большого
труда стоило ему сохранять выдержку.
Что же делать? Применить насилие, например, подвергнуть
Магистра Игры почетному аресту, немедленно, сегодня же вечером,
разослать спешное извещение всем членам Коллегии и созвать их
сюда? Возможны ли возражения против такой меры? Разве это не
самое простое и верное, что можно сделать? И все-таки что-то в
нем восставало против такого решения.
И чего, собственно, он добьется подобными репрессиями?
Магистру Кнехту они не принесут ничего, кроме унижения,
Касталии - вообще ничего, больше всех, пожалуй, выиграет он
сам, глава, ибо снимет с себя отчасти груз ответственности,
успокоит свою совесть, поскольку ему не придется тогда одному и
полностью отвечать за то, что он считает отвратительным и
трудным. Но если вообще еще существует малейшая возможность
что-то исправить в этом роковом деле, если еще можно сделать
попытку воззвать к чувству чести Кнехта, еще мыслимо добиться
поворота в его намерениях, - этого можно добиться только с
глазу на глаз. Им двоим, Кнехту и Александру, придется
выдержать жестокую схватку, больше никому. И, обуреваемый этими
мыслями, он должен был признать, что Кнехт, в сущности,
поступил правильно и благородно: не обратившись к Верховной
Коллегии, которая для него перестала существовать, он все же
явился к нему, предстоятелю, для последней битвы и прощания.
Этот Иозеф Кнехт, хотя и совершил нечто запретное и
ненавистное, сохранил при этом все свое достоинство и остался
тактичным.
Магистр Александр решил довериться последнему доводу и не
вмешивать в дело весь аппарат Коллегии. Только сейчас, когда
решение было найдено, он начал обдумывать все подробности
случившегося и прежде всего спросил себя, что по существу было
правильно и неправильно в действиях Магистра Игры, который,
безусловно, производил впечатление человека, твердо убежденного
в истинности своих взглядов и в правомерности своего
неслыханного поступка. Теперь, пытаясь подвести дерзкое
намерение Магистра Игры под некую формулу, проверить его
согласно законам Ордена, которые он знал как никто, Александр
пришел к неожиданному открытию, что фактически Иозеф Кнехт
отнюдь не нарушил и не имел намерения нарушить букву закона,
ибо по закону, который, правда, десятилетиями не применялся,
каждый член Ордена был вправе в любое время выйти из него, если
он одновременно отказывался от своих прав и от касталийского
сообщества. Возвращая доверенные ему печати, заявляя Ордену о
своем выходе, удаляясь в некасталийский мир. Кнехт, правда,
совершал шаг неслыханный, необычный, страшный, быть может, даже
неподобающий, но никак не преступил правила Ордена. Желая
совершить этот непостижимый, но формально не противоречивший
закону поступок не за спиной главы Ордена, а лицом к лицу с
ним, он делал даже больше того, что требовалось от него по
букве закона. Но как дошел до такого решения этот окруженный
почетом человек, один из столпов иерархии? Как осмелился он
руководствоваться в своем, что ни говори, отступническом
намерении писаными правилами и пренебречь сотней неписаных, но
не менее священных и само собой разумеющихся обязательств,
которые должны были ему в этом воспрепятствовать?
Александр услышал бой часов, отогнал бесплодные мысли,
принял ванну, посвятил десять минут прилежным дыхательным
упражнениям и выбрал себе келью для медитации, чтобы за час
перед сном накопить в себе силы и спокойствие и затем до утра
не возвращаться мыслями к этому предмету.
На следующий день молодой служитель проводил Магистра
Кнехта из дома для гостей к предстоятелю Ордена и был
свидетелем того, как оба обменялись приветствиями. Его,
привыкшего видеть искусных мастеров медитации вблизи, все же
поразило во внешности, в манерах, в приветствии обоих
достойнейших Магистров нечто особенное, для него новое, а
именно необыкновенная, высшая степень сосредоточенности и
отчетливости. Это было, рассказывал он нам, не совсем обычное
приветствие между двумя носителями высшего сана, которое обычно
бывало, смотря по обстоятельствам, либо поверхностным и
небрежно выполненным церемониалом, либо же
торжественно-радостным, праздничным актом, а могло быть и неким
соревнованием в вежливости, самоуничижении и подчеркнутом
смирении. Сейчас же это выглядело так, словно здесь принимали
чужого, например, некоего великого мастера йоги, который прибыл
из дальних стран, чтобы выразить главе Ордена свое почтение и
помериться с ним силами. Слова и жесты были весьма скромны, но
взоры и лики обоих сановных касталийцев полны спокойствия,
решимости и собранности, а также скрытого напряжения, словно
оба они светились изнутри или были заряжены электрическим
током. Больше ничего нашему свидетелю не удалось ни увидеть, ни
услышать. Собеседники удалились во внутренние покои, вероятно,
в частный кабинет Магистра Александра, и оставались там
несколько часов, причем никому не велено было их беспокоить.
Все, что стало известно об их беседе, было впоследствии
рассказано депутатом Дезиньори, которому кое-что поведал сам
Иозеф Кнехт.
- Вчера вы застали меня врасплох, - начал предстоятель
Ордена, - и чуть не вывели из равновесия. За истекшие часы я
кое-что обдумал. Моя точка зрения, разумеется, не изменилась, я
- член Коллегии и орденского правления. Согласно букве закона,
вы имеете право заявить о своем выходе из Ордена и сложить с
себя свои обязанности. Вы пришли к выводу, что ваш пост стал
для вас бременем, и считаете нужным попытаться начать новую
жизнь вне Ордена. А что, если я вам предложу сделать такую
попытку, но не так, как вы сгоряча решили, а, допустим, взяв
длительный или даже не обусловленный сроком отпуск? Что-то
похожее, кстати, содержалось и в вашем ходатайстве...
- Не совсем, - возразил Кнехт. - Будь мое ходатайство
удовлетворено, я бы остался в Ордене, но все равно ушел бы со
своего поста. То, что вы так любезно предлагаете, было бы
уверткой. Впрочем, Вальдцелю и Игре мало было бы толку от
Магистра, который надолго, на неопределенное время ушел в
отпуск и о котором нельзя суверенностью сказать, что он вообще
вернется. А если бы он и появился снова через год, через два,
он бы многое растерял из того, что ему необходимо знать и что
касается его поста, дисциплины и Игры, и ничему новому бы не
научился.
Александр:
- Кое-чему, возможно, он все же научился бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
труда стоило ему сохранять выдержку.
Что же делать? Применить насилие, например, подвергнуть
Магистра Игры почетному аресту, немедленно, сегодня же вечером,
разослать спешное извещение всем членам Коллегии и созвать их
сюда? Возможны ли возражения против такой меры? Разве это не
самое простое и верное, что можно сделать? И все-таки что-то в
нем восставало против такого решения.
И чего, собственно, он добьется подобными репрессиями?
Магистру Кнехту они не принесут ничего, кроме унижения,
Касталии - вообще ничего, больше всех, пожалуй, выиграет он
сам, глава, ибо снимет с себя отчасти груз ответственности,
успокоит свою совесть, поскольку ему не придется тогда одному и
полностью отвечать за то, что он считает отвратительным и
трудным. Но если вообще еще существует малейшая возможность
что-то исправить в этом роковом деле, если еще можно сделать
попытку воззвать к чувству чести Кнехта, еще мыслимо добиться
поворота в его намерениях, - этого можно добиться только с
глазу на глаз. Им двоим, Кнехту и Александру, придется
выдержать жестокую схватку, больше никому. И, обуреваемый этими
мыслями, он должен был признать, что Кнехт, в сущности,
поступил правильно и благородно: не обратившись к Верховной
Коллегии, которая для него перестала существовать, он все же
явился к нему, предстоятелю, для последней битвы и прощания.
Этот Иозеф Кнехт, хотя и совершил нечто запретное и
ненавистное, сохранил при этом все свое достоинство и остался
тактичным.
Магистр Александр решил довериться последнему доводу и не
вмешивать в дело весь аппарат Коллегии. Только сейчас, когда
решение было найдено, он начал обдумывать все подробности
случившегося и прежде всего спросил себя, что по существу было
правильно и неправильно в действиях Магистра Игры, который,
безусловно, производил впечатление человека, твердо убежденного
в истинности своих взглядов и в правомерности своего
неслыханного поступка. Теперь, пытаясь подвести дерзкое
намерение Магистра Игры под некую формулу, проверить его
согласно законам Ордена, которые он знал как никто, Александр
пришел к неожиданному открытию, что фактически Иозеф Кнехт
отнюдь не нарушил и не имел намерения нарушить букву закона,
ибо по закону, который, правда, десятилетиями не применялся,
каждый член Ордена был вправе в любое время выйти из него, если
он одновременно отказывался от своих прав и от касталийского
сообщества. Возвращая доверенные ему печати, заявляя Ордену о
своем выходе, удаляясь в некасталийский мир. Кнехт, правда,
совершал шаг неслыханный, необычный, страшный, быть может, даже
неподобающий, но никак не преступил правила Ордена. Желая
совершить этот непостижимый, но формально не противоречивший
закону поступок не за спиной главы Ордена, а лицом к лицу с
ним, он делал даже больше того, что требовалось от него по
букве закона. Но как дошел до такого решения этот окруженный
почетом человек, один из столпов иерархии? Как осмелился он
руководствоваться в своем, что ни говори, отступническом
намерении писаными правилами и пренебречь сотней неписаных, но
не менее священных и само собой разумеющихся обязательств,
которые должны были ему в этом воспрепятствовать?
Александр услышал бой часов, отогнал бесплодные мысли,
принял ванну, посвятил десять минут прилежным дыхательным
упражнениям и выбрал себе келью для медитации, чтобы за час
перед сном накопить в себе силы и спокойствие и затем до утра
не возвращаться мыслями к этому предмету.
На следующий день молодой служитель проводил Магистра
Кнехта из дома для гостей к предстоятелю Ордена и был
свидетелем того, как оба обменялись приветствиями. Его,
привыкшего видеть искусных мастеров медитации вблизи, все же
поразило во внешности, в манерах, в приветствии обоих
достойнейших Магистров нечто особенное, для него новое, а
именно необыкновенная, высшая степень сосредоточенности и
отчетливости. Это было, рассказывал он нам, не совсем обычное
приветствие между двумя носителями высшего сана, которое обычно
бывало, смотря по обстоятельствам, либо поверхностным и
небрежно выполненным церемониалом, либо же
торжественно-радостным, праздничным актом, а могло быть и неким
соревнованием в вежливости, самоуничижении и подчеркнутом
смирении. Сейчас же это выглядело так, словно здесь принимали
чужого, например, некоего великого мастера йоги, который прибыл
из дальних стран, чтобы выразить главе Ордена свое почтение и
помериться с ним силами. Слова и жесты были весьма скромны, но
взоры и лики обоих сановных касталийцев полны спокойствия,
решимости и собранности, а также скрытого напряжения, словно
оба они светились изнутри или были заряжены электрическим
током. Больше ничего нашему свидетелю не удалось ни увидеть, ни
услышать. Собеседники удалились во внутренние покои, вероятно,
в частный кабинет Магистра Александра, и оставались там
несколько часов, причем никому не велено было их беспокоить.
Все, что стало известно об их беседе, было впоследствии
рассказано депутатом Дезиньори, которому кое-что поведал сам
Иозеф Кнехт.
- Вчера вы застали меня врасплох, - начал предстоятель
Ордена, - и чуть не вывели из равновесия. За истекшие часы я
кое-что обдумал. Моя точка зрения, разумеется, не изменилась, я
- член Коллегии и орденского правления. Согласно букве закона,
вы имеете право заявить о своем выходе из Ордена и сложить с
себя свои обязанности. Вы пришли к выводу, что ваш пост стал
для вас бременем, и считаете нужным попытаться начать новую
жизнь вне Ордена. А что, если я вам предложу сделать такую
попытку, но не так, как вы сгоряча решили, а, допустим, взяв
длительный или даже не обусловленный сроком отпуск? Что-то
похожее, кстати, содержалось и в вашем ходатайстве...
- Не совсем, - возразил Кнехт. - Будь мое ходатайство
удовлетворено, я бы остался в Ордене, но все равно ушел бы со
своего поста. То, что вы так любезно предлагаете, было бы
уверткой. Впрочем, Вальдцелю и Игре мало было бы толку от
Магистра, который надолго, на неопределенное время ушел в
отпуск и о котором нельзя суверенностью сказать, что он вообще
вернется. А если бы он и появился снова через год, через два,
он бы многое растерял из того, что ему необходимо знать и что
касается его поста, дисциплины и Игры, и ничему новому бы не
научился.
Александр:
- Кое-чему, возможно, он все же научился бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181