они не ставили наивных вопросов, а
здоровались со мной, когда мы встречались в одном из покоев
твоего святилища и не было возможности из бежать встречи, с
утонченной, несколько натянутой вежливостью, даже приветливо,
но не переставая подчеркивать свою занятость важными и
недоступными моему пониманию делами, недостаток времени,
любопытства, участия и желания возобновить старое знакомство.
Что ж, я им не навязывался, а оставил их в покое, в их
олимпийском, ясном, Насмешливом касталийском покое. Я взирал на
них, на их заполненный бодрой деятельностью день, как
заключенный за решеткой или как бедняк, голодающий и
угнетенный, взирает на аристократов и богачей, веселых,
красивых, образованных, благовоспитанных, прекрасно
отдохнувших, с выхоленными лицами и руками.
Но вот появился ты, и радость и новые надежды вспыхнули во
мне, когда я тебя увидел. Ты шел по двору, и узнал тебя сзади
по походке и тотчас же окликнул по имени. "Наконец-то человек,
- подумал я, - наконец-то друг, возможно, противник, но
человек, с которым можно поговорить, пусть даже архикасталиец,
но такой, у кого касталийская суть не превратилась в маску и
броню, человек, способный понять другого!" Ты не мог не
заметить, как я обрадовался и как много я от тебя ждал, и ты в
самом деле пошел мне навстречу с изысканной учтивостью. Ты еще
помнил меня, я еще для тебя что-то значил, тебе доставило
радость вновь увидеть мое лицо. И ты не ограничился этим
кратким радостным приветствием во дворе, а пригласил меня к
себе, посвятил, пожертвовал мне вечер. Но что это был за вечер,
дорогой Кнехт! Как мы оба мучительно тщились казаться
оживленными, разговаривать друг с другом вежливо, почти
по-товарищески, и как тяжко было нам при этом тянуть вялый
разговор от одной темы к другой. Хотя твои коллеги были ко Яне
равнодушны, но с тобою мне было куда горше, эти мучительные и
бесплодные потуги склеить былую дружбу причиняли куда более
острую обиду. Тот вечер навсегда положил конец моим иллюзиям,
мне с беспощадной ясностью дали понять, что я не товарищ и не
единомышленник, не касталиец, не равный по рангу, а докучливый,
навязчивый болван, невежественный чужак и то, что разочарование
и нетерпение были так безупречно замаскированы, ранило меня
сильнее всего. Если бы ты меня бранил или упрекал, если бы ты
осуждал меня: "Во что ты превратился, дружище, как ты мог столь
низко пасть?" - я был бы счастлив, и лед был бы сломан. Но
ничего подобного! Я увидел, что не принадлежу больше к
Касталии, что пришел конец моей любви к вам, моим занятиям
Игрой, нашей дружбе с тобой. Репетитор Кнехт принял в Вальдцеле
надоедливого визитера, промучился и проскучал с ним целый
вечер, а потом с самой безукоризненной вежливостью выставил его
за дверь.
Дезиньори, пытаясь побороть волнение, прервал свой рассказ
и с искаженным мукой лицом взглянул на Магистра. Тот сидел,
весь превратившись в слух, но сам нимало не взволнованный, и
смотрел на старого друга с улыбкой теплого участия. Плинио не
прерывал молчания, и Кнехт не спускал с него взора, полного
доброжелательства, с выражением удовлетворенности, даже радости
на лице, и друг с минуту или дольше выдерживал этот взор,
мрачно глядя перед собой.
- Тебе смешно? - воскликнул Плинио горячо, но без гнева.
- Тебе смешно? Ты считаешь все это в порядке вещей?
- Должен признаться, - улыбнулся Кнехт, - что ты
великолепно изобразил эту сцену, просто великолепно, все
происходило именно так, как ты описал; и может быть, остатки
обиды и осуждения в твоем голосе были необходимы, чтобы
показать и с таким совершенством вновь оживить ее в моей
памяти. К тому же, хотя ты, к сожалению, еще смотришь на все
прежними глазами и кое-чего еще не успел забыть, ты объективно
и правильно изобразил положение двух молодых людей в несколько
томительной ситуации: оба они вынуждены были притворяться, и
один из них, а именно ты, совершил вдобавок ошибку, силясь
скрыть подлинные страдания под показной развязностью, вместо
того чтобы сбросить с себя маску. Создается даже впечатление,
что ты еще и ныне больше винишь меня в безрезультатности той
встречи, нежели себя, хотя как раз от тебя зависело повернуть
все по-иному. Неужели ты в самом деле этого не замечал? Но
изобразил ты все, надо сказать, превосходно. Я действительно
вновь ощутил подавленность и смущение, владевшие мною в тот
странный вечер, минутами казалось, что мне опять трудно
сохранять самообладание и что мне немного стыдно за нас обоих.
Да, твой рассказ точен вполне. Чистое удовольствие услышать
такое.
- Что ж, - ответил Плинио, несколько удивленный, и в
голосе его еще звучали отголоски обиды и недоверия, - отрадно,
что мой рассказ позабавил хоть одного из нас. Мне, да будет
тебе известно, было тогда отнюдь не до шуток.
- Но теперь, - возразил Кнехт, - теперь-то ты видишь,
какой забавной должна нам показаться эта история, не принесшая
лавров ни одному из нас? Нам остается только посмеяться над
пей. - Посмеяться? Но почему?
- Потому, что эта история об экс-касталийце Плинио,
который добивается участия в Игре и признания со стороны своих
бывших товарищей, давно исчерпана и основательно забыта, точно
так же, как история о вежливом репетиторе Кнехте, который,
вопреки всем касталийским Правилам, не сумел скрыть своего
смущения перед свалившимся ему как снег на голову Плинио,
настолько, что еще сегодня, через много лет, он видит себя как
в зеркале. Повторяю, Плинио, у тебя хорошая память, и ты
Прекрасно все рассказал, я бы так не смог. Счастье, что история
эта исчерпана и мы можем над ней посмеяться.
Дезиньори был озадачен. Он чувствовал, что в хорошем
расположении духа Магистра есть нечто для него, Плинио,
приятное и сердечное, что нет в нем и следа издевки; он
чувствовал также, что веселость эта скрывает нечто глубоко
серьезное, но, рассказывая, он вновь пережил всю горечь былого,
к тому же рассказ его настолько напоминал исповедь, что он был
не в силах резко изменить тон.
- Ты, должно быть, забываешь, - начал он нерешительно,
хотя наполовину уже убежденный, - что для меня и для тебя все
рассказанное мною имело неодинаковое значение. Для тебя это
было, самое большее, неприятностью, для меня же - поражением,
провалом и, кстати сказать, началом важного перелома в моей
жизни. Когда я, не закончив курса, покинул Вальдцель, я решил
никогда сюда не возвращаться и был близок к тому, чтобы
возненавидеть Касталию и всех вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
здоровались со мной, когда мы встречались в одном из покоев
твоего святилища и не было возможности из бежать встречи, с
утонченной, несколько натянутой вежливостью, даже приветливо,
но не переставая подчеркивать свою занятость важными и
недоступными моему пониманию делами, недостаток времени,
любопытства, участия и желания возобновить старое знакомство.
Что ж, я им не навязывался, а оставил их в покое, в их
олимпийском, ясном, Насмешливом касталийском покое. Я взирал на
них, на их заполненный бодрой деятельностью день, как
заключенный за решеткой или как бедняк, голодающий и
угнетенный, взирает на аристократов и богачей, веселых,
красивых, образованных, благовоспитанных, прекрасно
отдохнувших, с выхоленными лицами и руками.
Но вот появился ты, и радость и новые надежды вспыхнули во
мне, когда я тебя увидел. Ты шел по двору, и узнал тебя сзади
по походке и тотчас же окликнул по имени. "Наконец-то человек,
- подумал я, - наконец-то друг, возможно, противник, но
человек, с которым можно поговорить, пусть даже архикасталиец,
но такой, у кого касталийская суть не превратилась в маску и
броню, человек, способный понять другого!" Ты не мог не
заметить, как я обрадовался и как много я от тебя ждал, и ты в
самом деле пошел мне навстречу с изысканной учтивостью. Ты еще
помнил меня, я еще для тебя что-то значил, тебе доставило
радость вновь увидеть мое лицо. И ты не ограничился этим
кратким радостным приветствием во дворе, а пригласил меня к
себе, посвятил, пожертвовал мне вечер. Но что это был за вечер,
дорогой Кнехт! Как мы оба мучительно тщились казаться
оживленными, разговаривать друг с другом вежливо, почти
по-товарищески, и как тяжко было нам при этом тянуть вялый
разговор от одной темы к другой. Хотя твои коллеги были ко Яне
равнодушны, но с тобою мне было куда горше, эти мучительные и
бесплодные потуги склеить былую дружбу причиняли куда более
острую обиду. Тот вечер навсегда положил конец моим иллюзиям,
мне с беспощадной ясностью дали понять, что я не товарищ и не
единомышленник, не касталиец, не равный по рангу, а докучливый,
навязчивый болван, невежественный чужак и то, что разочарование
и нетерпение были так безупречно замаскированы, ранило меня
сильнее всего. Если бы ты меня бранил или упрекал, если бы ты
осуждал меня: "Во что ты превратился, дружище, как ты мог столь
низко пасть?" - я был бы счастлив, и лед был бы сломан. Но
ничего подобного! Я увидел, что не принадлежу больше к
Касталии, что пришел конец моей любви к вам, моим занятиям
Игрой, нашей дружбе с тобой. Репетитор Кнехт принял в Вальдцеле
надоедливого визитера, промучился и проскучал с ним целый
вечер, а потом с самой безукоризненной вежливостью выставил его
за дверь.
Дезиньори, пытаясь побороть волнение, прервал свой рассказ
и с искаженным мукой лицом взглянул на Магистра. Тот сидел,
весь превратившись в слух, но сам нимало не взволнованный, и
смотрел на старого друга с улыбкой теплого участия. Плинио не
прерывал молчания, и Кнехт не спускал с него взора, полного
доброжелательства, с выражением удовлетворенности, даже радости
на лице, и друг с минуту или дольше выдерживал этот взор,
мрачно глядя перед собой.
- Тебе смешно? - воскликнул Плинио горячо, но без гнева.
- Тебе смешно? Ты считаешь все это в порядке вещей?
- Должен признаться, - улыбнулся Кнехт, - что ты
великолепно изобразил эту сцену, просто великолепно, все
происходило именно так, как ты описал; и может быть, остатки
обиды и осуждения в твоем голосе были необходимы, чтобы
показать и с таким совершенством вновь оживить ее в моей
памяти. К тому же, хотя ты, к сожалению, еще смотришь на все
прежними глазами и кое-чего еще не успел забыть, ты объективно
и правильно изобразил положение двух молодых людей в несколько
томительной ситуации: оба они вынуждены были притворяться, и
один из них, а именно ты, совершил вдобавок ошибку, силясь
скрыть подлинные страдания под показной развязностью, вместо
того чтобы сбросить с себя маску. Создается даже впечатление,
что ты еще и ныне больше винишь меня в безрезультатности той
встречи, нежели себя, хотя как раз от тебя зависело повернуть
все по-иному. Неужели ты в самом деле этого не замечал? Но
изобразил ты все, надо сказать, превосходно. Я действительно
вновь ощутил подавленность и смущение, владевшие мною в тот
странный вечер, минутами казалось, что мне опять трудно
сохранять самообладание и что мне немного стыдно за нас обоих.
Да, твой рассказ точен вполне. Чистое удовольствие услышать
такое.
- Что ж, - ответил Плинио, несколько удивленный, и в
голосе его еще звучали отголоски обиды и недоверия, - отрадно,
что мой рассказ позабавил хоть одного из нас. Мне, да будет
тебе известно, было тогда отнюдь не до шуток.
- Но теперь, - возразил Кнехт, - теперь-то ты видишь,
какой забавной должна нам показаться эта история, не принесшая
лавров ни одному из нас? Нам остается только посмеяться над
пей. - Посмеяться? Но почему?
- Потому, что эта история об экс-касталийце Плинио,
который добивается участия в Игре и признания со стороны своих
бывших товарищей, давно исчерпана и основательно забыта, точно
так же, как история о вежливом репетиторе Кнехте, который,
вопреки всем касталийским Правилам, не сумел скрыть своего
смущения перед свалившимся ему как снег на голову Плинио,
настолько, что еще сегодня, через много лет, он видит себя как
в зеркале. Повторяю, Плинио, у тебя хорошая память, и ты
Прекрасно все рассказал, я бы так не смог. Счастье, что история
эта исчерпана и мы можем над ней посмеяться.
Дезиньори был озадачен. Он чувствовал, что в хорошем
расположении духа Магистра есть нечто для него, Плинио,
приятное и сердечное, что нет в нем и следа издевки; он
чувствовал также, что веселость эта скрывает нечто глубоко
серьезное, но, рассказывая, он вновь пережил всю горечь былого,
к тому же рассказ его настолько напоминал исповедь, что он был
не в силах резко изменить тон.
- Ты, должно быть, забываешь, - начал он нерешительно,
хотя наполовину уже убежденный, - что для меня и для тебя все
рассказанное мною имело неодинаковое значение. Для тебя это
было, самое большее, неприятностью, для меня же - поражением,
провалом и, кстати сказать, началом важного перелома в моей
жизни. Когда я, не закончив курса, покинул Вальдцель, я решил
никогда сюда не возвращаться и был близок к тому, чтобы
возненавидеть Касталию и всех вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181