Письмо заканчивается словами:
"Глубокочтимый Магистр, быть может, я злоупотребил Вашей
добротой и вниманием, - я готов услышать из Ваших уст упрек.
Побраните меня, наложите на меня епитимью, буду только
благодарен Вам. Право, я нуждаюсь в Вашем совете. Некоторое
время я еще выдержу это состояние, но повернуть все в нужную
сторону - для этого я слишком слаб и неопытен, и самое плохое,
что я не могу довериться нашему директору, разве что Вы мне это
строго прикажете. Вот почему я докучаю Вам тем, что постепенно
становится для меня все более тяжким бременем".
Ах, какую неоценимую услугу оказал бы нам ответ Магистра,
держи мы его, черным по белому, в наших руках! Но ответ был дан
устно. Вскоре после того, как Иозеф отправил письмо, Магистр
музыки посетил Вальдцель, чтобы принять экзамен, и в первый же
день своего пребывания наилучшим образом позаботился о своем
юном друге. Мы знаем об этом из рассказов самого Кнехта.
Магистр отнюдь не облегчил ему задачи. Он начал с тщательной
проверки школьных отметок Кнехта и в особенности его приватных
занятий, каковые Магистр нашел чересчур односторонними. В этом
он согласился с директором, настояв, чтобы Иозеф сам во всем
признался, последнему. Относительно того, как Иозефу вести себя
с Дезиньори, он оставил весьма определенные указания и уехал не
ранее, чем обсудил все с Цбинденом. Последствием был не только
примечательный и незабываемый для всех, кто был тому
свидетелем, поединок между Дезиньори и Кнехтом, но также и
совершенно новые отношения между Кнехтом и директором. Правда,
они и теперь не были задушевными и таинственными, как в случае
с Магистром музыки, но они прояснились, и напряженность
исчезла.
Новая роль, выпавшая на долю Иозефа Кнехта, надолго
определила всю его жизнь. Ему было дозволено принять
предложенную Плинио дружбу и, так сказать, с открытым забралом
встретить его атаки, причем учителя не должны были вмешиваться
или контролировать их. Главная задача, поставленная Магистром,
заключалась в следующем: Кнехту вменялось в обязанность
защищать Касталию от ее критиков, а весь диспут вести на самом
высоком уровне; это повлекло за собой, между прочим,
необходимость активного усвоения всех законов, существовавших в
Ордене и Касталии, отчетливого их осознания. Прошло немного
времени, и диспуты между подружившимися противниками приобрели
известность, ученики боялись пропустить хотя бы один из них.
Агрессивный, иронический тон Дезиньори утратил свою прежнюю
грубость, формулировки его стали осторожней и ответственней,
критика более конкретной. До этого на стороне Плинио были почти
все преимущества: он прибыл из "мира", обладал его опытом, его
методами и средствами нападения, да и в нем самом было что-то
от бездушности этого мира; из разговоров, ведшихся взрослыми в
доме Дезиньори, ему было известно примерло все, что этот мир
имел против Касталии. Но возражения Кнехта заставили его теперь
вонять: хоть он и знал свой мир недурно, лучше любого
касталийца, зато Касталию, ее дух "он знал куда хуже, нежели
те, для кого она была родным домом, одновременно родиной и
судьбой. Он стал понимать и постепенно даже признавать, что он
здесь гость, а не абориген, и что не только там, в его мире, но
и здесь, в Педагогической провинции, имеется вековой опыт и
кое-какие достижения, и здесь имеются традиции, даже своя
"природа", которую он знал только частично и которая теперь,
через своего гляшатая Иозефа Кнехта, требовала к себе уважения.
А Кнехт, чтобы лучше справляться с ролью апологета, вынужден
был путем занятий, медитации и самовоспитания все яснее, все
глубже усваивать то, что ему предстояло защищать. В риторике
Дезиньори всегда одерживал верх, здесь, помимо темперамента и
честолюбия, свойственных ему от природы, ему помогали некоторый
светский опыт и знание жизни; даже терпя поражение, он никогда
не забывал о слушателях и обеспечивал себе достойное или, во
всяком случае, остроумное отступление, в то время как Кнехт,
припертый противником к стене, мог, например, сказать: "Об этом
мне надо еще подумать. Подожди несколько дней, Плинио, я тебе
тогда напомню".
Если отношения двух юношей и обрели теперь достойную
форму, а их диспут стал непременным атрибутом тогдашней
вальдцельской жизни, то для Кнехта ни сама его беда, ни весь
конфликт ничуть не сделались легче. Благодаря высокому доверию
и ответственности, возложенной на него, он справился с задачей,
и доказательством силы и здоровья его натуры служит то, что он
достиг этого без видимого вреда для себя. Но в душе он очень
страдал. Ведь дружеские чувства, которые он испытывал к Плинио,
предназначались не только обаятельному и остроумному, светскому
и бойкому на язык товарищу, но в не меньшей мере тому чужому
миру, который его друг и противник представлял, который Кнехт
угадывал и познавал в образе Дезиньори, в его словах и жестах;
тому, так называемому "реальному миру", где существовали нежные
матери и дети, голодающие люди и приюты для бедных, газеты,
избирательная борьба; тому примитивному и вместе изысканному
миру, куда Плинио ездил на каникулы, чтобы навестить родителей,
братьев и сестер, поухаживать за девушками, посетить собрания
рабочих или развлечься в фешенебельном клубе, в то время как
он, Иозеф Кнехт, оставался в Касталии, ходил в походы с
однокашниками, купался, разбирал ричеркары Фробергера{2_2_04}
или читал Гегеля.
Что сам он полностью принадлежит Касталии и должен жить
касталийской жизнью, жизнью без газет, без семьи, без кое-каких
легендарных развлечений, но и без нужды и голода,- кстати,
ведь и Плинио, столь яростно обзывавший учеников элиты
трутнями, никогда не голодал и ни разу не заработал себе на
кусок хлеба, - в этом Кнехт ни минуты не сомневался. Нет, мир
Плинио вовсе не был наилучшим из миров, не был он и более
разумно устроен. Но он существовал, он был здесь, и, как было
известно из всемирной истории, существовал всегда и всегда был
примерно таким же, как теперь. Многие народы никакого другого
мира не знали, они даже не догадывались о существовании
элитарных школ и Педагогической провинции, Ордена, Магистров и
Игры. Великое множество людей на земле жило иной жизнью, чем
жили в Касталии, проще, примитивней, опасней, незащищенней,
беспорядочней. И этот примитивный мир был для людей родным, да
Кнехт и сам чувствовал какой-то его след в собственном сердце,
подобие любопытства, тоски по нему и даже жалости к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
"Глубокочтимый Магистр, быть может, я злоупотребил Вашей
добротой и вниманием, - я готов услышать из Ваших уст упрек.
Побраните меня, наложите на меня епитимью, буду только
благодарен Вам. Право, я нуждаюсь в Вашем совете. Некоторое
время я еще выдержу это состояние, но повернуть все в нужную
сторону - для этого я слишком слаб и неопытен, и самое плохое,
что я не могу довериться нашему директору, разве что Вы мне это
строго прикажете. Вот почему я докучаю Вам тем, что постепенно
становится для меня все более тяжким бременем".
Ах, какую неоценимую услугу оказал бы нам ответ Магистра,
держи мы его, черным по белому, в наших руках! Но ответ был дан
устно. Вскоре после того, как Иозеф отправил письмо, Магистр
музыки посетил Вальдцель, чтобы принять экзамен, и в первый же
день своего пребывания наилучшим образом позаботился о своем
юном друге. Мы знаем об этом из рассказов самого Кнехта.
Магистр отнюдь не облегчил ему задачи. Он начал с тщательной
проверки школьных отметок Кнехта и в особенности его приватных
занятий, каковые Магистр нашел чересчур односторонними. В этом
он согласился с директором, настояв, чтобы Иозеф сам во всем
признался, последнему. Относительно того, как Иозефу вести себя
с Дезиньори, он оставил весьма определенные указания и уехал не
ранее, чем обсудил все с Цбинденом. Последствием был не только
примечательный и незабываемый для всех, кто был тому
свидетелем, поединок между Дезиньори и Кнехтом, но также и
совершенно новые отношения между Кнехтом и директором. Правда,
они и теперь не были задушевными и таинственными, как в случае
с Магистром музыки, но они прояснились, и напряженность
исчезла.
Новая роль, выпавшая на долю Иозефа Кнехта, надолго
определила всю его жизнь. Ему было дозволено принять
предложенную Плинио дружбу и, так сказать, с открытым забралом
встретить его атаки, причем учителя не должны были вмешиваться
или контролировать их. Главная задача, поставленная Магистром,
заключалась в следующем: Кнехту вменялось в обязанность
защищать Касталию от ее критиков, а весь диспут вести на самом
высоком уровне; это повлекло за собой, между прочим,
необходимость активного усвоения всех законов, существовавших в
Ордене и Касталии, отчетливого их осознания. Прошло немного
времени, и диспуты между подружившимися противниками приобрели
известность, ученики боялись пропустить хотя бы один из них.
Агрессивный, иронический тон Дезиньори утратил свою прежнюю
грубость, формулировки его стали осторожней и ответственней,
критика более конкретной. До этого на стороне Плинио были почти
все преимущества: он прибыл из "мира", обладал его опытом, его
методами и средствами нападения, да и в нем самом было что-то
от бездушности этого мира; из разговоров, ведшихся взрослыми в
доме Дезиньори, ему было известно примерло все, что этот мир
имел против Касталии. Но возражения Кнехта заставили его теперь
вонять: хоть он и знал свой мир недурно, лучше любого
касталийца, зато Касталию, ее дух "он знал куда хуже, нежели
те, для кого она была родным домом, одновременно родиной и
судьбой. Он стал понимать и постепенно даже признавать, что он
здесь гость, а не абориген, и что не только там, в его мире, но
и здесь, в Педагогической провинции, имеется вековой опыт и
кое-какие достижения, и здесь имеются традиции, даже своя
"природа", которую он знал только частично и которая теперь,
через своего гляшатая Иозефа Кнехта, требовала к себе уважения.
А Кнехт, чтобы лучше справляться с ролью апологета, вынужден
был путем занятий, медитации и самовоспитания все яснее, все
глубже усваивать то, что ему предстояло защищать. В риторике
Дезиньори всегда одерживал верх, здесь, помимо темперамента и
честолюбия, свойственных ему от природы, ему помогали некоторый
светский опыт и знание жизни; даже терпя поражение, он никогда
не забывал о слушателях и обеспечивал себе достойное или, во
всяком случае, остроумное отступление, в то время как Кнехт,
припертый противником к стене, мог, например, сказать: "Об этом
мне надо еще подумать. Подожди несколько дней, Плинио, я тебе
тогда напомню".
Если отношения двух юношей и обрели теперь достойную
форму, а их диспут стал непременным атрибутом тогдашней
вальдцельской жизни, то для Кнехта ни сама его беда, ни весь
конфликт ничуть не сделались легче. Благодаря высокому доверию
и ответственности, возложенной на него, он справился с задачей,
и доказательством силы и здоровья его натуры служит то, что он
достиг этого без видимого вреда для себя. Но в душе он очень
страдал. Ведь дружеские чувства, которые он испытывал к Плинио,
предназначались не только обаятельному и остроумному, светскому
и бойкому на язык товарищу, но в не меньшей мере тому чужому
миру, который его друг и противник представлял, который Кнехт
угадывал и познавал в образе Дезиньори, в его словах и жестах;
тому, так называемому "реальному миру", где существовали нежные
матери и дети, голодающие люди и приюты для бедных, газеты,
избирательная борьба; тому примитивному и вместе изысканному
миру, куда Плинио ездил на каникулы, чтобы навестить родителей,
братьев и сестер, поухаживать за девушками, посетить собрания
рабочих или развлечься в фешенебельном клубе, в то время как
он, Иозеф Кнехт, оставался в Касталии, ходил в походы с
однокашниками, купался, разбирал ричеркары Фробергера{2_2_04}
или читал Гегеля.
Что сам он полностью принадлежит Касталии и должен жить
касталийской жизнью, жизнью без газет, без семьи, без кое-каких
легендарных развлечений, но и без нужды и голода,- кстати,
ведь и Плинио, столь яростно обзывавший учеников элиты
трутнями, никогда не голодал и ни разу не заработал себе на
кусок хлеба, - в этом Кнехт ни минуты не сомневался. Нет, мир
Плинио вовсе не был наилучшим из миров, не был он и более
разумно устроен. Но он существовал, он был здесь, и, как было
известно из всемирной истории, существовал всегда и всегда был
примерно таким же, как теперь. Многие народы никакого другого
мира не знали, они даже не догадывались о существовании
элитарных школ и Педагогической провинции, Ордена, Магистров и
Игры. Великое множество людей на земле жило иной жизнью, чем
жили в Касталии, проще, примитивней, опасней, незащищенней,
беспорядочней. И этот примитивный мир был для людей родным, да
Кнехт и сам чувствовал какой-то его след в собственном сердце,
подобие любопытства, тоски по нему и даже жалости к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181