То был отец Иаков{2_6_06}, пожалуй, самый значительный
из историков-бенедиктинцев, в то время лет шестидесяти от роду,
сухощавый старик с ястребиной головой на длинной жилистой шее и
лицом, если смотреть на него прямо, имевшим что-то
безжизненное, потухшее, особенно потому, что он редко кого
дарил открытым взглядом. Зато его профиль со смелой линией лба,
глубокой впадиной над резко очерченным горбатым носом и
несколько коротковатым, однако чистым и приятным подбородком,
несомненно указывал на яркую II самобытную личность. Пожилой,
тихий человек, который, между прочим, при более близком
знакомстве мог выказывать и незаурядный темперамент, сидел в
небольшом внутреннем помещении библиотеки за столом, вечно
заваленным книгами, рукописями и географическими картами. В
этом монастыре с его бесценными книжными сокровищами отец Иаков
был, по-видимому, единственным серьезно работавшим ученым.
Кстати, именно послушник Антон, безо всякого намерения со своей
стороны, привлек к нему внимание Кнехта. Иозеф давно уже
приметил, что комнатка в глубине библиотеки, где стоял стол
ученого, рассматривалась как некий частный кабинет, и доступ в
него имели лишь очень немногие из посетителей читальни, вступая
туда на цыпочках и только в случае крайней необходимости, хотя
трудившийся там человек вовсе не производил впечатления, будто
его легко отвлечь. Разумеется, Кнехт немедленно и строжайшим
образом стал следовать этим неписаным правилам, и потому
трудолюбивый старик долгое время оставался вне поля его зрения.
Но вот однажды ученый приказал Антону принести какие-то книги,
и когда послушник вышел из рабочего кабинета. Кнехт обратил
внимание, что тот остановился на пороге и долго смотрел на
погрузившегося в свои занятия монаха, с выражением
мечтательного обожания, смешанного с тем почти нежным вниманием
и готовностью помочь, какими порой преисполнены
доброжелательные юноши к недугам и немощам старости. Сначала
Кнехт обрадовался этой картине, кстати сказать, прекрасной
самой по себе, к тому же это явилось лишним доказательством,
что Антон вообще склонен к обожанию старших без какой бы то ни
было влюбленности. Но затем ему пришла па ум ироническая мысль,
в которой он постыдился признаться даже самому себе: до чего же
скудно в этих стенах представлена подлинная наука, если па
единственного, серьезно работающего ученого молодежь взирает с
изумлением, как па диковину и сказочное существо! И все же этот
исполненный нежности взгляд восторжеоного почитания, каким
Антон смотрел на старика, в какой-то мере заставил Кнехта
внимательней взглянуть на ученого, с тою дня он стал чаще
присматриваться к нему и вскоре открыл для себя его римский
профиль, а затем постепенно обнаружил те или иные черты,
указывающие на незаурядный ум и характер отца Иакова. А что это
был историк и один из самых глубоких знатоков прошлого Ордена
бенедиктинцев, стало Кнехту известно до этого.
Как-то отец Иаков сам заговорил с Иозефом; в его манерах
не было ничего от широкой, подчеркнуто-доброжелательной манеры,
напоминающей манеру доброго дядюшки, от выставляемого напоказ
отличного настроения, что, должно быть, вообще являлось стилем
обхождения с людьми в Мариафельсе. Он пригласил Иозефа после
вечерни навестить его.
- В моем лице, - произнес он тихим, почти робким
голосом, но изумительно четко выговаривая слова, - вы отнюдь
не встретите знатока истории Касталии и еще менее любителя
Игры, но поскольку наши два столь различных Ордена, как я
полагаю, сходятся все ближе, я не хотел бы оказаться в стороне
и потому тоже намерен извлечь кое-какую выгоду из вашего
присутствия здесь.
Он говорил вполне серьезно, но этот тихий голос и старое,
такое умное лицо придавали его сверхвежливым словам ту
изумительную многозначность, в которой сливались серьезность и
ирония, благоговение и тихая насмешка, пафос и игра, как это
можно было бы ощутить, присутствуя при встрече двух святых или
князей церкви и наблюдая их нескончаемые поклоны, церемониал
учтивого долготерпения. Подобное замеченное им у китайцев
сочетание превосходства и насмешки, мудрости и причудливой
церемонности подействовало на Кнехта весьма отрадно; он подумал
о том, что этой манеры (Магистр Томас владел ею мастерски) он
давно уже не наблюдал, и с радостной благодарностью принял
приглашение. Когда в тот же вечер он отправился разыскивать
отдаленные покои отца Иакова, расположенные в конце тихого
флигеля, и остановился в нерешительности, не зная, в какую
дверь постучать, до его слуха неожиданно донеслись звуки
клавира. Он прислушался и узнал: то была соната Перселла,
исполняемая без всяких претензий и без виртуозности, но чисто и
строго; тепло и приветливо звучала просветленная музыка с ее
нежными трезвучиями, напоминая ему о вальдцельских временах,
когда он такие же пьесы разыгрывал со своим другом Ферромонте.
Слушая и наслаждаясь, он стоял и ждал, покуда не окончилась
соната, звучавшая в тихом сумеречном коридоре так одиноко и
отрешенно, так дерзновенно и целомудренно, так по-детски и
вместе с таким неизъяснимым превосходством, как звучит всякая
хорошая музыка среди немоты этого мира. Он постучал.
Послышалось: "Войдите!", и отец Иаков встретил его со скромным
достоинством; на небольшом рояле еще горели две свечи. Да,
ответил отец Иаков на вопрос Кнехта, он каждый вечер играет по
полчаса, а то и по часу, труды свои он заканчивает с
наступлением темноты и перед сном никогда не пишет и не читает.
Они заговорили о музыке, о Перселле, Генделе, о старых
музыкальных традициях бенедиктинцев, об этом вовсе не чуждом
муз Ордене, с историей коего Кнехт выразил готовность
познакомиться ближе. Беседа оживилась, говорили о тысяче
вопросов, познания старика в истории оказались поистине
феноменальными, однако он не отрицал, что история Касталии,
самой касталийской мысли и касталийского Ордена мало его
занимала; он не умолчал также о своем весьма критическом
отношении к этой самой Касталии, Орден которой он склонен
рассматривать как подражание христианским конгрегациям,
кощунственное подражание, ибо касталийский Орден не опирается
ни на религию, ни на бога, ни на церковь. Кнехт с почтительным
вниманием выслушал эти критические замечания, позволив себе
отметить: что касается религии, бога и церкви, то, помимо
бенедиктийского и римско-католического толкования, возможны
ведь и другие, да они и существовали, и никто не станет
отрицать чистоту их помыслов и глубокий след, который они
оставили в духовной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
из историков-бенедиктинцев, в то время лет шестидесяти от роду,
сухощавый старик с ястребиной головой на длинной жилистой шее и
лицом, если смотреть на него прямо, имевшим что-то
безжизненное, потухшее, особенно потому, что он редко кого
дарил открытым взглядом. Зато его профиль со смелой линией лба,
глубокой впадиной над резко очерченным горбатым носом и
несколько коротковатым, однако чистым и приятным подбородком,
несомненно указывал на яркую II самобытную личность. Пожилой,
тихий человек, который, между прочим, при более близком
знакомстве мог выказывать и незаурядный темперамент, сидел в
небольшом внутреннем помещении библиотеки за столом, вечно
заваленным книгами, рукописями и географическими картами. В
этом монастыре с его бесценными книжными сокровищами отец Иаков
был, по-видимому, единственным серьезно работавшим ученым.
Кстати, именно послушник Антон, безо всякого намерения со своей
стороны, привлек к нему внимание Кнехта. Иозеф давно уже
приметил, что комнатка в глубине библиотеки, где стоял стол
ученого, рассматривалась как некий частный кабинет, и доступ в
него имели лишь очень немногие из посетителей читальни, вступая
туда на цыпочках и только в случае крайней необходимости, хотя
трудившийся там человек вовсе не производил впечатления, будто
его легко отвлечь. Разумеется, Кнехт немедленно и строжайшим
образом стал следовать этим неписаным правилам, и потому
трудолюбивый старик долгое время оставался вне поля его зрения.
Но вот однажды ученый приказал Антону принести какие-то книги,
и когда послушник вышел из рабочего кабинета. Кнехт обратил
внимание, что тот остановился на пороге и долго смотрел на
погрузившегося в свои занятия монаха, с выражением
мечтательного обожания, смешанного с тем почти нежным вниманием
и готовностью помочь, какими порой преисполнены
доброжелательные юноши к недугам и немощам старости. Сначала
Кнехт обрадовался этой картине, кстати сказать, прекрасной
самой по себе, к тому же это явилось лишним доказательством,
что Антон вообще склонен к обожанию старших без какой бы то ни
было влюбленности. Но затем ему пришла па ум ироническая мысль,
в которой он постыдился признаться даже самому себе: до чего же
скудно в этих стенах представлена подлинная наука, если па
единственного, серьезно работающего ученого молодежь взирает с
изумлением, как па диковину и сказочное существо! И все же этот
исполненный нежности взгляд восторжеоного почитания, каким
Антон смотрел на старика, в какой-то мере заставил Кнехта
внимательней взглянуть на ученого, с тою дня он стал чаще
присматриваться к нему и вскоре открыл для себя его римский
профиль, а затем постепенно обнаружил те или иные черты,
указывающие на незаурядный ум и характер отца Иакова. А что это
был историк и один из самых глубоких знатоков прошлого Ордена
бенедиктинцев, стало Кнехту известно до этого.
Как-то отец Иаков сам заговорил с Иозефом; в его манерах
не было ничего от широкой, подчеркнуто-доброжелательной манеры,
напоминающей манеру доброго дядюшки, от выставляемого напоказ
отличного настроения, что, должно быть, вообще являлось стилем
обхождения с людьми в Мариафельсе. Он пригласил Иозефа после
вечерни навестить его.
- В моем лице, - произнес он тихим, почти робким
голосом, но изумительно четко выговаривая слова, - вы отнюдь
не встретите знатока истории Касталии и еще менее любителя
Игры, но поскольку наши два столь различных Ордена, как я
полагаю, сходятся все ближе, я не хотел бы оказаться в стороне
и потому тоже намерен извлечь кое-какую выгоду из вашего
присутствия здесь.
Он говорил вполне серьезно, но этот тихий голос и старое,
такое умное лицо придавали его сверхвежливым словам ту
изумительную многозначность, в которой сливались серьезность и
ирония, благоговение и тихая насмешка, пафос и игра, как это
можно было бы ощутить, присутствуя при встрече двух святых или
князей церкви и наблюдая их нескончаемые поклоны, церемониал
учтивого долготерпения. Подобное замеченное им у китайцев
сочетание превосходства и насмешки, мудрости и причудливой
церемонности подействовало на Кнехта весьма отрадно; он подумал
о том, что этой манеры (Магистр Томас владел ею мастерски) он
давно уже не наблюдал, и с радостной благодарностью принял
приглашение. Когда в тот же вечер он отправился разыскивать
отдаленные покои отца Иакова, расположенные в конце тихого
флигеля, и остановился в нерешительности, не зная, в какую
дверь постучать, до его слуха неожиданно донеслись звуки
клавира. Он прислушался и узнал: то была соната Перселла,
исполняемая без всяких претензий и без виртуозности, но чисто и
строго; тепло и приветливо звучала просветленная музыка с ее
нежными трезвучиями, напоминая ему о вальдцельских временах,
когда он такие же пьесы разыгрывал со своим другом Ферромонте.
Слушая и наслаждаясь, он стоял и ждал, покуда не окончилась
соната, звучавшая в тихом сумеречном коридоре так одиноко и
отрешенно, так дерзновенно и целомудренно, так по-детски и
вместе с таким неизъяснимым превосходством, как звучит всякая
хорошая музыка среди немоты этого мира. Он постучал.
Послышалось: "Войдите!", и отец Иаков встретил его со скромным
достоинством; на небольшом рояле еще горели две свечи. Да,
ответил отец Иаков на вопрос Кнехта, он каждый вечер играет по
полчаса, а то и по часу, труды свои он заканчивает с
наступлением темноты и перед сном никогда не пишет и не читает.
Они заговорили о музыке, о Перселле, Генделе, о старых
музыкальных традициях бенедиктинцев, об этом вовсе не чуждом
муз Ордене, с историей коего Кнехт выразил готовность
познакомиться ближе. Беседа оживилась, говорили о тысяче
вопросов, познания старика в истории оказались поистине
феноменальными, однако он не отрицал, что история Касталии,
самой касталийской мысли и касталийского Ордена мало его
занимала; он не умолчал также о своем весьма критическом
отношении к этой самой Касталии, Орден которой он склонен
рассматривать как подражание христианским конгрегациям,
кощунственное подражание, ибо касталийский Орден не опирается
ни на религию, ни на бога, ни на церковь. Кнехт с почтительным
вниманием выслушал эти критические замечания, позволив себе
отметить: что касается религии, бога и церкви, то, помимо
бенедиктийского и римско-католического толкования, возможны
ведь и другие, да они и существовали, и никто не станет
отрицать чистоту их помыслов и глубокий след, который они
оставили в духовной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181