Но тут мы отважимся лишь на весьма осторожные
предположения. Судя по более поздним его высказываниям и по
всему его поведению, Кнехт, соприкоснувшись с ежедневной
практикой христианства, возможно и даже вероятно вошел в
Мариафельсе в более близкие отношения с религией. Однако вопрос
о том, стал ли он там христианином, и если да, то в какой мере,
придется оставить открытым - эта сфера недоступна нашим
исследованиям. Помимо обычного для касталийца уважения ко
всякой религии, в нем самом жило некое благоговение, которое мы
назвали бы благочестивым; еще в школах, особенно занимаясь
церковной музыкой, он почерпнул глубокие сведения о
христианском учении и его классических формах, таинство мессы и
обряд литургии он знал превосходно. Не без почтительного
удивления познакомился он у бенедиктинцев с живой религией,
известной ему до этого лишь теоретически и исторически; он
неоднократно присутствовал на богослужениях, а когда он изучил
несколько трактатов отца Иакова и подвергся воздействию его
бесед, перед ним с полной отчетливостью предстал феномен этого
христианства, которое в течение веков столько раз объявлялось
несовременным и превзойденным, устаревшим, неподвижным, и все
же, вновь припав к своим истокам, обновлялось, оставляя далеко
позади то, что еще вчера мнило себя передовым и победоносным.
Он не возражал и на неоднократные высказывания о том, что сама
касталийская культура - лишь преходящая, секуляризованная
ветвь европейской христианской культуры, и в свое время она
вновь растворится в этой культуре и перестанет существовать.
Пусть будет все, как утверждает отец Иаков, заявил ему как-то
Кнехт, но ведь его, Кнехта, место, его служение - в
касталийской иерархии, а не бенедиктинской, там он и должен
показать себя, приложить свои силы, не заботясь о том, имеет ли
иерархия, членом которой он пребывает, право на вечное или
только временное существование; переход в другую веру он может
рассматривать только как недостойное бегство. Так некогда и
досточтимый Иоганн Альбрехт Бенгель{2_3_05} служил лишь малой и
преходящей церкви, не поступаясь при этом своим служением
вечному. Благочестие, иными словами, окрыление верой, служение
и верность вплоть до полагания своей жизни, возможно во всяком
вероисповедании и на каждой ступени, и единственной мерой
искренности и ценности всякого личного благочестия можно
признать лишь это служение и эту верность.
Однажды, это было после того, как Кнехт уже провел среди
patres около двух лет, в монастырь явился некий гость, которого
тщательно держали в отдалении от него, не позволив даже беглого
знакомства. Разгоревшееся от подобной таинственности
любопытство Кнехта заставило его внимательно следить за
приезжим (который, впрочем, несколько дней спустя отбыл) и
строить разнообразные догадки. Духовное облачение гостя
показалось Кнехту маскарадом. С настоятелем и отцом Иаковом
неизвестный имел несколько длительных бесед за закрытыми
дверями; за время его пребывания в монастыре к нему являлись
экстренные курьеры, и он тут же их отправил назад. Кнехт,
наслышанный о политических связях и традициях монастыря,
предположил, что неизвестный является высоким должностным
лицом, прибывшим с тайной миссией, или же путешествующим
инкогнито государем. Подводя итог своим наблюдениям, он
вспомнил, что и до этого в монастырь прибывали посетители,
которые теперь, когда он стал припоминать их, тоже казались ему
таинственными или значительными личностями. При этом он вдруг
подумал о начальнике "полиции", приветливом господине Дюбуа, и
его просьбе - всегда, и при случае особенно, пристально
следить в монастыре именно за подобными визитами. И хотя Кнехт
и теперь не испытывал ни охоты, ни призвания к такого рода
отчетам, совесть все же напомнила ему, что он давно уже не
писал этому столь благожелательному человеку и, по всей
вероятности, сильно разочаровал его. Он отправил господину
Дюбуа пространное письмо, попытался в нем объяснить свое
молчание и, дабы письмо не прозвучало чересчур голословно,
рассказал кое-что о своих отношениях с отцом Иаковом. Он и не
догадывался, сколь тщательно и кем только не изучалось это его
послание.
МИССИЯ
Первое пребывание Кнехта в монастыре длилось около двух
лет; в то время, о котором сейчас идет речь, ему шел тридцать
седьмой год. В конце этого своего пребывания в обители
Мариафельс, примерно месяца два после того, как он написал
подробное письмо господину Дюбуа, его однажды утром вызвали в
приемную аббата. Решив, что общительный Гервасий желает
побеседовать с ним о китайских премудростях. Кнехт, не мешкая,
отправился засвидетельствовать ему свое почтение. Гервасий
встретил его с каким-то письмом в руках.
- Я удостоен чести, глубокочтимый друг, обратиться к вам
с поручением, - сияя, воскликнул он в своей отечески
благоволительной манере и тут же перешел на иронический,
поддразнивающий тон, возникший как результат еще не вполне
определившихся дружественных отношений между бенедиктииским и
касталийским Орденами и введенный в обиход, собственно, отцом
Иаковом{2_6_06}. - Однако же ваш Magister Ludi достоин
восхищения. Письма он писать мастер! Мне он, бог весть почему,
написал по-латыни; у вас, касталийцев, ведь никогда не
разберешь, где вы изысканно вежливы, а где насмехаетесь, где
почитаете, а где поучаете. Итак, ко мне сей уважаемый
dorninus{2_5_01} обратился по-латыни, и должен признаться - на
такой латыни, какой никто не владеет в нашем Ордене, за вычетом
разве что отца Иакова{2_6_06}. Она как будто бы вышла из школы
самого Цицерона, но чуть-чуть приправлена тщательно отмеренной
понюшкой нашей церковной латыни, причем опять же неведомо,
задумана ли приправа эта чистосердечно, как приманка для нашей
поповской братии, или в ироническом смысле, или просто родилась
из неудержимой потребности играть, стилизовать и декорировать.
Ну так вот, Досточтимый пишет мне: в тамошних краях полагают
желательным повидать вас и заключить в свои объятия, а
возможно, и в какой-то мере проверить, не подточило ли столь
длительное пребывание среди нас, варваров, вашу мораль и ваш
стиль. Короче, если я правильно понял и истолковал сей
пространный литературный шедевр, вам предоставлен отпуск, а
меня просят отпустить вас на неограниченный срок в родной вам
Вальдцель, но не насовсем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
предположения. Судя по более поздним его высказываниям и по
всему его поведению, Кнехт, соприкоснувшись с ежедневной
практикой христианства, возможно и даже вероятно вошел в
Мариафельсе в более близкие отношения с религией. Однако вопрос
о том, стал ли он там христианином, и если да, то в какой мере,
придется оставить открытым - эта сфера недоступна нашим
исследованиям. Помимо обычного для касталийца уважения ко
всякой религии, в нем самом жило некое благоговение, которое мы
назвали бы благочестивым; еще в школах, особенно занимаясь
церковной музыкой, он почерпнул глубокие сведения о
христианском учении и его классических формах, таинство мессы и
обряд литургии он знал превосходно. Не без почтительного
удивления познакомился он у бенедиктинцев с живой религией,
известной ему до этого лишь теоретически и исторически; он
неоднократно присутствовал на богослужениях, а когда он изучил
несколько трактатов отца Иакова и подвергся воздействию его
бесед, перед ним с полной отчетливостью предстал феномен этого
христианства, которое в течение веков столько раз объявлялось
несовременным и превзойденным, устаревшим, неподвижным, и все
же, вновь припав к своим истокам, обновлялось, оставляя далеко
позади то, что еще вчера мнило себя передовым и победоносным.
Он не возражал и на неоднократные высказывания о том, что сама
касталийская культура - лишь преходящая, секуляризованная
ветвь европейской христианской культуры, и в свое время она
вновь растворится в этой культуре и перестанет существовать.
Пусть будет все, как утверждает отец Иаков, заявил ему как-то
Кнехт, но ведь его, Кнехта, место, его служение - в
касталийской иерархии, а не бенедиктинской, там он и должен
показать себя, приложить свои силы, не заботясь о том, имеет ли
иерархия, членом которой он пребывает, право на вечное или
только временное существование; переход в другую веру он может
рассматривать только как недостойное бегство. Так некогда и
досточтимый Иоганн Альбрехт Бенгель{2_3_05} служил лишь малой и
преходящей церкви, не поступаясь при этом своим служением
вечному. Благочестие, иными словами, окрыление верой, служение
и верность вплоть до полагания своей жизни, возможно во всяком
вероисповедании и на каждой ступени, и единственной мерой
искренности и ценности всякого личного благочестия можно
признать лишь это служение и эту верность.
Однажды, это было после того, как Кнехт уже провел среди
patres около двух лет, в монастырь явился некий гость, которого
тщательно держали в отдалении от него, не позволив даже беглого
знакомства. Разгоревшееся от подобной таинственности
любопытство Кнехта заставило его внимательно следить за
приезжим (который, впрочем, несколько дней спустя отбыл) и
строить разнообразные догадки. Духовное облачение гостя
показалось Кнехту маскарадом. С настоятелем и отцом Иаковом
неизвестный имел несколько длительных бесед за закрытыми
дверями; за время его пребывания в монастыре к нему являлись
экстренные курьеры, и он тут же их отправил назад. Кнехт,
наслышанный о политических связях и традициях монастыря,
предположил, что неизвестный является высоким должностным
лицом, прибывшим с тайной миссией, или же путешествующим
инкогнито государем. Подводя итог своим наблюдениям, он
вспомнил, что и до этого в монастырь прибывали посетители,
которые теперь, когда он стал припоминать их, тоже казались ему
таинственными или значительными личностями. При этом он вдруг
подумал о начальнике "полиции", приветливом господине Дюбуа, и
его просьбе - всегда, и при случае особенно, пристально
следить в монастыре именно за подобными визитами. И хотя Кнехт
и теперь не испытывал ни охоты, ни призвания к такого рода
отчетам, совесть все же напомнила ему, что он давно уже не
писал этому столь благожелательному человеку и, по всей
вероятности, сильно разочаровал его. Он отправил господину
Дюбуа пространное письмо, попытался в нем объяснить свое
молчание и, дабы письмо не прозвучало чересчур голословно,
рассказал кое-что о своих отношениях с отцом Иаковом. Он и не
догадывался, сколь тщательно и кем только не изучалось это его
послание.
МИССИЯ
Первое пребывание Кнехта в монастыре длилось около двух
лет; в то время, о котором сейчас идет речь, ему шел тридцать
седьмой год. В конце этого своего пребывания в обители
Мариафельс, примерно месяца два после того, как он написал
подробное письмо господину Дюбуа, его однажды утром вызвали в
приемную аббата. Решив, что общительный Гервасий желает
побеседовать с ним о китайских премудростях. Кнехт, не мешкая,
отправился засвидетельствовать ему свое почтение. Гервасий
встретил его с каким-то письмом в руках.
- Я удостоен чести, глубокочтимый друг, обратиться к вам
с поручением, - сияя, воскликнул он в своей отечески
благоволительной манере и тут же перешел на иронический,
поддразнивающий тон, возникший как результат еще не вполне
определившихся дружественных отношений между бенедиктииским и
касталийским Орденами и введенный в обиход, собственно, отцом
Иаковом{2_6_06}. - Однако же ваш Magister Ludi достоин
восхищения. Письма он писать мастер! Мне он, бог весть почему,
написал по-латыни; у вас, касталийцев, ведь никогда не
разберешь, где вы изысканно вежливы, а где насмехаетесь, где
почитаете, а где поучаете. Итак, ко мне сей уважаемый
dorninus{2_5_01} обратился по-латыни, и должен признаться - на
такой латыни, какой никто не владеет в нашем Ордене, за вычетом
разве что отца Иакова{2_6_06}. Она как будто бы вышла из школы
самого Цицерона, но чуть-чуть приправлена тщательно отмеренной
понюшкой нашей церковной латыни, причем опять же неведомо,
задумана ли приправа эта чистосердечно, как приманка для нашей
поповской братии, или в ироническом смысле, или просто родилась
из неудержимой потребности играть, стилизовать и декорировать.
Ну так вот, Досточтимый пишет мне: в тамошних краях полагают
желательным повидать вас и заключить в свои объятия, а
возможно, и в какой-то мере проверить, не подточило ли столь
длительное пребывание среди нас, варваров, вашу мораль и ваш
стиль. Короче, если я правильно понял и истолковал сей
пространный литературный шедевр, вам предоставлен отпуск, а
меня просят отпустить вас на неограниченный срок в родной вам
Вальдцель, но не насовсем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181