Я сел рядом с ним, он отослал
студента только взглядом и повел со мной самый странный,
диковинный разговор, в каком я когда-либо участвовал. Вначале,
правда, меня озадачивало и угнетало, да и стыдило, что я все
время обраш.ался к старику и задавал вопросы, и на все он
отвечал мне только взглядом; я никак не мог уразуметь, означают
ли для него сообщения и вопросы нечто большее, нежели
докучливым шум? Это меня сбивало с толку, разочаровывало и
утомляло, я казался себе таким; лишним и назойливым: что бы я
ни говорил Магистру, на все он отвечал только улыбкоивли
коротким взглядом. Более того, ке будь эти взгляды стодь
доброжелательными и сердечными, я подумал бы, что старец
откровенно потешается надо мной, вад моими рассказами и
расспросами, над всей моей ненужной поездкой и моим визитом к
нему. В конце концов нечто от этого и впрямь скрывалось в его
молчании и улыбке, они и в самом деле выражали отпор и
вразумлевие, но по-иному, ва ином уровне, на иной смысловой
ступени, чем это могли бы сделать, скажем, насмешливые слова. Я
должен был сначала выбиться из сил и претерпеть и полное
крушение моих, как мне представлялось, терпеливо-вежливых
попыток завязать разговор, прежде чем я начал догадываться, что
этот старец мог бы без труда совладать с таким терпением, таким
упорством и такой учтивостью, которые были бы во сто крат
больше моих. Возможно, что эти мои попытки продолжались
четверть часа или полчаса, - мне показалось, что протло
полдня, я уже качал впадать в уныние, начал уступать усталости
и досаде, сожалеть о своей поездке, во рту у меня пересохло.
Вот он сидит передо мною, почитаемый иною человек, мой
покровитель, мой Друг, который, сколько я себя помню, всегда
владел моим сердцем и доверием и ви разу не оставил ни единого
моего слова без ответа, а теперь он прямо передо мной и сидит,
как я говорю, или, пожалуй, не слышит, весь спрятавшись и
затаившись за этим своим сиянием, за своей улыбкой, за своей
золотой личиной, недосягаемый, весь уже частица иного мира, с
иными законами, я асе, что я хотел передать ему словами из
нашего мира в его мир, все отскакивало от него, как дождь от
камня. Наконец - у меня уже не оставалось надежды -
магическая завеса пала, наконец он пришел мне на попощь,
наконец сказал что-то! И это были единственные слова,
услышанные мною от него за весь сегодняшний день.
"Ты утомляешь себя, Иозеф", - произнес он тихим голосом,
полным добриты я заботы, который и ты за ним знаешь. Вот и все.
"Ты утомляешь себя, Иозеф".
Словно он долгое время наблюдал за тем, как я над чем-то
тяжко тружусь, и захотел меня предостеречь. Слова эти он
произнес немного затрудненно, словно давив уже не раскрывал рта
для речи. Одновременно он положил свою руку, легкую, как
бабочка, руку, мне на плечо, прястально посмотрел мне в глам и
улыбнулся. В это мгновение я был побежден. Нечто от его
просветленного безмолвии, нечто от его терпения и спокойствия
передалось мне, и внезапно у меня раскрылись глаза на тот
поворот, что претерпело его бытие: он ушел, ушел от людей в
безмолвие, от слов - к музыке, от мыслей - к единому. Я
понял, что сподобился увидеть, я понял наконец эту улыбку, это
сиянае eгe; передо мной был святой и праведник, который на час
дозволил мне помедлить в его лучах, а я, тупица, хотел вовлечь
его в разговор, занять беседою. По счастью, прозрение пришло не
слишком поздно. Он ведь мог бы меня отослать и тем навечно
отвергнуть. Тогда я лишился бы самого необычного и высокого,
что когда-либо переживая за всю жизнь.
- Вижу, - сказал Ферромонте задумчиво, - что вы
усмотрели в нашем Магистре некое подобие святого; и и рад
услышать об этом именно от вас. Признаюсь, к любому другому
рассказчику, поведавшему мне о подобном, я отнесся вы с
величайшим недоверием. Право, я не любитель мистики, а в
качестве теоретика и историка музыки являюсь педантическим
почитателем четких категорий. Поскольку же мы, касталийцы, не
христианская конгрегация и не индийский или даосский монастырь,
постольку причисление одногоиз нас к лику святых, то есть к
некоторой чисто религиозной категории, представляется мне, по
сути дела, недопустимым, и кому-нибудь другому, а не тебе -
простите, не вам, domine - я за подобное причисление сделал бы
выговор. Впрочем, полагаю, что вы не намереваетесь
ходатайствовать о канонизации досточтимого Магистра в отставке,
к тому же в нашем Ордене не найдется и соответствующей
инстанции. Нет, не прерывайте меня, я говорю вполне серьезно,
мои слова - не шутка. Вы рассказали мне о вашем переживании, и
я должен сознаться, что пристыжен вашим рассказом; хотя
обрисованный вами феномен и не совсем ускользнул от внимания
моего и моих монпорских коллег, однако мы лишь приняли его к
сведению и уделили ему мало внимания. Мне придется поразмыслить
о причинах моего промаха и равнодушия. То обстоятельство, что
преображение старого Магистра так бросилось в глаза и стало для
вас сенсацией, в то время как я его едва заметил, естественно
объясняется следующим: превращение это предстало перед вами
неожиданно, в готовом виде, я же был свидетелем постепенного
его развития. Тот старый Магистр, которого вы видели многие
месяцы назад, и тот, с которым вы встретились сегодня, весьма
разнятся между собой, но мы, его соседи, видя старика часто,
почти не замечали перемен, происходящих с ним от одной встречи
до другой. Однако, признаюсь, - это объяснение меня не
удовлетворяет. Перед нашими глазами произошло нечто похожее на
чудо, и пусть процесс этот был медленным и незаметным, но если
бы мы оказались беспристрастными, он должен был поразить нас.
Вот я и добрался до причины моего равнодушия: я вовсе не был
беспристрастен. Я не заметил феномена потому, что не хотел его
замечать. Я замечал, как и все вокруг, возрастающую
отрешенность и молчаливость нашего Досточтимого и одновременное
усиление его благожелательности, все более светлый и непонятный
блеск его лица, когда он при встрече молча отвечал на мой
поклон, - все это я, как и все остальные, превосходно замечал.
Но я внутренне противился тому, чтобы увидеть нечто большее, и
противился я не по причине, недостатка уважения к старому
Магистру, а отчасти из-за неприязни к культу великих людей и к
сентиментальности, отчасти же из-за неприязни к этому особому
случаю сентиментальности, а именно к тому виду культа, каковому
предается studiosus Petrus{2_7_04}.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
студента только взглядом и повел со мной самый странный,
диковинный разговор, в каком я когда-либо участвовал. Вначале,
правда, меня озадачивало и угнетало, да и стыдило, что я все
время обраш.ался к старику и задавал вопросы, и на все он
отвечал мне только взглядом; я никак не мог уразуметь, означают
ли для него сообщения и вопросы нечто большее, нежели
докучливым шум? Это меня сбивало с толку, разочаровывало и
утомляло, я казался себе таким; лишним и назойливым: что бы я
ни говорил Магистру, на все он отвечал только улыбкоивли
коротким взглядом. Более того, ке будь эти взгляды стодь
доброжелательными и сердечными, я подумал бы, что старец
откровенно потешается надо мной, вад моими рассказами и
расспросами, над всей моей ненужной поездкой и моим визитом к
нему. В конце концов нечто от этого и впрямь скрывалось в его
молчании и улыбке, они и в самом деле выражали отпор и
вразумлевие, но по-иному, ва ином уровне, на иной смысловой
ступени, чем это могли бы сделать, скажем, насмешливые слова. Я
должен был сначала выбиться из сил и претерпеть и полное
крушение моих, как мне представлялось, терпеливо-вежливых
попыток завязать разговор, прежде чем я начал догадываться, что
этот старец мог бы без труда совладать с таким терпением, таким
упорством и такой учтивостью, которые были бы во сто крат
больше моих. Возможно, что эти мои попытки продолжались
четверть часа или полчаса, - мне показалось, что протло
полдня, я уже качал впадать в уныние, начал уступать усталости
и досаде, сожалеть о своей поездке, во рту у меня пересохло.
Вот он сидит передо мною, почитаемый иною человек, мой
покровитель, мой Друг, который, сколько я себя помню, всегда
владел моим сердцем и доверием и ви разу не оставил ни единого
моего слова без ответа, а теперь он прямо передо мной и сидит,
как я говорю, или, пожалуй, не слышит, весь спрятавшись и
затаившись за этим своим сиянием, за своей улыбкой, за своей
золотой личиной, недосягаемый, весь уже частица иного мира, с
иными законами, я асе, что я хотел передать ему словами из
нашего мира в его мир, все отскакивало от него, как дождь от
камня. Наконец - у меня уже не оставалось надежды -
магическая завеса пала, наконец он пришел мне на попощь,
наконец сказал что-то! И это были единственные слова,
услышанные мною от него за весь сегодняшний день.
"Ты утомляешь себя, Иозеф", - произнес он тихим голосом,
полным добриты я заботы, который и ты за ним знаешь. Вот и все.
"Ты утомляешь себя, Иозеф".
Словно он долгое время наблюдал за тем, как я над чем-то
тяжко тружусь, и захотел меня предостеречь. Слова эти он
произнес немного затрудненно, словно давив уже не раскрывал рта
для речи. Одновременно он положил свою руку, легкую, как
бабочка, руку, мне на плечо, прястально посмотрел мне в глам и
улыбнулся. В это мгновение я был побежден. Нечто от его
просветленного безмолвии, нечто от его терпения и спокойствия
передалось мне, и внезапно у меня раскрылись глаза на тот
поворот, что претерпело его бытие: он ушел, ушел от людей в
безмолвие, от слов - к музыке, от мыслей - к единому. Я
понял, что сподобился увидеть, я понял наконец эту улыбку, это
сиянае eгe; передо мной был святой и праведник, который на час
дозволил мне помедлить в его лучах, а я, тупица, хотел вовлечь
его в разговор, занять беседою. По счастью, прозрение пришло не
слишком поздно. Он ведь мог бы меня отослать и тем навечно
отвергнуть. Тогда я лишился бы самого необычного и высокого,
что когда-либо переживая за всю жизнь.
- Вижу, - сказал Ферромонте задумчиво, - что вы
усмотрели в нашем Магистре некое подобие святого; и и рад
услышать об этом именно от вас. Признаюсь, к любому другому
рассказчику, поведавшему мне о подобном, я отнесся вы с
величайшим недоверием. Право, я не любитель мистики, а в
качестве теоретика и историка музыки являюсь педантическим
почитателем четких категорий. Поскольку же мы, касталийцы, не
христианская конгрегация и не индийский или даосский монастырь,
постольку причисление одногоиз нас к лику святых, то есть к
некоторой чисто религиозной категории, представляется мне, по
сути дела, недопустимым, и кому-нибудь другому, а не тебе -
простите, не вам, domine - я за подобное причисление сделал бы
выговор. Впрочем, полагаю, что вы не намереваетесь
ходатайствовать о канонизации досточтимого Магистра в отставке,
к тому же в нашем Ордене не найдется и соответствующей
инстанции. Нет, не прерывайте меня, я говорю вполне серьезно,
мои слова - не шутка. Вы рассказали мне о вашем переживании, и
я должен сознаться, что пристыжен вашим рассказом; хотя
обрисованный вами феномен и не совсем ускользнул от внимания
моего и моих монпорских коллег, однако мы лишь приняли его к
сведению и уделили ему мало внимания. Мне придется поразмыслить
о причинах моего промаха и равнодушия. То обстоятельство, что
преображение старого Магистра так бросилось в глаза и стало для
вас сенсацией, в то время как я его едва заметил, естественно
объясняется следующим: превращение это предстало перед вами
неожиданно, в готовом виде, я же был свидетелем постепенного
его развития. Тот старый Магистр, которого вы видели многие
месяцы назад, и тот, с которым вы встретились сегодня, весьма
разнятся между собой, но мы, его соседи, видя старика часто,
почти не замечали перемен, происходящих с ним от одной встречи
до другой. Однако, признаюсь, - это объяснение меня не
удовлетворяет. Перед нашими глазами произошло нечто похожее на
чудо, и пусть процесс этот был медленным и незаметным, но если
бы мы оказались беспристрастными, он должен был поразить нас.
Вот я и добрался до причины моего равнодушия: я вовсе не был
беспристрастен. Я не заметил феномена потому, что не хотел его
замечать. Я замечал, как и все вокруг, возрастающую
отрешенность и молчаливость нашего Досточтимого и одновременное
усиление его благожелательности, все более светлый и непонятный
блеск его лица, когда он при встрече молча отвечал на мой
поклон, - все это я, как и все остальные, превосходно замечал.
Но я внутренне противился тому, чтобы увидеть нечто большее, и
противился я не по причине, недостатка уважения к старому
Магистру, а отчасти из-за неприязни к культу великих людей и к
сентиментальности, отчасти же из-за неприязни к этому особому
случаю сентиментальности, а именно к тому виду культа, каковому
предается studiosus Petrus{2_7_04}.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181