Будем пировать, дружок ситны... - хотела еще что-нибудь сморозить
в подобном ключе, но сдержала шустрый язычок. - Магазин за углом, дальше,
по улице, хлебный. У меня в доме, кроме чая, продовольственный вакуум, а
ты мужик, тебя накормить надо... В винный не суйся, бесполезно. Топай,
топай, Миш, шнелле! Я тут покуда задохнусь соломой своих сигарет, как
Макар пел, если помнишь... тебя-то ожидаючи...
- У меня есть... - сказал Мишка, подхватывая "аляску".
- Что, бухло?! Предусмотрительный, однако... - снова понесло Марину
неудержимо по язвительной колее.
- Деньги у меня есть, деньги!!! - заорал Мишка. - А бухла у меня
нету!! Не говори со мной так, я же просил!!!!!! На, давись!.. - сунул ей
что-то в руку и выскочил на площадку с курткой в руках.
Вернется или не вернется? - подумала Марина, проводив его взглядом.
Сумку забыл, склеротик...
"Вернется, куда денется... - обреченно вздохнула, уставившись на
пачку "Nort States" в своей руке, - ох, быть беде. Ведь единственный фэйс,
который мне не хочется разнести на кровавые куски ударами ножа,
единственный из миллиардов фэйсов обитателей этого мира, принадлежит вот
этому кретину очкастому, дураку, романтикой прошловековой набитому... Мои
любимые привез, сволочь, помнит же... Ну и мелодрама, черт возьми...".
Она вдруг осознала, что ненависти к Мишелю не испытывает. Такой
поворот событий был неожиданный и, конечно, не радующий. Но свершившийся.
Как факт. Как в свое время - революция.
И отныне я вынуждена принимать его как должное, поняла Марина. Как
дождь. Как ветер, Как явление природы. Оно есть, и никуда от него не
денешься. Это от людей, если очень уж захочется, деться можно, а от
природы, инстинктов в частности, - фигушки.
- Эдак я докачусь до того, что посмотрю на него... не взглядом, будто
мерку для гроба снимающим, а... - Марина осеклась. Сравнение, пришедшее на
ум, показалось настолько кощунственным, что вслух его произнести она не
осмелилась. Вслух сказанное: казалось окончательным, обжалованию не
подлежащим, приговором. Подуманное: оставляло иллюзию необязательности
выполнения... "...КАК НА ЧЕЛОВЕКА", - вот какое жуткое сравнение
приперлось ей на ум, и вслух она его не произнесла - побоялась сглазить.
Когда в Лаборатории собирали червонцы на венок Вовочке, Марина,
отстегнув четвертак, ушла в туалет, заперлась в кабинке и долго-долго
беззвучно хихикала. С почином себя поздравляла. Едва не провалилась в
унитаз, так тряслась.
Когда она провожала взглядом спину Мишки, усланного в героический
вояж по магазинам, ей было вовсе не смешно. Скорее наоборот. Плакать
хотелось. Уткнуться. Мишке в плечо и вырыдаться...
Эх ты, Мишель, Мишель, подумала она, запирая дверь и впериваясь
взглядом в картонную коробку с видаком, перетянутую этими брезентовыми
полосами, с деревянной ручкой для удобства носки. Как же ты умудрился
растопить ледяную глыбку, которая вместо сердца у меня?.. Не купил же ты
меня этим вот дурацким ящиком... Нет, нет, что-то другое ты успел сказать,
сделать... Что, я и не знаю, но почему-то уже ХОЧУ отдать тебе свою
душу... ведь за ней ты приехал, а, Мишенька?..
Она уже знала одно лишь. Когда он вернется, они будут пить чай и
кушать, что магазин послал, курить любимые "Северные штаты", Made in
Minneapolis - Saint Paul, а может быть, выпьют, ежели Мишель догадается
раздобыть спиртное, ну хотя бы у таксистов, и будут болтать, болтать,
болтать, и она вконец раскиснет, растечется жидкой манкой по стенкам
тарелки, чаши, в которую по капле собирала ненависть, и начнет вспоминать
былое, Институт, первые курсы... разнюнится вкрай, скажет Мишелю, что он
вонючий интеллигент, и что ему надо было выкинуть на помойку свою
ветхозаветную щепетильность, прибрать ее к рукам в свое время, и на
выстрел не подпускать к ней "стасиков", удержать за шиворот, не позволить
свалиться в яму, ловить момент, ковать железо, а не бродить, втайне
воздыхая, вокруг да около... а потом, почти наверняка, она затащит этого
нерешительного джентльмена в постель, для него - наконец-то! - а утром...
быть может, все будет по-другому. Светлее. Чище. Теплее на душе. И завтра
спозаранку ненависть, клокочущая в истомившейся по любви, жаждущей
настоящего, СВОЕГО мужчину, наполненной нерастраченной нежностью душе
этой, просочится тяжелыми черными каплями сквозь диван, согретый телами,
прожигая едкой кислотой; шипящая ненависть мутным осадком ляжет на пол,
составит компанию разбитой чашке, и соберется под диваном в смердящую
лужу. И когда Марина встанет с дивана, с неохотой отрываясь от такого
крепкого и надежного плеча СВОЕГО мужчины, то схватит веник и выметет
ненависть вместе с осколками разбитой чашки, и спустит в мусоропровод.
Утром. Быть может. Надежда умирает последней, подумала Марина. И если я
еще верю, спустя годы, что утро завтрашнего дня может быть светлей, чем
вчерашнего, и верю, что крошку любви в мусорном баке - этом мире, -
отыскать нелегко, но возможно, следовательно, во мне живет еще она,
недобитая химера по имени Надежда. Ненавидеть - тяжело, страшно. Любить -
гораздо тяжелее. Но как хочется испытать вновь на своих плечах давление
этой тяжести, взвалить ее на себя... Руки его обнимающие, от мерзости
прикрывающие, почувствовать на плечах своих, дыхание его согревающее
ощутить на груди, окоченевшей в ненависти... И никогда-никогда не
испытывать желания ляпнуть в ответ на его слова: "Неудобно как-то..."
что-нибудь вроде: "Ха, в групповиках ты со мной не корчился! Поглядела б я
тогда, какой неудобняк на твоей роже нарисовался!". НЕТ. Как хочется ему
говорить ласковые слова, и слышать, слышать от него, что - любит, что - не
бросит никогда, что - она для него единственная, что - краше нет ее, что -
весь мир к ее ногам, и что без нее он бы умер...
При этих мыслях Марина вдруг ощутила, что между ног стало влажно.
Даже мокро. НИЧЕГО СЕБЕ. Сто лет не бывало подобного. Обалдела совсем! Но
как сладко - мечтать о НЕМ, предвкушая НАСТОЯЩЕЕ, а не акробатические
кувырки со случайными туловищами...
- Знаешь, Мишель, - сказала она, стоя у зеркала трюмо с дымящейся
сигаретой в пальцах, и лихорадочно размышляя, как бы побыстрее, в сжатом
темпе, привести себя в божеский вид. Посмотрела в окно, в сумрак зимнего
вечера. - Сдается мне, что ты - мой шанс. Ты верно выбрал время, мой милый
искуситель. Хотя сам не подозревал, что останешься, не укатишь несолоно
хлебавши. Я тебя приберу к рукам, не обессудь, если что. Ты в свое время
меня протюхал, но я-то своего шанса постараюсь не упустить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
в подобном ключе, но сдержала шустрый язычок. - Магазин за углом, дальше,
по улице, хлебный. У меня в доме, кроме чая, продовольственный вакуум, а
ты мужик, тебя накормить надо... В винный не суйся, бесполезно. Топай,
топай, Миш, шнелле! Я тут покуда задохнусь соломой своих сигарет, как
Макар пел, если помнишь... тебя-то ожидаючи...
- У меня есть... - сказал Мишка, подхватывая "аляску".
- Что, бухло?! Предусмотрительный, однако... - снова понесло Марину
неудержимо по язвительной колее.
- Деньги у меня есть, деньги!!! - заорал Мишка. - А бухла у меня
нету!! Не говори со мной так, я же просил!!!!!! На, давись!.. - сунул ей
что-то в руку и выскочил на площадку с курткой в руках.
Вернется или не вернется? - подумала Марина, проводив его взглядом.
Сумку забыл, склеротик...
"Вернется, куда денется... - обреченно вздохнула, уставившись на
пачку "Nort States" в своей руке, - ох, быть беде. Ведь единственный фэйс,
который мне не хочется разнести на кровавые куски ударами ножа,
единственный из миллиардов фэйсов обитателей этого мира, принадлежит вот
этому кретину очкастому, дураку, романтикой прошловековой набитому... Мои
любимые привез, сволочь, помнит же... Ну и мелодрама, черт возьми...".
Она вдруг осознала, что ненависти к Мишелю не испытывает. Такой
поворот событий был неожиданный и, конечно, не радующий. Но свершившийся.
Как факт. Как в свое время - революция.
И отныне я вынуждена принимать его как должное, поняла Марина. Как
дождь. Как ветер, Как явление природы. Оно есть, и никуда от него не
денешься. Это от людей, если очень уж захочется, деться можно, а от
природы, инстинктов в частности, - фигушки.
- Эдак я докачусь до того, что посмотрю на него... не взглядом, будто
мерку для гроба снимающим, а... - Марина осеклась. Сравнение, пришедшее на
ум, показалось настолько кощунственным, что вслух его произнести она не
осмелилась. Вслух сказанное: казалось окончательным, обжалованию не
подлежащим, приговором. Подуманное: оставляло иллюзию необязательности
выполнения... "...КАК НА ЧЕЛОВЕКА", - вот какое жуткое сравнение
приперлось ей на ум, и вслух она его не произнесла - побоялась сглазить.
Когда в Лаборатории собирали червонцы на венок Вовочке, Марина,
отстегнув четвертак, ушла в туалет, заперлась в кабинке и долго-долго
беззвучно хихикала. С почином себя поздравляла. Едва не провалилась в
унитаз, так тряслась.
Когда она провожала взглядом спину Мишки, усланного в героический
вояж по магазинам, ей было вовсе не смешно. Скорее наоборот. Плакать
хотелось. Уткнуться. Мишке в плечо и вырыдаться...
Эх ты, Мишель, Мишель, подумала она, запирая дверь и впериваясь
взглядом в картонную коробку с видаком, перетянутую этими брезентовыми
полосами, с деревянной ручкой для удобства носки. Как же ты умудрился
растопить ледяную глыбку, которая вместо сердца у меня?.. Не купил же ты
меня этим вот дурацким ящиком... Нет, нет, что-то другое ты успел сказать,
сделать... Что, я и не знаю, но почему-то уже ХОЧУ отдать тебе свою
душу... ведь за ней ты приехал, а, Мишенька?..
Она уже знала одно лишь. Когда он вернется, они будут пить чай и
кушать, что магазин послал, курить любимые "Северные штаты", Made in
Minneapolis - Saint Paul, а может быть, выпьют, ежели Мишель догадается
раздобыть спиртное, ну хотя бы у таксистов, и будут болтать, болтать,
болтать, и она вконец раскиснет, растечется жидкой манкой по стенкам
тарелки, чаши, в которую по капле собирала ненависть, и начнет вспоминать
былое, Институт, первые курсы... разнюнится вкрай, скажет Мишелю, что он
вонючий интеллигент, и что ему надо было выкинуть на помойку свою
ветхозаветную щепетильность, прибрать ее к рукам в свое время, и на
выстрел не подпускать к ней "стасиков", удержать за шиворот, не позволить
свалиться в яму, ловить момент, ковать железо, а не бродить, втайне
воздыхая, вокруг да около... а потом, почти наверняка, она затащит этого
нерешительного джентльмена в постель, для него - наконец-то! - а утром...
быть может, все будет по-другому. Светлее. Чище. Теплее на душе. И завтра
спозаранку ненависть, клокочущая в истомившейся по любви, жаждущей
настоящего, СВОЕГО мужчину, наполненной нерастраченной нежностью душе
этой, просочится тяжелыми черными каплями сквозь диван, согретый телами,
прожигая едкой кислотой; шипящая ненависть мутным осадком ляжет на пол,
составит компанию разбитой чашке, и соберется под диваном в смердящую
лужу. И когда Марина встанет с дивана, с неохотой отрываясь от такого
крепкого и надежного плеча СВОЕГО мужчины, то схватит веник и выметет
ненависть вместе с осколками разбитой чашки, и спустит в мусоропровод.
Утром. Быть может. Надежда умирает последней, подумала Марина. И если я
еще верю, спустя годы, что утро завтрашнего дня может быть светлей, чем
вчерашнего, и верю, что крошку любви в мусорном баке - этом мире, -
отыскать нелегко, но возможно, следовательно, во мне живет еще она,
недобитая химера по имени Надежда. Ненавидеть - тяжело, страшно. Любить -
гораздо тяжелее. Но как хочется испытать вновь на своих плечах давление
этой тяжести, взвалить ее на себя... Руки его обнимающие, от мерзости
прикрывающие, почувствовать на плечах своих, дыхание его согревающее
ощутить на груди, окоченевшей в ненависти... И никогда-никогда не
испытывать желания ляпнуть в ответ на его слова: "Неудобно как-то..."
что-нибудь вроде: "Ха, в групповиках ты со мной не корчился! Поглядела б я
тогда, какой неудобняк на твоей роже нарисовался!". НЕТ. Как хочется ему
говорить ласковые слова, и слышать, слышать от него, что - любит, что - не
бросит никогда, что - она для него единственная, что - краше нет ее, что -
весь мир к ее ногам, и что без нее он бы умер...
При этих мыслях Марина вдруг ощутила, что между ног стало влажно.
Даже мокро. НИЧЕГО СЕБЕ. Сто лет не бывало подобного. Обалдела совсем! Но
как сладко - мечтать о НЕМ, предвкушая НАСТОЯЩЕЕ, а не акробатические
кувырки со случайными туловищами...
- Знаешь, Мишель, - сказала она, стоя у зеркала трюмо с дымящейся
сигаретой в пальцах, и лихорадочно размышляя, как бы побыстрее, в сжатом
темпе, привести себя в божеский вид. Посмотрела в окно, в сумрак зимнего
вечера. - Сдается мне, что ты - мой шанс. Ты верно выбрал время, мой милый
искуситель. Хотя сам не подозревал, что останешься, не укатишь несолоно
хлебавши. Я тебя приберу к рукам, не обессудь, если что. Ты в свое время
меня протюхал, но я-то своего шанса постараюсь не упустить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142