На сей раз никто не
был болен, и парадную церемонию возглавлял не подавленный
заместитель, все явственней окружаемый ледяным
недоброжелательством и недоверием элиты и добросовестно, но
уныло поддерживаемый впавшими в нервозность должностными
лицами. Безмолвный и недосягаемый, с головы до ног
первосвященник, облаченная в белое с золотом главенствующая
фигура на шахматной доске символов, Магистр являл свое и друга
своего творение; излучая покой, мощь и достоинство, недоступный
для обыденного обращения, появился он в праздничном зале,
посреди множества предстоящих, ритуальными жестами открывал акт
за актом своей Игры, изящно вычерчивал сверкающим золотым
грифелем письмена за письменами на маленькой доске, перед
которой стоял, и эти письмена, начертанные тайнописью Игры,
мгновенно появлялись, во сто крат увеличенные, на громадной
доске - задней стене зала. И тысячи голосов шепотом повторяли
их по слогам, и глашатаи громко выкликали, а телеграф разносил
по всей стране, и когда в конце первого акта он нарисовал на
доске последнюю, подводящую итог формулу и, сохраняя изящную и
внушительную осанку, дал предписания к медитации, когда он
отложил наконец свой грифель и сел, тем самым наглядно
продемонстрировав наилучшую позу для самопогружения, то не
только в зале, не только в Селении Игры и во всей Касталии, но
и за ее пределами, в любом краю Земли, приверженцы Игры
стеклянных бус благоговейно присели для той же медитации и
пребывали в неподвижности до того мгновения, когда в зале
Магистр вновь поднялся с места. Все происходило так же, как
бывало уже много раз, и все же было новым и волнующим.
Абстрактный и по видимости изъятый из времени мир Игры был
достаточно гибким, чтобы в сотнях нюансов находить соответствие
духовному складу, голосу, темпераменту и почерку личности,
личность же была достаточно выдающейся и разумной, чтобы не
ставить собственные находки выше незыблемых внутренних законов
Игры. Помощники и партнеры, вся элита повиновались, как
вымуштрованные солдаты, и все-таки впечатление было таково,
будто каждый из них, хотя бы он только отвешивал вместе со
всеми поклоны или помогал задергивать занавес перед погруженным
в медитацию Магистром, выполнял свою самостоятельную, рожденную
собственным вдохновением Игру. Из толпы же, из огромной,
наполнявшей зал и весь Вальдцель общины, из глубины тысяч душ,
по следам Магистра совершавших фантастическое священное шествие
через бесконечные духовные пространства Игры со всеми их
измерениями, прозвучал основной аккорд празднества, глубокий и
вибрирующий колокольный бас, который составляет для юных и
наивных членов общины их лучшее и едва ли не единственное
переживание на празднестве, но и у искушенных виртуозов, у
критиков из элиты, у соучастников священнодействия, вплоть до
самого Магистра, вызывает нечто вроде благоговейного трепета.
Это было высокое празднество, даже посланцы внешнего мира
почувствовали и признали его величие, и не один новичок стал в
те дни адептом Игры на всю жизнь. Тем более удивительно
прозвучали слова Иозефа Кнехта, обращенные к его другу
Тегуляриусу, когда он, по окончании десятидневных торжеств,
подвел итог своим впечатлениям.
- Мы можем быть довольны, - сказал он. - Да, Игра и
Касталия бесподобны, они почти подошли к совершенству. Беда
разве в том, что они слишком хороши, слишком красивы; они
настолько красивы, что их почти невозможно созерцать, не
страшась за них. Не хочется думать о том, что они, как и все на
свете, в свой час погибнут. Но думать об этом нужно.
Эти дошедшие до нас слова вплотную подводят биографа к
самой щекотливой и таинственной части его задачи, той части,
которую он охотно отложил бы еще на некоторое время, чтобы
прежде в спокойствии и благодушии, каковые дозволены
рассказчику ясных и однозначных событий, довести до конца свое
повествование об успехах Кнехта, о его образцовом правлении и
блистательной вершине его жизни. Однако нам казалось бы
упущением, недостойным предмета нашего рассказа, если бы мы не
обнаружили и не вскрыли раздвоенность и полярность в душе и
жизни досточтимого Магистра уже на той стадии, когда они еще
были незаметны для всех, кроме Тегуляриуса. Мы даже видим свой
долг в том, чтобы уже сейчас отметить и подтвердить наличие
этого раскола, вернее, непрестанно пульсирующей полярности в
душе Кнехта, именно как самое характерное и примечательное в
натуре этого высоко почитаемого человека. Конечно, для автора,
который счел бы для себя возможным описать жизнь одного из
касталийских Магистров только в духе благочестивого жития ad
majorem gloriam Castaliae{2_8_01}, не представляло бы большого
труда составить рассказ о магистерских годах Иозефа Кнехта
(если опустить самые последние его минуты) в виде перечня
прославляющих его заслуг и успехов, а также поведать о
доблестном выполнении им своего долга. Пожелай летописец
придерживаться только документальных фактов, и ни одна жизнь,
ни одно правление Магистра Игры, в том числе и жизнь Магистра
Людвига Вассермалера, относящаяся к самой светлой поре Игры и
Вальдцеля, не могли бы явить взору картины более безупречной,
более достойной восхищения, нежели жизнь и правление Магистра
Кнехта. Однако это правление имело самый необычный,
сенсационный, на взгляд многих прямо-таки скандальный конец, и
конец этот отнюдь не был случайностью или несчастным случаем, а
явился вполне закономерным, и в нашу задачу входит показать,
что он ни в коей мере не противоречит блестящим и похвальным
достижениям и победам Досточтимого. Кнехт - это великий я
образцовый носитель своего высокого сана, Магистр Игры без
страха и упрека. Но он видел и ощущал блеск Касталии, которой
он служил, как неустойчивую и убывающую величину, он пребывал в
этом блеске не бездумно и беспечно, подобно огромному
большинству своих сограждан-касталийцев, но помнил о его начале
и истории, воспринимал его как историческое образование,
подвластное времени и подталкиваемое его неумолимой силой. Эта
способность к непосредственному ощущению исторического процесса
и это понимание собственной деятельности и своей личности, как
ячейки в общем потоке становлений и превращений, одновременно
влекомой и ведущей, созрели в нем и дошли до его сознания
благодаря занятиям историей и под влиянием великого отца
Иакова{2_6_06}, но склонности и задатки такого восприятия были
заложены в его душе намного раньше, и тот, для кого личность
Иозефа Кнехта стала воистину живой, тот, кому удалось
постигнуть склад и смысл его жизни, легко обнаружит в нем эти
склонности и эти задатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
был болен, и парадную церемонию возглавлял не подавленный
заместитель, все явственней окружаемый ледяным
недоброжелательством и недоверием элиты и добросовестно, но
уныло поддерживаемый впавшими в нервозность должностными
лицами. Безмолвный и недосягаемый, с головы до ног
первосвященник, облаченная в белое с золотом главенствующая
фигура на шахматной доске символов, Магистр являл свое и друга
своего творение; излучая покой, мощь и достоинство, недоступный
для обыденного обращения, появился он в праздничном зале,
посреди множества предстоящих, ритуальными жестами открывал акт
за актом своей Игры, изящно вычерчивал сверкающим золотым
грифелем письмена за письменами на маленькой доске, перед
которой стоял, и эти письмена, начертанные тайнописью Игры,
мгновенно появлялись, во сто крат увеличенные, на громадной
доске - задней стене зала. И тысячи голосов шепотом повторяли
их по слогам, и глашатаи громко выкликали, а телеграф разносил
по всей стране, и когда в конце первого акта он нарисовал на
доске последнюю, подводящую итог формулу и, сохраняя изящную и
внушительную осанку, дал предписания к медитации, когда он
отложил наконец свой грифель и сел, тем самым наглядно
продемонстрировав наилучшую позу для самопогружения, то не
только в зале, не только в Селении Игры и во всей Касталии, но
и за ее пределами, в любом краю Земли, приверженцы Игры
стеклянных бус благоговейно присели для той же медитации и
пребывали в неподвижности до того мгновения, когда в зале
Магистр вновь поднялся с места. Все происходило так же, как
бывало уже много раз, и все же было новым и волнующим.
Абстрактный и по видимости изъятый из времени мир Игры был
достаточно гибким, чтобы в сотнях нюансов находить соответствие
духовному складу, голосу, темпераменту и почерку личности,
личность же была достаточно выдающейся и разумной, чтобы не
ставить собственные находки выше незыблемых внутренних законов
Игры. Помощники и партнеры, вся элита повиновались, как
вымуштрованные солдаты, и все-таки впечатление было таково,
будто каждый из них, хотя бы он только отвешивал вместе со
всеми поклоны или помогал задергивать занавес перед погруженным
в медитацию Магистром, выполнял свою самостоятельную, рожденную
собственным вдохновением Игру. Из толпы же, из огромной,
наполнявшей зал и весь Вальдцель общины, из глубины тысяч душ,
по следам Магистра совершавших фантастическое священное шествие
через бесконечные духовные пространства Игры со всеми их
измерениями, прозвучал основной аккорд празднества, глубокий и
вибрирующий колокольный бас, который составляет для юных и
наивных членов общины их лучшее и едва ли не единственное
переживание на празднестве, но и у искушенных виртуозов, у
критиков из элиты, у соучастников священнодействия, вплоть до
самого Магистра, вызывает нечто вроде благоговейного трепета.
Это было высокое празднество, даже посланцы внешнего мира
почувствовали и признали его величие, и не один новичок стал в
те дни адептом Игры на всю жизнь. Тем более удивительно
прозвучали слова Иозефа Кнехта, обращенные к его другу
Тегуляриусу, когда он, по окончании десятидневных торжеств,
подвел итог своим впечатлениям.
- Мы можем быть довольны, - сказал он. - Да, Игра и
Касталия бесподобны, они почти подошли к совершенству. Беда
разве в том, что они слишком хороши, слишком красивы; они
настолько красивы, что их почти невозможно созерцать, не
страшась за них. Не хочется думать о том, что они, как и все на
свете, в свой час погибнут. Но думать об этом нужно.
Эти дошедшие до нас слова вплотную подводят биографа к
самой щекотливой и таинственной части его задачи, той части,
которую он охотно отложил бы еще на некоторое время, чтобы
прежде в спокойствии и благодушии, каковые дозволены
рассказчику ясных и однозначных событий, довести до конца свое
повествование об успехах Кнехта, о его образцовом правлении и
блистательной вершине его жизни. Однако нам казалось бы
упущением, недостойным предмета нашего рассказа, если бы мы не
обнаружили и не вскрыли раздвоенность и полярность в душе и
жизни досточтимого Магистра уже на той стадии, когда они еще
были незаметны для всех, кроме Тегуляриуса. Мы даже видим свой
долг в том, чтобы уже сейчас отметить и подтвердить наличие
этого раскола, вернее, непрестанно пульсирующей полярности в
душе Кнехта, именно как самое характерное и примечательное в
натуре этого высоко почитаемого человека. Конечно, для автора,
который счел бы для себя возможным описать жизнь одного из
касталийских Магистров только в духе благочестивого жития ad
majorem gloriam Castaliae{2_8_01}, не представляло бы большого
труда составить рассказ о магистерских годах Иозефа Кнехта
(если опустить самые последние его минуты) в виде перечня
прославляющих его заслуг и успехов, а также поведать о
доблестном выполнении им своего долга. Пожелай летописец
придерживаться только документальных фактов, и ни одна жизнь,
ни одно правление Магистра Игры, в том числе и жизнь Магистра
Людвига Вассермалера, относящаяся к самой светлой поре Игры и
Вальдцеля, не могли бы явить взору картины более безупречной,
более достойной восхищения, нежели жизнь и правление Магистра
Кнехта. Однако это правление имело самый необычный,
сенсационный, на взгляд многих прямо-таки скандальный конец, и
конец этот отнюдь не был случайностью или несчастным случаем, а
явился вполне закономерным, и в нашу задачу входит показать,
что он ни в коей мере не противоречит блестящим и похвальным
достижениям и победам Досточтимого. Кнехт - это великий я
образцовый носитель своего высокого сана, Магистр Игры без
страха и упрека. Но он видел и ощущал блеск Касталии, которой
он служил, как неустойчивую и убывающую величину, он пребывал в
этом блеске не бездумно и беспечно, подобно огромному
большинству своих сограждан-касталийцев, но помнил о его начале
и истории, воспринимал его как историческое образование,
подвластное времени и подталкиваемое его неумолимой силой. Эта
способность к непосредственному ощущению исторического процесса
и это понимание собственной деятельности и своей личности, как
ячейки в общем потоке становлений и превращений, одновременно
влекомой и ведущей, созрели в нем и дошли до его сознания
благодаря занятиям историей и под влиянием великого отца
Иакова{2_6_06}, но склонности и задатки такого восприятия были
заложены в его душе намного раньше, и тот, для кого личность
Иозефа Кнехта стала воистину живой, тот, кому удалось
постигнуть склад и смысл его жизни, легко обнаружит в нем эти
склонности и эти задатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181