Глубина вселенной
и ее тайны не там, где тучи и мрак, глубина в прозрачном и
радостном. Прошу тебя, перед сном посмотри немного на эти бухты
и проливы со множеством звезд и не отгоняй мыслей или мечтаний,
которые при этом посетят тебя.
Странное, трепетное чувство, непонятно - муки или
счастья, шевельнулось в сердце Плинио. Такими же словами,
вспомнил он, его когда-то, в незапамятные времена, на
прекрасной, светлой заре его юности, в первые годы ученья в
Вальдцеле, призывали к начальным медитационным упражнениям.
- И позволь заметить еще одно, - тихим голосом снова
заговорил Магистр Игры. - Я хотел бы сказать тебе несколько
слов о ясности, о ясности звезд и духа, а равным образом о
нашей касталийской ясности. У тебя недоброе отношение к
ясности, надо полагать потому, что тебе суждено было идти путем
скорби, и теперь всякая бодрость и хорошее расположение духа, в
особенности же наши, касталийские, кажутся тебе проявлением
немощи и ребячливости, а равно и трусости, бегством от ужасов и
бездн жизни в ясный, упорядоченный мир пустых форм и формул,
пустых абстракций и причуд. Но, печальный мой друг, пусть и
вправду наблюдается у нас это бегство от жизни, пусть нет
недостатка в трусливых, боязливых, жонглирующих пустыми
формулами касталийцах, пусть они у нас даже в большинстве - у
истинной ясности, будь то ясность небес или ясность духа, это
не отнимет ни ценности, ни блеска. Рыцарям поверхностного
благодушия и ложной ясности противостоят люди и поколения
людей, чья ясность - не игра в видимость, а серьезна для них и
глубока. Одного такого я знал: это наш бывший Магистр музыки,
ты его время от времени встречал в Вальдцеле; этот человек в
последние годы своей жизни в такой мере обладал добродетелью
ясности, что весь лучился ею, как солнце лучится светом,
одаривая всякого своей благожелательностью и жизнерадостностью,
своим добрым расположением духа, верой и доверием; и все, кто
проникновенно воспринимал это сияние и вбирал его в себя,
излучали его дальше на других. И меня тоже осиял его свет, и
мне он уделил толику своей ясности и внутреннего блистания, так
же, как нашему Ферромонте и некоторым другим. Достигнуть такой
ясности было бы для меня, а со мною и для многих других, высшей
и благороднейшей целью. Ты можешь встретить ее и в некоторых
отцах нашего Ордена. Эта ясность - не блажь и не
самоуслаждение, она высшее познание и любовь, приятие любой
действительности, бодрствование на краю всех бездн и пропастей,
добродетель святых и рыцарей, она неразрушима, и с годами, с
приближением смерти только возрастает. В ней - тайна
прекрасного и подлинная субстанция всех искусств. Поэт,
славящий в танцующем беге своих стихов величие и ужас жизни,
или музыкант, заставляющий прозвучать чистое бытие, есть
светопосец, делающий мир радостнее и прозрачнее, даже если он
ведет нас через слезы и мучительное напряжение. Быть может,
поэт, чьи стихи столь пас восхищают, был печален и одинок, быть
может, музыкант был угрюмым мечтателем, но его творение все
равно причастно ясности богов и звезд. Дарит он нам уже не свой
мрак, не свою боль и робость, но каплю чистого света, вечной
ясности. И когда целые народы в мифах, космогониях, религиях
силятся измерить глубину мирозданья, последнее и наивысшее, до
чего они доходят, есть все та же ясность. Припомни древних
индийцев, о которых так хорошо рассказывал некогда наш
вальдцельский преподаватель: ведь это был народ страданий,
раздумий, самоистязания, аскезы, но последние взлеты его духа
были преисполнены света и ясности, ясной была улыбка
преодолевших мир будд, ясность отмечала образы его бездонной
мифологии. Мир, как его изображают эти мифы, предстает в своем
начале божественным, блаженным, лучезарным,
первозданно-прекрасным, как золотой век; затем он заболевает и
портится, все больше и больше впадает в грубость и убожество и
к концу четырех все ниже спускающихся мировых веков он готов
распасться и погибнуть под ногами танцующего и смеющегося Шивы;
но это не конец, все начинается сызнова с улыбкой сновидца
Вишну, который играющей рукой творит новый, юный, прекрасный,
сияющий мир. Ты только подумай: этот народ, проницательный,
способный страдать как никакой другой, с ужасом и стыдом взирал
на жестокую игру мировой истории, на вечно вращающееся колесо
вожделения и страдания, он разглядел и уразумел всю хрупкость
вещей, всю дьявольскую ненасытность человека, но также и его
глубокую тоску по чистоте и гармонии, и он нашел для выражения
мировой красоты и мирового трагизма эти несравненные притчи о
мировых веках и распаде мироздания, о грозном Шиве, в пляске
сокрушающем дряхлый мир, и об улыбке Вишну, который покоится в
дремоте и из золотых божественных снов, играя, творит новый
мир.
Что касается нашей собственной касталийской ясности, то ее
можно рассматривать как позднюю и малую разновидность той
великой ясности, но и эта разновидность, бесспорно, имеет право
на существование. Ученость не всегда и не везде была
праздничной, хотя и должна быть таковой. У нас она в качестве
культа истины тесно связана с культом красоты и, сверх того, с
медитативным воспитанием души, по каковой причине не может
окончательно утратить праздничной ясности. Но Игра объединяет
все три начала: пауку, поклонение красоте и медитацию, а потому
подлинный адепт Игры должен быть весь пропитан ясностью, как
спелый плод сладким соком, и, прежде всего, он должен носить в
себе ясность музыки, которая есть не что иное, как отвага, как
бодрое, улыбчивое, танцующее шествие сквозь ужасы и огни мира,
как жертвоприношение. Эта ясность была моей целью с тех времен,
когда я школьником и студентом только начал о ней догадываться,
и я никогда ее не предам, будь то в несчастье и страданиях.
Теперь пора спать, а завтра утром ты уедешь. Возвращайся
поскорей, расскажешь мне побольше о себе, и мне тоже будет что
рассказать, ты увидишь, что и в Вальдцеле, и в жизни Магистра
есть свои диссонансы и разочарования, что и ему ведомы отчаяние
и бездны. Но сейчас ты еще должен насытить слух музыкой, возьми
ее в свой сон. Взгляд на звездное небо и слух, вобравший в себя
музыку перед отходом ко сну, не в пример лучше, чем все твои
снотворные.
Он сел и медленно, совсем тихо сыграл фразу из той сонаты
Перселла, которую так любил отец Иаков{2_6_06}. Словно капли
золотого света, падали звуки в безмолвие, так тихо, что в
промежутках слышна была песня старинного фонтана во дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
и ее тайны не там, где тучи и мрак, глубина в прозрачном и
радостном. Прошу тебя, перед сном посмотри немного на эти бухты
и проливы со множеством звезд и не отгоняй мыслей или мечтаний,
которые при этом посетят тебя.
Странное, трепетное чувство, непонятно - муки или
счастья, шевельнулось в сердце Плинио. Такими же словами,
вспомнил он, его когда-то, в незапамятные времена, на
прекрасной, светлой заре его юности, в первые годы ученья в
Вальдцеле, призывали к начальным медитационным упражнениям.
- И позволь заметить еще одно, - тихим голосом снова
заговорил Магистр Игры. - Я хотел бы сказать тебе несколько
слов о ясности, о ясности звезд и духа, а равным образом о
нашей касталийской ясности. У тебя недоброе отношение к
ясности, надо полагать потому, что тебе суждено было идти путем
скорби, и теперь всякая бодрость и хорошее расположение духа, в
особенности же наши, касталийские, кажутся тебе проявлением
немощи и ребячливости, а равно и трусости, бегством от ужасов и
бездн жизни в ясный, упорядоченный мир пустых форм и формул,
пустых абстракций и причуд. Но, печальный мой друг, пусть и
вправду наблюдается у нас это бегство от жизни, пусть нет
недостатка в трусливых, боязливых, жонглирующих пустыми
формулами касталийцах, пусть они у нас даже в большинстве - у
истинной ясности, будь то ясность небес или ясность духа, это
не отнимет ни ценности, ни блеска. Рыцарям поверхностного
благодушия и ложной ясности противостоят люди и поколения
людей, чья ясность - не игра в видимость, а серьезна для них и
глубока. Одного такого я знал: это наш бывший Магистр музыки,
ты его время от времени встречал в Вальдцеле; этот человек в
последние годы своей жизни в такой мере обладал добродетелью
ясности, что весь лучился ею, как солнце лучится светом,
одаривая всякого своей благожелательностью и жизнерадостностью,
своим добрым расположением духа, верой и доверием; и все, кто
проникновенно воспринимал это сияние и вбирал его в себя,
излучали его дальше на других. И меня тоже осиял его свет, и
мне он уделил толику своей ясности и внутреннего блистания, так
же, как нашему Ферромонте и некоторым другим. Достигнуть такой
ясности было бы для меня, а со мною и для многих других, высшей
и благороднейшей целью. Ты можешь встретить ее и в некоторых
отцах нашего Ордена. Эта ясность - не блажь и не
самоуслаждение, она высшее познание и любовь, приятие любой
действительности, бодрствование на краю всех бездн и пропастей,
добродетель святых и рыцарей, она неразрушима, и с годами, с
приближением смерти только возрастает. В ней - тайна
прекрасного и подлинная субстанция всех искусств. Поэт,
славящий в танцующем беге своих стихов величие и ужас жизни,
или музыкант, заставляющий прозвучать чистое бытие, есть
светопосец, делающий мир радостнее и прозрачнее, даже если он
ведет нас через слезы и мучительное напряжение. Быть может,
поэт, чьи стихи столь пас восхищают, был печален и одинок, быть
может, музыкант был угрюмым мечтателем, но его творение все
равно причастно ясности богов и звезд. Дарит он нам уже не свой
мрак, не свою боль и робость, но каплю чистого света, вечной
ясности. И когда целые народы в мифах, космогониях, религиях
силятся измерить глубину мирозданья, последнее и наивысшее, до
чего они доходят, есть все та же ясность. Припомни древних
индийцев, о которых так хорошо рассказывал некогда наш
вальдцельский преподаватель: ведь это был народ страданий,
раздумий, самоистязания, аскезы, но последние взлеты его духа
были преисполнены света и ясности, ясной была улыбка
преодолевших мир будд, ясность отмечала образы его бездонной
мифологии. Мир, как его изображают эти мифы, предстает в своем
начале божественным, блаженным, лучезарным,
первозданно-прекрасным, как золотой век; затем он заболевает и
портится, все больше и больше впадает в грубость и убожество и
к концу четырех все ниже спускающихся мировых веков он готов
распасться и погибнуть под ногами танцующего и смеющегося Шивы;
но это не конец, все начинается сызнова с улыбкой сновидца
Вишну, который играющей рукой творит новый, юный, прекрасный,
сияющий мир. Ты только подумай: этот народ, проницательный,
способный страдать как никакой другой, с ужасом и стыдом взирал
на жестокую игру мировой истории, на вечно вращающееся колесо
вожделения и страдания, он разглядел и уразумел всю хрупкость
вещей, всю дьявольскую ненасытность человека, но также и его
глубокую тоску по чистоте и гармонии, и он нашел для выражения
мировой красоты и мирового трагизма эти несравненные притчи о
мировых веках и распаде мироздания, о грозном Шиве, в пляске
сокрушающем дряхлый мир, и об улыбке Вишну, который покоится в
дремоте и из золотых божественных снов, играя, творит новый
мир.
Что касается нашей собственной касталийской ясности, то ее
можно рассматривать как позднюю и малую разновидность той
великой ясности, но и эта разновидность, бесспорно, имеет право
на существование. Ученость не всегда и не везде была
праздничной, хотя и должна быть таковой. У нас она в качестве
культа истины тесно связана с культом красоты и, сверх того, с
медитативным воспитанием души, по каковой причине не может
окончательно утратить праздничной ясности. Но Игра объединяет
все три начала: пауку, поклонение красоте и медитацию, а потому
подлинный адепт Игры должен быть весь пропитан ясностью, как
спелый плод сладким соком, и, прежде всего, он должен носить в
себе ясность музыки, которая есть не что иное, как отвага, как
бодрое, улыбчивое, танцующее шествие сквозь ужасы и огни мира,
как жертвоприношение. Эта ясность была моей целью с тех времен,
когда я школьником и студентом только начал о ней догадываться,
и я никогда ее не предам, будь то в несчастье и страданиях.
Теперь пора спать, а завтра утром ты уедешь. Возвращайся
поскорей, расскажешь мне побольше о себе, и мне тоже будет что
рассказать, ты увидишь, что и в Вальдцеле, и в жизни Магистра
есть свои диссонансы и разочарования, что и ему ведомы отчаяние
и бездны. Но сейчас ты еще должен насытить слух музыкой, возьми
ее в свой сон. Взгляд на звездное небо и слух, вобравший в себя
музыку перед отходом ко сну, не в пример лучше, чем все твои
снотворные.
Он сел и медленно, совсем тихо сыграл фразу из той сонаты
Перселла, которую так любил отец Иаков{2_6_06}. Словно капли
золотого света, падали звуки в безмолвие, так тихо, что в
промежутках слышна была песня старинного фонтана во дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181