А прежде бывало иначе — мы и подшучивали над ней, и убеждали, и сердились... Ничего не помогало. Я все больше задумывался, в чем же причина ее истовости.
Не знаю, когда и почему начала она свою ревностную аскезу, тогда я еще не вошел в ее жизнь. Но как, вероятно, мучительно было ей жить среди изобилия яств и отказывать себе буквально во всем. Сколько, должно быть, пришлось ей вытерпеть на своем аскетическом пути, ей, вышедшей из самой гущи порока и скверны! Со временем такое самоистязание перестало удивлять окружающих, и все-таки я иногда не мог удержаться от вопроса самому себе: неужели это подвижничество напрасно, неужели оно всего лишь пустая трата сил? Но разве могла бы она так легко и естественно лишать себя всяческих удовольствий, если бы это умение ограничивать себя, владеть собой не зависело от ее воли, а было присуще ей или возникло само по себе? Неужели она тогда не уступила бы какому-нибудь соблазну? Вот она полюбила. Многие любят, но многие ли способны своим самоотречением сделать свою любовь такой чистой и цельной?
В зале ожидания никого, кроме нас, не было. Ротон отыскал себе укромное местечко и устроился на ночь. Раджлакшми сидела молча под тусклой лампой. Я подошел к ней и положил руку ей на голову. Она вздрогнула и посмотрела на меня.
— А, это ты, Шриканто?.. Почему не спишь?
— Не хочется,— сказал я.—А вот почему ты сидишь в этой грязи и пыли? Иди садись на мою постель!
Не давая ей возразить, я потянул ее за руку, привел к себе, усадил, а сам лег рядом. Слова не шли с моего языка, и я принялся молча поглаживать ее по руке. Так прошло несколько минут. Вдруг мне показалось, что ее глаза подозрительно заблестели. Я дотронулся до ее век и почувствовал влагу — мои предположения оправдались. Я отер ей глаза и попытался привлечь ее к себе, но она воспротивилась. А потом вдруг упала на мои ноги и крепко прижалась к ним лицом.
Какое-то время мы молчали. Потом я тихо проговорил:
— Дорогая, я до сих пор не сказал тебе об одной вещи.
— Какой?—так же шепотом спросила она.
Я заколебался — во мне еще говорили предрассудки, но потом пересилил себя и сказал:
— Сегодня я всего себя отдаю тебе. Теперь моя судьба в твоих руках.
Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась и спросила:
— Зачем же ты мне? Ты ведь не играешь ни на табле, ии на саранги. Да и...
— Готовить бетель и набивать трубку тоже не умею,— со смехом подхватил я.—-Да, Раджлакшми, не умею и, пожалуй никогда не научусь.
— Ну а играть?
— Если ты поверишь в меня, то можно попробовать. Она вдруг загорелась энтузиазмом:
— Нет, я не шучу. Правда сможешь?
— Надеяться никому не возбраняется,—заметил я.
— Конечно,— подтвердила она и некоторое время с удивлением разглядывала меня. Потом медленно заговорила:
— Мне иногда самой приходило в голову поучить тебя, но я думала, вряд ли получится что-нибудь у человека, которому доставляет удовольствие убивать живые существа. Разве поймет он скорбь, передаваемую музыкой? Такому бы только ударить по инструменту посильнее, лишь бы силу приложить, как на охоте. Собственно, поэтому-то я и прощала тебе все обиды.
Наступила моя очередь удивиться глубине ее суждений. Конечно, я мог бы возразить ей, легко опровергнуть ее доводы, но я бы лицемерил самому себе. В душе я не мог не признать ее правоты. Как верно сказала она о музыке, о том, что та иногда передает страдания и будит в человеке жалость. Я снова вспомнил о громадном самообладании этой женщины и ее душевной чистоте.
Но кое в чем я бы не согласился с ней. Я рассказал бы ей, как удивительно уживаются иногда в душе совершенно противоположные склонности. Разве иначе мог бы я собственной рукой убивать на охоте лесных птиц и зверей, я — человек, который содрогается, если случайно раздавит муравья, и на несколько дней лишается сна, если увидит жертвенный алтарь, запачканный кровью, который в детстве нередко соблюдал тайный пост из-за того, что скармливал свои завтраки бездомным собакам и кошкам. Да разве только во мне одном сосуществуют два человека? Как могла сама Раджлакшми, теперь чистая и ясная, как свет, в течение стольких лет вести жизнь Пьяри?
Однако я ничего не сказал ей. Не потому, что не хотел противоречить ей, а потому, что понимал: словами тут ничего не объяснишь. Разве ведомо нам, куда влекут человека боги и дьяволы? Разве известно, когда и отчего происходит феномен преобразования человеческой души, почему сибарит в один прекрасный день становится аскетом и уходит из мира, а жестокий и бессердечный человек вдруг преисполняется жалостью к людям?
Поглядев на Раджлакшми, освещенную слабым светом лампы, я не без горечи подумал: «Да, немногим можно мне гордиться, если я, по-твоему, умею только причинять боль и лишь твоя любовь прощала мне мою жестокосердность».
— Почему ты замолчал? — спросила Раджлакшми.
— Ты вот считаешь меня бессердечным эгоистом, а сама всем пожертвовала ради меня. Зачем же?
— Я? — удивленно переспросила Раджлакшми.— Ничего подобного, я ничем не жертвовала. Это ты отказался от самого себя и предложил себя мне. А я, между прочим, не отвергла этот подарок.
— Да, всего себя,— подтвердил я.— Но ведь ты еще не знаешь, что это тебе сулит.
ГЛАВА II
Еще до прибытия на Запад стало ясно, что бенгальская малярия цепко схватила меня,— в Патне от станции до дома Раджлакшми меня довезли почти в бессознательном состоянии. Целый месяц потом я метался в жару, так что врач и Раджлакшми ни на минуту не отходили от моей постели.
Когда лихорадка наконец отпустила меня, доктор заявил Раджлакшми, что для окончательного выздоровления мне необходимо поменять климат, и посоветовал уехать из Патны, хотя этот город и славится как здоровая местность.
Снова начались сборы в дорогу, на этот раз весьма основательные. Как-то, застав Ротона одного, я поинтересовался:
— Ротон, куда мы отправляемся? Как выяснилось, предстоящая поездка была очень не по душе Ротону. С опаской поглядывая на открытую дверь, он шепотом, помогая себе жестами и мимикой, сообщил мне действительно неутешительные сведения: мы едем в район Бирбхум, в деревню Гонгамати. Он ездил туда один раз вместе с поверенным Кишонлалом для оформления купчей на имя Раджлакшми. Сама же она там не бывала и мест тех не знает. Попади она туда и пожелай вдруг сбежать назад, так даже дороги не найдет выбраться. Во всей деревне нет ни одного порядочного семейства, все жители принадлежат к самым низким кастам, до которых не только дотрагиваться грешно, но и на работах использовать нельзя.
Я отчасти понимал, почему Раджлакшми хотела попасть в подобное общество.
— А где расположена эта Гонгамати? — спросил я его. По его словам, селение находилось неподалеку от железнодорожной станции Шатхия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Не знаю, когда и почему начала она свою ревностную аскезу, тогда я еще не вошел в ее жизнь. Но как, вероятно, мучительно было ей жить среди изобилия яств и отказывать себе буквально во всем. Сколько, должно быть, пришлось ей вытерпеть на своем аскетическом пути, ей, вышедшей из самой гущи порока и скверны! Со временем такое самоистязание перестало удивлять окружающих, и все-таки я иногда не мог удержаться от вопроса самому себе: неужели это подвижничество напрасно, неужели оно всего лишь пустая трата сил? Но разве могла бы она так легко и естественно лишать себя всяческих удовольствий, если бы это умение ограничивать себя, владеть собой не зависело от ее воли, а было присуще ей или возникло само по себе? Неужели она тогда не уступила бы какому-нибудь соблазну? Вот она полюбила. Многие любят, но многие ли способны своим самоотречением сделать свою любовь такой чистой и цельной?
В зале ожидания никого, кроме нас, не было. Ротон отыскал себе укромное местечко и устроился на ночь. Раджлакшми сидела молча под тусклой лампой. Я подошел к ней и положил руку ей на голову. Она вздрогнула и посмотрела на меня.
— А, это ты, Шриканто?.. Почему не спишь?
— Не хочется,— сказал я.—А вот почему ты сидишь в этой грязи и пыли? Иди садись на мою постель!
Не давая ей возразить, я потянул ее за руку, привел к себе, усадил, а сам лег рядом. Слова не шли с моего языка, и я принялся молча поглаживать ее по руке. Так прошло несколько минут. Вдруг мне показалось, что ее глаза подозрительно заблестели. Я дотронулся до ее век и почувствовал влагу — мои предположения оправдались. Я отер ей глаза и попытался привлечь ее к себе, но она воспротивилась. А потом вдруг упала на мои ноги и крепко прижалась к ним лицом.
Какое-то время мы молчали. Потом я тихо проговорил:
— Дорогая, я до сих пор не сказал тебе об одной вещи.
— Какой?—так же шепотом спросила она.
Я заколебался — во мне еще говорили предрассудки, но потом пересилил себя и сказал:
— Сегодня я всего себя отдаю тебе. Теперь моя судьба в твоих руках.
Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась и спросила:
— Зачем же ты мне? Ты ведь не играешь ни на табле, ии на саранги. Да и...
— Готовить бетель и набивать трубку тоже не умею,— со смехом подхватил я.—-Да, Раджлакшми, не умею и, пожалуй никогда не научусь.
— Ну а играть?
— Если ты поверишь в меня, то можно попробовать. Она вдруг загорелась энтузиазмом:
— Нет, я не шучу. Правда сможешь?
— Надеяться никому не возбраняется,—заметил я.
— Конечно,— подтвердила она и некоторое время с удивлением разглядывала меня. Потом медленно заговорила:
— Мне иногда самой приходило в голову поучить тебя, но я думала, вряд ли получится что-нибудь у человека, которому доставляет удовольствие убивать живые существа. Разве поймет он скорбь, передаваемую музыкой? Такому бы только ударить по инструменту посильнее, лишь бы силу приложить, как на охоте. Собственно, поэтому-то я и прощала тебе все обиды.
Наступила моя очередь удивиться глубине ее суждений. Конечно, я мог бы возразить ей, легко опровергнуть ее доводы, но я бы лицемерил самому себе. В душе я не мог не признать ее правоты. Как верно сказала она о музыке, о том, что та иногда передает страдания и будит в человеке жалость. Я снова вспомнил о громадном самообладании этой женщины и ее душевной чистоте.
Но кое в чем я бы не согласился с ней. Я рассказал бы ей, как удивительно уживаются иногда в душе совершенно противоположные склонности. Разве иначе мог бы я собственной рукой убивать на охоте лесных птиц и зверей, я — человек, который содрогается, если случайно раздавит муравья, и на несколько дней лишается сна, если увидит жертвенный алтарь, запачканный кровью, который в детстве нередко соблюдал тайный пост из-за того, что скармливал свои завтраки бездомным собакам и кошкам. Да разве только во мне одном сосуществуют два человека? Как могла сама Раджлакшми, теперь чистая и ясная, как свет, в течение стольких лет вести жизнь Пьяри?
Однако я ничего не сказал ей. Не потому, что не хотел противоречить ей, а потому, что понимал: словами тут ничего не объяснишь. Разве ведомо нам, куда влекут человека боги и дьяволы? Разве известно, когда и отчего происходит феномен преобразования человеческой души, почему сибарит в один прекрасный день становится аскетом и уходит из мира, а жестокий и бессердечный человек вдруг преисполняется жалостью к людям?
Поглядев на Раджлакшми, освещенную слабым светом лампы, я не без горечи подумал: «Да, немногим можно мне гордиться, если я, по-твоему, умею только причинять боль и лишь твоя любовь прощала мне мою жестокосердность».
— Почему ты замолчал? — спросила Раджлакшми.
— Ты вот считаешь меня бессердечным эгоистом, а сама всем пожертвовала ради меня. Зачем же?
— Я? — удивленно переспросила Раджлакшми.— Ничего подобного, я ничем не жертвовала. Это ты отказался от самого себя и предложил себя мне. А я, между прочим, не отвергла этот подарок.
— Да, всего себя,— подтвердил я.— Но ведь ты еще не знаешь, что это тебе сулит.
ГЛАВА II
Еще до прибытия на Запад стало ясно, что бенгальская малярия цепко схватила меня,— в Патне от станции до дома Раджлакшми меня довезли почти в бессознательном состоянии. Целый месяц потом я метался в жару, так что врач и Раджлакшми ни на минуту не отходили от моей постели.
Когда лихорадка наконец отпустила меня, доктор заявил Раджлакшми, что для окончательного выздоровления мне необходимо поменять климат, и посоветовал уехать из Патны, хотя этот город и славится как здоровая местность.
Снова начались сборы в дорогу, на этот раз весьма основательные. Как-то, застав Ротона одного, я поинтересовался:
— Ротон, куда мы отправляемся? Как выяснилось, предстоящая поездка была очень не по душе Ротону. С опаской поглядывая на открытую дверь, он шепотом, помогая себе жестами и мимикой, сообщил мне действительно неутешительные сведения: мы едем в район Бирбхум, в деревню Гонгамати. Он ездил туда один раз вместе с поверенным Кишонлалом для оформления купчей на имя Раджлакшми. Сама же она там не бывала и мест тех не знает. Попади она туда и пожелай вдруг сбежать назад, так даже дороги не найдет выбраться. Во всей деревне нет ни одного порядочного семейства, все жители принадлежат к самым низким кастам, до которых не только дотрагиваться грешно, но и на работах использовать нельзя.
Я отчасти понимал, почему Раджлакшми хотела попасть в подобное общество.
— А где расположена эта Гонгамати? — спросил я его. По его словам, селение находилось неподалеку от железнодорожной станции Шатхия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159