Поехали, подумал голый Вилли, развалившийся на
мягком, крытом толстой матерчатой подстилкой, пассажирском месте рядом с
Грэем. Наконец-то!!!
..."др-рд-др-др-рд-др-рд, чух-чух, др-р-р-р-р-р...", - пыхтел и
тарахтел мотор "утренней звезды" автомобилестроения.
"Вжжжжжжжжжжжжж-ж-ж-ж-ж-ж, ссссссссссс!", - пищали и шелестели каучуковые
шины. За бортом раскинулся Нью-Йорк, едва перебравшийся на пути своего
существования во вторую четверть двадцатого века от Рождества Христова, по
официально принятому в городе летоисчислению. Романтика, подумал Грэй.
Сухой закон, гангстеры, джаз, за морями-океанами, - Красная Россия в
расцвете НЭПа... Аж дух захватывает... Легендарные, подернутые флером
щемящего сердце очарования годы... Париж, мировая столица художников,
запечатлевших улыбки и гримасы своего мира и мимолетные тени улыбок иных
миров, - в литературе, живописи, рисунках, кто в чем горазд... Париж
молодого Хэмингуэя, "век джаза", Фитцджеральд и его стерва, праздник,
который всегда с тобой. Боже, Боже Мой, как я хочу заглянуть в "Клозери де
Лила", но времени в обрез, не успеть. Несбыточные грезы, недостижимый
праздник: всего-то сутки у меня, на другую сторону шарика на "модели-Т" не
прокатишься... И трепетная, сказочная атмосфера Парижа двадцатых -
легендой была, ею и останется... Сохраню ее в душе, легенду, моя Дорога в
стороне пролегла. Это хорошо, если разобраться. Вдруг все не так, как я
себе вообразил, и воочию легенда окажется лживыми россказнями зажравшихся
мэтров. А жаль, если так...
И он вспомнил, что хотел в Париж двадцатых еще давно, в первые годы
после выхода на Дорогу, и пару раз даже ненароком попадал, куда хотел, но
- за сутки действительно мало что успевал (хотя и не так уж мало, во
всяком случае, что такое Пляс Пигаль, узнал _в_п_л_о_т_н_у_ю_!) узнать,
увидеть и ощутить, а по своей воле попадать в конкретные сутки желаемого
времени не умел...
- Вилли, - задумчиво сказал Торопыга, поворачивая на Пятую Авеню
("ж-ж-ж-ж-ж-ж, у-у-у-у-у-у, пых-пых!") и выжимая из не менее легендарной,
чем Париж времен молодого Хэма, фордовской "коляски", всю скорость, на
которую она оказалась способна, миль тридцать пять в час. - Ты постережешь
наш передвижной склад стрелкового, холодного и взрывного вооружения,
заодно и позаимствованный тарантас. Я отлучусь на часок. Если кто тебя
заприметит, заговорит, ради бога твоего, не убивай его или, в особенности,
ее, сразу, ни слова не говоря в ответ. Веди себя вежливо. Помни, что нонки
в этой эпохе такие же гости, как мы, и один шанс из многих миллионов, что
обратившееся к тебе человеческое с виду существо на поверку окажется
выпердком или нонкой. А суд присяжных за убийство женщины даст больше.
Такие тут законы... Я не хочу вернуться и вместо тебя обнаружить место
происшествия. Шарить по участкам и тюрьмам у меня просто не будет времени.
Понял?
- Понял. Дикие тут законы. Нечеловеческие, как такое может быть?.. -
сказал Вилли. - Но знаешь, Торопыга, я решил, пока мы тряслись и плевались
дымом...
- Я знаю, - сказал Грэй и свернул к тротуару. - Спасибо тебе, брат. Я
спешу, нам необходима одежда этого мира, шкура волков этой эпохи. Сиди
тихо, как нонки в засаде.
Вилли толкнул Грэя в плечо: не переживай, мол, все будет о'кей, - и
проводил взглядом спину удаляющегося за угол напарника. Пересел за руль.
На всякий случай. Ведь случаи всякие бывают. Он уже ничему не удивлялся и
не удивится. Несколько минут назад он решил: "Больше никаких вопросов я
ему задавать не буду. Приму происходящее как есть, не копаясь в сути.
Пособлю Торопыге как смогу. Молча, но с толком. Этот парень, е-его, знает,
что делает, а разговоры только на потерю времени провоцируют, болтать
начинает. И вообще, дерьмо он порядочное, бо-ольшое, длинное, занудное,
смутил мозги вконец своими... как это он выражался... лихими закрутками
сюжета..."
- ...Час пополуночи, - сказал Грэй, торопливо шагая по улице прочь от
Пятой, на восток. - Год тысяча девятьсот двадцать седьмой, месяц - август,
день-ночь - двадцать восьмые... Седьмой год Эпохи Сухого Закона, и еще
почти столько же до ее окончания... У меня ровно двадцать три часа на то,
чтобы разыскать и уволочь из-под носа вражьей группы захвата мужика по
имени Вик, по прозвищу Маузер. Задача трудоемкая, факт, но этот факт за
отмазку не катит...
Привычка мыслить вслух, давняя привычка, сложившаяся еще здесь, по
эту сторону стены, только в другой эпохе, не изменяла ему во всех
жизненных коллизиях, на протяжении всего пройденного участка дороги,
оставшегося позади; пяти долгих-предолгих, наполненных событиями до
последней степени сжатия, лет его личного биологического времени, которые
остались за спиной путника, покинувшего родной дом, чтобы отправиться в
безвозвратное путешествие, вояж без начала и без конца... Момент начала
определить с точностью, уловить в хаосе переплетений вымысла и реальности,
снов и провалов, лихорадочных метаний и мучений на стыке миров, он не
сумел, но знал, что путешествие началось задолго до того, как плоть сумела
выйти через дверь в стене; но точной даты память не сохранила. Сохранилась
в памяти лишь дата, которую он теперь условно называл "сутки номер Раз",
да и то потому, что совпала с днем, на который пришелся праздник,
достаточно красный, чтобы обратить на него внимание. От этих суток он и
вел свой личный отсчет времени; хватило ума тогда же завести нечто вроде
персонального календаря. Момент же окончания, финиша, не определишь,
подумал Грэй, потому что не дано человеку провидеть дату собственной
смерти. Даже homo voyajer, как он в шутку себя называл, - не дано. Тот,
кто знает дату своей смерти, уже не человек, а ходячая бомба с часовым
механизмом. Подобное знание отравит ядом сожаления остаток пути, устелет
непройденные участки горячими углями тоски, погубит красоту жизни. Жизни,
этого полосатого кошмара, который несмотря на уродливость многих
скрученных ликов своих, прекраснее всего в мирах, всех без исключения.
Жизни, главная движущая сила и великая тайна которой в том, что она сама
не знает, когда станет такой, как все. НЕ жизнью.
Эту простенькую истину он понял как никто. Особенно в течении
последних пяти лет субъективного биовремени, единственной меры длины
Дороги, оставшейся за спиной. Нормальное состояние материи - НЕ жизнь.
Жизнь - НЕнормальное явление. Болезнь, можно сказать. Еще он понял вещь
одну, которую вначале все никак не мог понять, и бесился, вырываемый
полуночами из родного мира:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
мягком, крытом толстой матерчатой подстилкой, пассажирском месте рядом с
Грэем. Наконец-то!!!
..."др-рд-др-др-рд-др-рд, чух-чух, др-р-р-р-р-р...", - пыхтел и
тарахтел мотор "утренней звезды" автомобилестроения.
"Вжжжжжжжжжжжжж-ж-ж-ж-ж-ж, ссссссссссс!", - пищали и шелестели каучуковые
шины. За бортом раскинулся Нью-Йорк, едва перебравшийся на пути своего
существования во вторую четверть двадцатого века от Рождества Христова, по
официально принятому в городе летоисчислению. Романтика, подумал Грэй.
Сухой закон, гангстеры, джаз, за морями-океанами, - Красная Россия в
расцвете НЭПа... Аж дух захватывает... Легендарные, подернутые флером
щемящего сердце очарования годы... Париж, мировая столица художников,
запечатлевших улыбки и гримасы своего мира и мимолетные тени улыбок иных
миров, - в литературе, живописи, рисунках, кто в чем горазд... Париж
молодого Хэмингуэя, "век джаза", Фитцджеральд и его стерва, праздник,
который всегда с тобой. Боже, Боже Мой, как я хочу заглянуть в "Клозери де
Лила", но времени в обрез, не успеть. Несбыточные грезы, недостижимый
праздник: всего-то сутки у меня, на другую сторону шарика на "модели-Т" не
прокатишься... И трепетная, сказочная атмосфера Парижа двадцатых -
легендой была, ею и останется... Сохраню ее в душе, легенду, моя Дорога в
стороне пролегла. Это хорошо, если разобраться. Вдруг все не так, как я
себе вообразил, и воочию легенда окажется лживыми россказнями зажравшихся
мэтров. А жаль, если так...
И он вспомнил, что хотел в Париж двадцатых еще давно, в первые годы
после выхода на Дорогу, и пару раз даже ненароком попадал, куда хотел, но
- за сутки действительно мало что успевал (хотя и не так уж мало, во
всяком случае, что такое Пляс Пигаль, узнал _в_п_л_о_т_н_у_ю_!) узнать,
увидеть и ощутить, а по своей воле попадать в конкретные сутки желаемого
времени не умел...
- Вилли, - задумчиво сказал Торопыга, поворачивая на Пятую Авеню
("ж-ж-ж-ж-ж-ж, у-у-у-у-у-у, пых-пых!") и выжимая из не менее легендарной,
чем Париж времен молодого Хэма, фордовской "коляски", всю скорость, на
которую она оказалась способна, миль тридцать пять в час. - Ты постережешь
наш передвижной склад стрелкового, холодного и взрывного вооружения,
заодно и позаимствованный тарантас. Я отлучусь на часок. Если кто тебя
заприметит, заговорит, ради бога твоего, не убивай его или, в особенности,
ее, сразу, ни слова не говоря в ответ. Веди себя вежливо. Помни, что нонки
в этой эпохе такие же гости, как мы, и один шанс из многих миллионов, что
обратившееся к тебе человеческое с виду существо на поверку окажется
выпердком или нонкой. А суд присяжных за убийство женщины даст больше.
Такие тут законы... Я не хочу вернуться и вместо тебя обнаружить место
происшествия. Шарить по участкам и тюрьмам у меня просто не будет времени.
Понял?
- Понял. Дикие тут законы. Нечеловеческие, как такое может быть?.. -
сказал Вилли. - Но знаешь, Торопыга, я решил, пока мы тряслись и плевались
дымом...
- Я знаю, - сказал Грэй и свернул к тротуару. - Спасибо тебе, брат. Я
спешу, нам необходима одежда этого мира, шкура волков этой эпохи. Сиди
тихо, как нонки в засаде.
Вилли толкнул Грэя в плечо: не переживай, мол, все будет о'кей, - и
проводил взглядом спину удаляющегося за угол напарника. Пересел за руль.
На всякий случай. Ведь случаи всякие бывают. Он уже ничему не удивлялся и
не удивится. Несколько минут назад он решил: "Больше никаких вопросов я
ему задавать не буду. Приму происходящее как есть, не копаясь в сути.
Пособлю Торопыге как смогу. Молча, но с толком. Этот парень, е-его, знает,
что делает, а разговоры только на потерю времени провоцируют, болтать
начинает. И вообще, дерьмо он порядочное, бо-ольшое, длинное, занудное,
смутил мозги вконец своими... как это он выражался... лихими закрутками
сюжета..."
- ...Час пополуночи, - сказал Грэй, торопливо шагая по улице прочь от
Пятой, на восток. - Год тысяча девятьсот двадцать седьмой, месяц - август,
день-ночь - двадцать восьмые... Седьмой год Эпохи Сухого Закона, и еще
почти столько же до ее окончания... У меня ровно двадцать три часа на то,
чтобы разыскать и уволочь из-под носа вражьей группы захвата мужика по
имени Вик, по прозвищу Маузер. Задача трудоемкая, факт, но этот факт за
отмазку не катит...
Привычка мыслить вслух, давняя привычка, сложившаяся еще здесь, по
эту сторону стены, только в другой эпохе, не изменяла ему во всех
жизненных коллизиях, на протяжении всего пройденного участка дороги,
оставшегося позади; пяти долгих-предолгих, наполненных событиями до
последней степени сжатия, лет его личного биологического времени, которые
остались за спиной путника, покинувшего родной дом, чтобы отправиться в
безвозвратное путешествие, вояж без начала и без конца... Момент начала
определить с точностью, уловить в хаосе переплетений вымысла и реальности,
снов и провалов, лихорадочных метаний и мучений на стыке миров, он не
сумел, но знал, что путешествие началось задолго до того, как плоть сумела
выйти через дверь в стене; но точной даты память не сохранила. Сохранилась
в памяти лишь дата, которую он теперь условно называл "сутки номер Раз",
да и то потому, что совпала с днем, на который пришелся праздник,
достаточно красный, чтобы обратить на него внимание. От этих суток он и
вел свой личный отсчет времени; хватило ума тогда же завести нечто вроде
персонального календаря. Момент же окончания, финиша, не определишь,
подумал Грэй, потому что не дано человеку провидеть дату собственной
смерти. Даже homo voyajer, как он в шутку себя называл, - не дано. Тот,
кто знает дату своей смерти, уже не человек, а ходячая бомба с часовым
механизмом. Подобное знание отравит ядом сожаления остаток пути, устелет
непройденные участки горячими углями тоски, погубит красоту жизни. Жизни,
этого полосатого кошмара, который несмотря на уродливость многих
скрученных ликов своих, прекраснее всего в мирах, всех без исключения.
Жизни, главная движущая сила и великая тайна которой в том, что она сама
не знает, когда станет такой, как все. НЕ жизнью.
Эту простенькую истину он понял как никто. Особенно в течении
последних пяти лет субъективного биовремени, единственной меры длины
Дороги, оставшейся за спиной. Нормальное состояние материи - НЕ жизнь.
Жизнь - НЕнормальное явление. Болезнь, можно сказать. Еще он понял вещь
одну, которую вначале все никак не мог понять, и бесился, вырываемый
полуночами из родного мира:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142