Единственной моей ценностью оставалась золотая пуговица на воротнике рубашки, я хотел предложить ее хозяевам, но куда там! В пылу ссоры они ничего не могли взять в толк. Растерянный, я поднялся, намереваясь уйти прочь, но Чокроборти схватил меня за руку.
— Гость — это сам Вишну!—заявил он мне.— Если вы уйдете, я повешусь.
Хозяйку ничуть не испугала его угроза.
— Вешайся, вешайся, мучитель! — закричала она.— Хоть отдохну от тебя. Я с детьми не пропаду. Станем жить милостыней.
Мне казалось, еще немного — и я потеряю всякое терпение.
— Господин Чокроборти,— сказал я ему,— вы так поступите когда-нибудь в другой раз, обдумав все заранее, а сегодня отпустите меня, пожалуйста, подобру-поздорову. А нет, так дайте веревку, чтобы хоть так избавиться от вашего гостеприимства.
— Договорилась! — завопил Чокроборти.— Видишь, до чего довела человека?
Через несколько минут дверь в комнату приоткрылась, в нее просунулась рука и со стуком поставила на пол медный кувшин.
— На! — сказала хозяйка.— Отнеси его в лавку господина Монтора. Возьми под залог рису, гороха, соли и масла. Да смотри, чтоб тебя не обманули.
Чокроборти просиял.
— Что ты, что ты! — поспешил он заверить жену.— Я же понимаю...
Он схватил трубку и сделал несколько затяжек.
— Потухла! А ну-ка, хозяйка, набей ее и зажги! Я покурю сначала, а потом пойду за продуктами.
Он снял с трубки чашку и передал ее жене.
Итак, мир между супругами был восстановлен. Жена набила чашку трубки табаком, и муж с удовольствием затянулся. Накурившись, он передал трубку мне, взял кувшин и ушел.
Вскоре появились рис с горохом, а через некоторое время меня пригласили на кухню. Я не чувствовал ни малейшего аппетита, но приглашение принял, понимая, что отказываться не только бесполезно, но даже опасно. Мне не раз приходилось оказываться непрошеным гостем, и я не собираюсь утверждать, будто везде меня принимали одинаково радушно, однако в подобном положении я очутился впервые. Тем не менее я, как выяснилось, испил еще не всю свою чашу. Войдя в кухню, я увидел зажженный очаг, а вместо готового ужина — разложенные на банановых листьях продукты. Тут же стоял и горшок с водой. Чокроборти встретил меня с воодушевлением:
— Ставьте горшок на огонь. Мы быстро все состряпаем. Так, сначала приготовим кхичри: в рис кладем картофель, добавляем горячего масла, соли... Очень вкусно!
Чокроборти смаковал каждое слово, однако для меня положение осложнялось. Опасаясь, как бы какое-нибудь мое замечание или действие не послужило причиной новой баталии, я послушно выполнил приказание и поставил горшок с рисом на огонь. Госпожа Чокроборти стояла неподалеку и следила за нами. Моя неопытность не укрылась от ее глаз, а так как даже самый злостный клеветник не смог бы обвинить ее в излишней робости или застенчивости, то она прямо заявила мне:
— Ты, сынок, ничего не смыслишь в готовке. Я поспешил согласиться с нею.
— Хозяин сказал мне, ты здесь чужой,— продолжала она,—и поэтому тебе не обязательно знать о нас правду. Но я не хочу обманывать тебя. Не позволю губить касту человека из-за горсти риса. Видишь ли, отец, мы согрешившие брахманы.
Я хотел успокоить ее и сказать, что меня это нисколько не пугает, ибо я сам совершил немало грехов, вероятно гораздо более тяжких, чем их преступления, но не решился сделать это, опасаясь нового скандала. Я мечтал об одном—как-нибудь провести в этом доме ночь и поскорее убраться отсюда. Следуя указаниям хозяина, я приготовил кхичри, скатал из него катышки, обмакнул их в масло и попытался проглотить. До сих пор удивляюсь, как это удалось мне сделать. Проглоченные комки я ощущал в желудке как твердые острые камни.
Усердие позволяет многое сделать, и все-таки всему имеется предел. Я изнемогал от усталости, а тут выяснилось, что вода кончилась, мне нечем было ополоснуть руки. Это тем более встревожило меня, что, как я предполагал, чистить и мыть посуду предстояло мне, хотя в тот момент я просто не в состоянии был что-либо делать: голова кружилась, а перед глазами стоял туман. Заплетающимся языком я попросил разрешения прилечь и немного отдохнуть, обещая все перемыть и перечистить позже. Я боялся в ответ снова услышать громы и молнии, но, к моему удивлению, голос хозяйки неожиданно смягчился. Она вышла из темноты и подошла ко мне.
— Зачем же тебе, отец мой, возиться с посудой? Я все вычищу сама. А ты поди отдохни. Общая комната у нас еще не готова, так ты иди ко мне и приляг на мою постель.
Не в силах отказаться от этого приглашения, я молча последовал за ней, лег на ее тощую постель и закрыл глаза.
Проснувшись утром, я почувствовал, что весь горю. У меня был такой жар, что я не мог даже поднять головы от подушки. «Только заболеть мне здесь не хватало»,— подумал я и с ужасом вспомнил о хозяйке — как-то она отнесется к такому поведению. Я не отличался излишней слезливостью, но тут глаза у меня защипало. Никогда еще небо не посылало мне таких испытаний. Я еще раз попытался собраться с силами и встать, но от слабости не мог даже сесть. Я снова закрыл глаза.
В этот раз мы беседовали с хозяйкой дома наедине. Наверное, по-настоящему женщина познается только в несчастье. Нет другого пробного камня, способного проверить ее душу; нет у мужчины и более сильного оружия, чтобы завоевать ее сердце.
Хозяйка подошла ко мне и села с краю постели.
— Проснулся, отец? — спросила она.
Я открыл глаза и посмотрел на нее. Она выглядела лет на сорок, может быть с небольшим,— обыкновенная пожилая женщина, темнокожая, с усталым, но отнюдь не суровым лицом. Печать глубокой бедности и постоянного недоедания лежала на ней.
— Вчера в темноте я не разглядела тебя, бабу, а сейчас смотрю и вижу — останься мой старший сын жив, он теперь был бы такой, как ты.
Я промолчал. Она дотронулась до моего лба и воскликнула:
— Да у тебя жар! И сильный!.. Я прикрыл глаза.
— Если мне помогут, я, наверное, доберусь до больницы... Она недалеко...
В ее голосе послышалась обида:
— Ты, наверное, рассердился на меня за то, что я вчера тут наговорила, вот и хочешь уйти в этот дом Ямы? Неужели ты думаешь, я отпущу тебя?
Она помолчала и добавила задумчиво:
— На больных законы касты не распространяются. Посуди сам, кто только не оказывается в больницах, разве всех их можно касаться? А приходится, и каста от этого не страдает... Я сварю тебе саго или овсянки. Ты поешь?
Я знаком показал, что ничего не имею против. И не только потому, что был болен. Я не возражал бы против ее предложения, будь я здоров и крепок.
Так я остался у них. Я пробыл в их доме недолго, всего дней пять, но воспоминания о них никогда не изгладятся из моей памяти. Лихорадило меня только первый день, потом жар спал, хотя встать сразу мне не разрешили, считая больным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Гость — это сам Вишну!—заявил он мне.— Если вы уйдете, я повешусь.
Хозяйку ничуть не испугала его угроза.
— Вешайся, вешайся, мучитель! — закричала она.— Хоть отдохну от тебя. Я с детьми не пропаду. Станем жить милостыней.
Мне казалось, еще немного — и я потеряю всякое терпение.
— Господин Чокроборти,— сказал я ему,— вы так поступите когда-нибудь в другой раз, обдумав все заранее, а сегодня отпустите меня, пожалуйста, подобру-поздорову. А нет, так дайте веревку, чтобы хоть так избавиться от вашего гостеприимства.
— Договорилась! — завопил Чокроборти.— Видишь, до чего довела человека?
Через несколько минут дверь в комнату приоткрылась, в нее просунулась рука и со стуком поставила на пол медный кувшин.
— На! — сказала хозяйка.— Отнеси его в лавку господина Монтора. Возьми под залог рису, гороха, соли и масла. Да смотри, чтоб тебя не обманули.
Чокроборти просиял.
— Что ты, что ты! — поспешил он заверить жену.— Я же понимаю...
Он схватил трубку и сделал несколько затяжек.
— Потухла! А ну-ка, хозяйка, набей ее и зажги! Я покурю сначала, а потом пойду за продуктами.
Он снял с трубки чашку и передал ее жене.
Итак, мир между супругами был восстановлен. Жена набила чашку трубки табаком, и муж с удовольствием затянулся. Накурившись, он передал трубку мне, взял кувшин и ушел.
Вскоре появились рис с горохом, а через некоторое время меня пригласили на кухню. Я не чувствовал ни малейшего аппетита, но приглашение принял, понимая, что отказываться не только бесполезно, но даже опасно. Мне не раз приходилось оказываться непрошеным гостем, и я не собираюсь утверждать, будто везде меня принимали одинаково радушно, однако в подобном положении я очутился впервые. Тем не менее я, как выяснилось, испил еще не всю свою чашу. Войдя в кухню, я увидел зажженный очаг, а вместо готового ужина — разложенные на банановых листьях продукты. Тут же стоял и горшок с водой. Чокроборти встретил меня с воодушевлением:
— Ставьте горшок на огонь. Мы быстро все состряпаем. Так, сначала приготовим кхичри: в рис кладем картофель, добавляем горячего масла, соли... Очень вкусно!
Чокроборти смаковал каждое слово, однако для меня положение осложнялось. Опасаясь, как бы какое-нибудь мое замечание или действие не послужило причиной новой баталии, я послушно выполнил приказание и поставил горшок с рисом на огонь. Госпожа Чокроборти стояла неподалеку и следила за нами. Моя неопытность не укрылась от ее глаз, а так как даже самый злостный клеветник не смог бы обвинить ее в излишней робости или застенчивости, то она прямо заявила мне:
— Ты, сынок, ничего не смыслишь в готовке. Я поспешил согласиться с нею.
— Хозяин сказал мне, ты здесь чужой,— продолжала она,—и поэтому тебе не обязательно знать о нас правду. Но я не хочу обманывать тебя. Не позволю губить касту человека из-за горсти риса. Видишь ли, отец, мы согрешившие брахманы.
Я хотел успокоить ее и сказать, что меня это нисколько не пугает, ибо я сам совершил немало грехов, вероятно гораздо более тяжких, чем их преступления, но не решился сделать это, опасаясь нового скандала. Я мечтал об одном—как-нибудь провести в этом доме ночь и поскорее убраться отсюда. Следуя указаниям хозяина, я приготовил кхичри, скатал из него катышки, обмакнул их в масло и попытался проглотить. До сих пор удивляюсь, как это удалось мне сделать. Проглоченные комки я ощущал в желудке как твердые острые камни.
Усердие позволяет многое сделать, и все-таки всему имеется предел. Я изнемогал от усталости, а тут выяснилось, что вода кончилась, мне нечем было ополоснуть руки. Это тем более встревожило меня, что, как я предполагал, чистить и мыть посуду предстояло мне, хотя в тот момент я просто не в состоянии был что-либо делать: голова кружилась, а перед глазами стоял туман. Заплетающимся языком я попросил разрешения прилечь и немного отдохнуть, обещая все перемыть и перечистить позже. Я боялся в ответ снова услышать громы и молнии, но, к моему удивлению, голос хозяйки неожиданно смягчился. Она вышла из темноты и подошла ко мне.
— Зачем же тебе, отец мой, возиться с посудой? Я все вычищу сама. А ты поди отдохни. Общая комната у нас еще не готова, так ты иди ко мне и приляг на мою постель.
Не в силах отказаться от этого приглашения, я молча последовал за ней, лег на ее тощую постель и закрыл глаза.
Проснувшись утром, я почувствовал, что весь горю. У меня был такой жар, что я не мог даже поднять головы от подушки. «Только заболеть мне здесь не хватало»,— подумал я и с ужасом вспомнил о хозяйке — как-то она отнесется к такому поведению. Я не отличался излишней слезливостью, но тут глаза у меня защипало. Никогда еще небо не посылало мне таких испытаний. Я еще раз попытался собраться с силами и встать, но от слабости не мог даже сесть. Я снова закрыл глаза.
В этот раз мы беседовали с хозяйкой дома наедине. Наверное, по-настоящему женщина познается только в несчастье. Нет другого пробного камня, способного проверить ее душу; нет у мужчины и более сильного оружия, чтобы завоевать ее сердце.
Хозяйка подошла ко мне и села с краю постели.
— Проснулся, отец? — спросила она.
Я открыл глаза и посмотрел на нее. Она выглядела лет на сорок, может быть с небольшим,— обыкновенная пожилая женщина, темнокожая, с усталым, но отнюдь не суровым лицом. Печать глубокой бедности и постоянного недоедания лежала на ней.
— Вчера в темноте я не разглядела тебя, бабу, а сейчас смотрю и вижу — останься мой старший сын жив, он теперь был бы такой, как ты.
Я промолчал. Она дотронулась до моего лба и воскликнула:
— Да у тебя жар! И сильный!.. Я прикрыл глаза.
— Если мне помогут, я, наверное, доберусь до больницы... Она недалеко...
В ее голосе послышалась обида:
— Ты, наверное, рассердился на меня за то, что я вчера тут наговорила, вот и хочешь уйти в этот дом Ямы? Неужели ты думаешь, я отпущу тебя?
Она помолчала и добавила задумчиво:
— На больных законы касты не распространяются. Посуди сам, кто только не оказывается в больницах, разве всех их можно касаться? А приходится, и каста от этого не страдает... Я сварю тебе саго или овсянки. Ты поешь?
Я знаком показал, что ничего не имею против. И не только потому, что был болен. Я не возражал бы против ее предложения, будь я здоров и крепок.
Так я остался у них. Я пробыл в их доме недолго, всего дней пять, но воспоминания о них никогда не изгладятся из моей памяти. Лихорадило меня только первый день, потом жар спал, хотя встать сразу мне не разрешили, считая больным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159