А бояться тебя
мне нечего, ведь ты товарищ моего детства, ты для меня родной».
Солнце уже садилось, я попрощался с деревом. Как хорошо, что мы встретились! Ну, мне пора, друг.
Сады кончились, и показалось открытое место. Возможно, я миновал бы его, не заметив, поглощенный своими мыслями, но меня заставил остановиться почти забытый, но такой знакомый аромат. Я огляделся по сторонам — вот они! Это запах цветов ауш, которые цвели у нашей вишнуитки Джошоды. Сколько раз в детстве я выпрашивал у нее эти цветы! Дерево ауш в наших краях не растет, но она откуда-то привезла его и посадила в своем дворике. Скрюченное и узловатое, оно походило на старика. Так же, как и прежде, у самой вершины, на единственной живой ветке было немного зеленых листьев, и из них выглядывали белые цветы моего детства. Под этим деревом был похоронен муж Джошоды. Мы никогда не видели его, он перешел в иной мир еще до нашего рождения. Покойный был мелким торговцем, и Джошода, оставшись вдовой, тоже занялась торговлей. Однако никакой лавки у нее не было. В полдень Джошода ходила с корзинкой по домам и продавала бусы, цветные пояса, зеркальца, гребни, краску для ног, пряности, которые добавляют в масло для волос, стеклянные куколки, оловянные флейты и прочее. Имелась у нее и простая рыболовная снасть: леска и крючки ценой в одну-две пайсы. Время от времени мы наведывались за покупками к ней домой. На высохшем суку дерева ауш Джошода прилепила кусок глины и по вечерам зажигала на нем светильник. Когда мы начинали приставать к ней, выпрашивая цветы, она указывала на могилу и говорила: «Нет, ребятки, это цветы моего божества. Божество рассердится, если их сорвать».
Джошоды больше нет, и я не знаю, когда она умерла. Возле дерева я заметил еще один холмик,— должно быть, это ее могила. После долгого ожидания она наконец заняла свое место рядом с мужем. Рыхлая земля холмика густо заросла сорной травой. О могиле некому было позаботиться.
Сойдя с дороги, я остановился перед старым деревом моего детства. Светильник валялся на земле, а на высохшем суку до сих пор темнели масляные пятна.
Хижина Джошоды почти развалилась: дырявая соломенная крыша нависла над дверью, сползла набок, но каким-то отчаянным усилием еще держалась.
Воспоминания двадцатилетней давности проснулись во мне. Вот что стало с этой маленькой хижиной и некогда сверкавшим чистотой двориком Джошоды! Но мне пред-
стояло увидеть еще более печальную картину. Из-под края крыши выползла собака, кожа да кости. Встревоженная звуком шагов, она, должно быть, попыталась выразить протест против моего непрошеного вторжения, но так ослабела, что лай ее был едва слышен.
— Ну что ты,— успокоил я ее.— Ведь я не собираюсь делать ничего плохого.
Собака завиляла хвостом.
— Как же ты здесь живешь?
В ответ она приоткрыла мутные глаза и беспомощно посмотрела на меня.
Это была собака Джошоды. На шее у нее до сих пор болтался сшитый Джошодой ошейник с цветочным узором и красным ободком. Собака была единственной привязанностью бездетной женщины. Я не мог себе представить, как она выжила в этой заброшенной хижине. У нее даже не было сил пробраться в деревню и что-нибудь стянуть, она не научилась ладить со своими собратьями. Бедняга жила здесь впроголодь и ждала, когда вернется та, которая когда-то так ее любила. «И все это напрасно,— подумал я.— Непросто в этом мире навсегда распроститься с надеждой!»
Перед уходом я заглянул в хижину сквозь дыру в крыше и сумел в полумраке разглядеть картинки на стене. Этими картинками с изображением короля и королевы, а также многочисленных индийских богов Джошода утоляла жажду прекрасного. Мне вспомнилось, как в детстве я часто глядел на них с восхищением. Картинки до сих пор сохранились, хотя их мочил дождь и заливала жидкая глина, стекавшая со стен.
Сохранился в нише и расписанный красками горшок, но вид у него был столь же плачевен. Джошода держала в нем краску для ног, я вспомнил об этом, как только увидел его. По хижине были разбросаны еще какие-то вещи, но разглядеть их мне не удалось. Казалось, все они порывались что-то сказать, но я не понимал их языка. Мне подумалось, что все это напоминает игрушечный домик, старательно сооруженный ребенком из всякого хлама и ставший никому не нужным, когда ребенок умер. Теперь о нем никто не заботится, никто его не бережет и не прибирает, а остался он в углу только потому, что некому его выбросить.
Собака, немного проводив меня, остановилась. Бедняга долго стояла, устремив мне вслед неподвижный взгляд. Это была наша первая и последняя встреча, и все же она вышла попрощаться со мной. Я уезжал на чужбину, где у меня нет друзей, где жизнь моя будет бесцельна, а она вернется в свою темную и одинокую разрушенную хижи-
ну. Ни у нее, ни у меня в целом мире не было никого, кто бы нас ожидал.
Когда я дошел до конца сада, собаки уже больше не было видно. И вдруг все во мне застонало от боли за это несчастное существо, и я не смог удержать слез.
«Отчего так бывает? — думал я.— В какой-нибудь другой день я мог бы смотреть на все совершенно безучастно, но сегодня мрачные тучи отяготили мне душу, и ветер чужого горя легко смог исторгнуть из нее потоки слез».
Я добрался до станции. Мне повезло—почти сразу подошел поезд. Буду у себя дома, в Калькутте, не слишком поздно. Купив билет, я сел в вагон, раздался свисток, и поезд тронулся. Его ничто не связывало со станцией, ему не нужно было оборачиваться, провожая эти края влажными от слез глазами.
«Ну что такое в жизни десять дней,— снова и снова думал я,—и как иногда это может быть много!»
Завтра утром Комоллота пойдет за цветами одна, и для нее начнется обычный день, наполненный служением богу. Не знаю, сколько времени понадобится ей, чтобы забыть того, с кем она провела эти десять дней.
Как-то раз она сказала:
— Я счастлива, гошай. Тот, к ногам которого я положила свою жизнь, никогда не оставит свою рабыню.
— Ну что ж. Да будет так.
У меня с детства нет цели в жизни, я не умею ничего сильно желать, хотя и имею свои представления о добре и зле. Я всегда подражал другим людям, жил чужой йолей и исполнял чужие приказания. Мне нельзя было доверить ни одного дела. Сомнение сразу подрывало мою решимость и энергию, и они покидали меня на полпути. Все называли меня лентяем и ни на что не годным человеком. Должно быть, поэтому в монастыре, среди этих неприспособленных к жизни саньяси, мой тайный друг—мое внутреннее «я» — появилось предо мной, как неясная тень. Я сердито отворачивался, но друг с ласковой улыбкой махал мне рукой, словно что-то хотел сказать.
А Комоллота! Ее жизнь подобна грустной песне древнего вишнуитского поэта. В этой песне есть нарушения ритма, много грамматических ошибок, язык ее далеко не безупречен, но судят о ней не по этим недостаткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
мне нечего, ведь ты товарищ моего детства, ты для меня родной».
Солнце уже садилось, я попрощался с деревом. Как хорошо, что мы встретились! Ну, мне пора, друг.
Сады кончились, и показалось открытое место. Возможно, я миновал бы его, не заметив, поглощенный своими мыслями, но меня заставил остановиться почти забытый, но такой знакомый аромат. Я огляделся по сторонам — вот они! Это запах цветов ауш, которые цвели у нашей вишнуитки Джошоды. Сколько раз в детстве я выпрашивал у нее эти цветы! Дерево ауш в наших краях не растет, но она откуда-то привезла его и посадила в своем дворике. Скрюченное и узловатое, оно походило на старика. Так же, как и прежде, у самой вершины, на единственной живой ветке было немного зеленых листьев, и из них выглядывали белые цветы моего детства. Под этим деревом был похоронен муж Джошоды. Мы никогда не видели его, он перешел в иной мир еще до нашего рождения. Покойный был мелким торговцем, и Джошода, оставшись вдовой, тоже занялась торговлей. Однако никакой лавки у нее не было. В полдень Джошода ходила с корзинкой по домам и продавала бусы, цветные пояса, зеркальца, гребни, краску для ног, пряности, которые добавляют в масло для волос, стеклянные куколки, оловянные флейты и прочее. Имелась у нее и простая рыболовная снасть: леска и крючки ценой в одну-две пайсы. Время от времени мы наведывались за покупками к ней домой. На высохшем суку дерева ауш Джошода прилепила кусок глины и по вечерам зажигала на нем светильник. Когда мы начинали приставать к ней, выпрашивая цветы, она указывала на могилу и говорила: «Нет, ребятки, это цветы моего божества. Божество рассердится, если их сорвать».
Джошоды больше нет, и я не знаю, когда она умерла. Возле дерева я заметил еще один холмик,— должно быть, это ее могила. После долгого ожидания она наконец заняла свое место рядом с мужем. Рыхлая земля холмика густо заросла сорной травой. О могиле некому было позаботиться.
Сойдя с дороги, я остановился перед старым деревом моего детства. Светильник валялся на земле, а на высохшем суку до сих пор темнели масляные пятна.
Хижина Джошоды почти развалилась: дырявая соломенная крыша нависла над дверью, сползла набок, но каким-то отчаянным усилием еще держалась.
Воспоминания двадцатилетней давности проснулись во мне. Вот что стало с этой маленькой хижиной и некогда сверкавшим чистотой двориком Джошоды! Но мне пред-
стояло увидеть еще более печальную картину. Из-под края крыши выползла собака, кожа да кости. Встревоженная звуком шагов, она, должно быть, попыталась выразить протест против моего непрошеного вторжения, но так ослабела, что лай ее был едва слышен.
— Ну что ты,— успокоил я ее.— Ведь я не собираюсь делать ничего плохого.
Собака завиляла хвостом.
— Как же ты здесь живешь?
В ответ она приоткрыла мутные глаза и беспомощно посмотрела на меня.
Это была собака Джошоды. На шее у нее до сих пор болтался сшитый Джошодой ошейник с цветочным узором и красным ободком. Собака была единственной привязанностью бездетной женщины. Я не мог себе представить, как она выжила в этой заброшенной хижине. У нее даже не было сил пробраться в деревню и что-нибудь стянуть, она не научилась ладить со своими собратьями. Бедняга жила здесь впроголодь и ждала, когда вернется та, которая когда-то так ее любила. «И все это напрасно,— подумал я.— Непросто в этом мире навсегда распроститься с надеждой!»
Перед уходом я заглянул в хижину сквозь дыру в крыше и сумел в полумраке разглядеть картинки на стене. Этими картинками с изображением короля и королевы, а также многочисленных индийских богов Джошода утоляла жажду прекрасного. Мне вспомнилось, как в детстве я часто глядел на них с восхищением. Картинки до сих пор сохранились, хотя их мочил дождь и заливала жидкая глина, стекавшая со стен.
Сохранился в нише и расписанный красками горшок, но вид у него был столь же плачевен. Джошода держала в нем краску для ног, я вспомнил об этом, как только увидел его. По хижине были разбросаны еще какие-то вещи, но разглядеть их мне не удалось. Казалось, все они порывались что-то сказать, но я не понимал их языка. Мне подумалось, что все это напоминает игрушечный домик, старательно сооруженный ребенком из всякого хлама и ставший никому не нужным, когда ребенок умер. Теперь о нем никто не заботится, никто его не бережет и не прибирает, а остался он в углу только потому, что некому его выбросить.
Собака, немного проводив меня, остановилась. Бедняга долго стояла, устремив мне вслед неподвижный взгляд. Это была наша первая и последняя встреча, и все же она вышла попрощаться со мной. Я уезжал на чужбину, где у меня нет друзей, где жизнь моя будет бесцельна, а она вернется в свою темную и одинокую разрушенную хижи-
ну. Ни у нее, ни у меня в целом мире не было никого, кто бы нас ожидал.
Когда я дошел до конца сада, собаки уже больше не было видно. И вдруг все во мне застонало от боли за это несчастное существо, и я не смог удержать слез.
«Отчего так бывает? — думал я.— В какой-нибудь другой день я мог бы смотреть на все совершенно безучастно, но сегодня мрачные тучи отяготили мне душу, и ветер чужого горя легко смог исторгнуть из нее потоки слез».
Я добрался до станции. Мне повезло—почти сразу подошел поезд. Буду у себя дома, в Калькутте, не слишком поздно. Купив билет, я сел в вагон, раздался свисток, и поезд тронулся. Его ничто не связывало со станцией, ему не нужно было оборачиваться, провожая эти края влажными от слез глазами.
«Ну что такое в жизни десять дней,— снова и снова думал я,—и как иногда это может быть много!»
Завтра утром Комоллота пойдет за цветами одна, и для нее начнется обычный день, наполненный служением богу. Не знаю, сколько времени понадобится ей, чтобы забыть того, с кем она провела эти десять дней.
Как-то раз она сказала:
— Я счастлива, гошай. Тот, к ногам которого я положила свою жизнь, никогда не оставит свою рабыню.
— Ну что ж. Да будет так.
У меня с детства нет цели в жизни, я не умею ничего сильно желать, хотя и имею свои представления о добре и зле. Я всегда подражал другим людям, жил чужой йолей и исполнял чужие приказания. Мне нельзя было доверить ни одного дела. Сомнение сразу подрывало мою решимость и энергию, и они покидали меня на полпути. Все называли меня лентяем и ни на что не годным человеком. Должно быть, поэтому в монастыре, среди этих неприспособленных к жизни саньяси, мой тайный друг—мое внутреннее «я» — появилось предо мной, как неясная тень. Я сердито отворачивался, но друг с ласковой улыбкой махал мне рукой, словно что-то хотел сказать.
А Комоллота! Ее жизнь подобна грустной песне древнего вишнуитского поэта. В этой песне есть нарушения ритма, много грамматических ошибок, язык ее далеко не безупречен, но судят о ней не по этим недостаткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159