомощности. Я постиг величие мрака, о котором прежде никогда не догадывался. Значит, и смерть не страшна, раз она связана с темнотой. Может быть, в тот час, когда она явится ко мне, она окажется такой же несказанно прекрасной, как эта непроглядная ночь. И если наше свидание должно свершиться сегодня, то я только приветствую его. О темь! О зовущие куда-то шаги! О бесконечная могущественная красота, побеждающая горе и страх, боль и страдания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159