Сходный, хотя и не вполне одинаковый смысл он до
этого придавал слову "призвание". Следует предположить, что
"пробуждаться" означало не что иное, как мгновенно осознать
самого себя, свое место внутри касталийского и
общечеловеческого мира. Однако нам кажется, что постепенно
акцент смещается в сторону самопознания, ведь Кнехт все глубже
проникался чувством своего особого, неповторимого положения и
назначения, в то время как понятия и категории устоявшейся
общей и специально касталийской иерархии становились для него
относительными.
С отъездом из Бамбуковой рощи Кнехт не оставил изучения
Китая, а продолжал эти занятия, уделяя особое внимание
старинной китайской музыке. Почти у всех древних китайских
авторов Кнехт наталкивался на восхваление музыки как одного из
источников всякого порядка, морали, красоты и здоровья. Такое
широкое и нравственное восприятие музыки давно уже было близко
ему благодаря Магистру музыки, который с полным правом мог бы
считаться ее олицетворением. Никогда не отступая от основного
плана своих занятий, известного нам из письма к Тегуляриусу,
Кнехт, едва нащупав что-либо существенное для себя, едва
почуяв, куда ведет "пробуждение", смело и энергично продвигался
вперед. Одним из положительных результатов пребывания у
Старшего Брата оказалось преодоление страха перед Вальдцелем;
теперь он каждый год посещал какие-нибудь высшие курсы Игры и
даже, не понимая, собственно, как это произошло, скоро стал в
Vicus lusorum человеком, на которого посматривали с интересом и
признанием. Он вошел в самый узкий и чувствительный орган всей
Игры - в анонимную группу опытных мастеров, в чьих руках, по
сути, находилась ее судьба или, по крайней мере, судьба того
или иного направления, того или иного стиля Игры. Членов этой
группы - в нее входили, хотя и не преобладали, также служители
отдельных институций Игры - чаще всего можно было застать в
отдаленных и тихих помещениях Архива, занятых критическим
разбором отдельных партий, ратующих за вовлечение в Игру новых
тематических областей или настаивающих на запрете каких-либо
тем. Они постоянно вели опоры "за" или "против" меняющихся
вкусов и направлений Игры - это касалось и ее формы, и внешних
приемов, и даже спортивного элемента. Каждый из вошедших в этот
круг виртуозно владел Игрой, каждый другого видел насквозь,
знал его способности, характер, подобно тому как это бывает в
коллегиях какого-нибудь министерства или в узком кругу
аристократического клуба, где встречаются и знакомятся
завтрашние и послезавтрашние правители и лидеры. Здесь всегда
царил приглушенный, изысканный тон; все пришедшие сюда были
честолюбивы, не выставляя этого напоказ, преувеличенно
внимательны и критичны. В этой элите молодого поколения из
Vicus lusorum многие касталийцы, да и кое-кто за пределами
Провинции, видели последний расцвет касталийских традиций,
сливки аристократической духовности, и не один юноша годами
лелеял честолюбивую мечту когда-нибудь стать членом этого
клана. Напротив, для других этот изысканный круг претендентов
на высшие должности в иерархии Игры был чем-то ненавистным и
упадочным, кликой задирающих нос бездельников, заигравшихся
гениев, лишенных вкуса к жизни и чутья реальности, высокомерным
и по сути паразитическим обществом щеголей и честолюбцев, чьей
профессией и содержанием всей жизни была забава, бесплодное
самоуслаждение духа.
Кнехт был невосприимчив как к первому, так и ко второму
взгляду; ему было безразлично, восхваляла ли его студенческая
молва как небывалую диковину или высмеивала как выскочку и
честолюбца. Важны для него были только его занятия, которые
теперь все вращались в сфере Игры. И еще для него был важен,
может быть, только один вопрос, а именно: вправду ли эта Игра
есть наивысшее достижение Касталии и стоит ли она того, чтобы
посвятить ей жизнь? Ведь углубление в Игру и в сокровенные
тайны ее законов и возможностей, освоение извилистых лабиринтов
ее Архива и запутанного внутреннего мира игровой символики -
все это вовсе не устраняло сомнений; он по опыту знал, что вера
и сомнения неотделимы; что о ни взаимно обусловлены, как вдох и
выдох, и потому с каждым шагом его проникновения во все области
микрокосма Игры возрастала и его прозорливость, его
восприимчивость ко всему сомнительному в самой Игре. Недолго
идиллия в Бамбуковой роще успокаивала его или, если угодно,
сбивала с толку; пример Старшего Брата показал ему, что из всей
этой совокупности проблем существовали различные выходы. Можно
было, например, превратиться в китайца, замкнуться за своей
садовой изгородью и жить так в прекрасном, но ограниченном
совершенстве. Можно было стать, пожалуй, и пифагорейцем, или
монахом и схоластом, но ведь все это было бы бегством, выходом
возможным и дозволенным лишь для немногих, отказом от
универсальности, от сегодняшего и завтрашнего дня ради чего-то
совершенного, однако минувшего. Это было бы возвышенным видом
дезертирство, и Кнехт вовремя почувствовал, что это не ;его
путь. Но каков же его путь? Он знал, что, помимо больших
музыкальных способностей и дара к Игре, в нем дремали еще
нетронутые силы, какая-то внутренняя независимость, упрямство в
высоком смысле этого слова, которое ни в коей мере не
затрудняло и не запрещало ему служить и подчиняться, но
требовало от него служения лишь наивысшему. И эти его силы, эта
независимость, это упрямство не были лишь определенной чертой
его внутреннего "я", - они были направлены вовне и действовали
также и на окружающих. Еще в школьные годы, и особенно со
времени его соперничества с Плинио Дезиньори, он часто замечал,
что многим сверстникам, и особенно более молодым из соучеников,
он не только нравился, но они искали его дружбы, были склонны
встать под его начало, прислушивались к его совету, охотно
подчинялись его влиянию, и это его наблюдение впоследствии
довольно часто подтверждалось. Было что-то очень приятное,
лестное в этом наблюдении, оно тешило его честолюбие, укрепляло
его уверенность в себе. Но была и другая, совсем другая
сторона, мрачная и страшная. Ведь было нечто запретное и
отвратительное уже в этой склонности свысока смотреть на своих
товарищей, слабых и ищущих чужого совета, руководства и
примера, лишенных уверенности и чувства собственного
достоинства, а тем более в возникавшем порой тайном желании
сделать из них послушных рабов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
этого придавал слову "призвание". Следует предположить, что
"пробуждаться" означало не что иное, как мгновенно осознать
самого себя, свое место внутри касталийского и
общечеловеческого мира. Однако нам кажется, что постепенно
акцент смещается в сторону самопознания, ведь Кнехт все глубже
проникался чувством своего особого, неповторимого положения и
назначения, в то время как понятия и категории устоявшейся
общей и специально касталийской иерархии становились для него
относительными.
С отъездом из Бамбуковой рощи Кнехт не оставил изучения
Китая, а продолжал эти занятия, уделяя особое внимание
старинной китайской музыке. Почти у всех древних китайских
авторов Кнехт наталкивался на восхваление музыки как одного из
источников всякого порядка, морали, красоты и здоровья. Такое
широкое и нравственное восприятие музыки давно уже было близко
ему благодаря Магистру музыки, который с полным правом мог бы
считаться ее олицетворением. Никогда не отступая от основного
плана своих занятий, известного нам из письма к Тегуляриусу,
Кнехт, едва нащупав что-либо существенное для себя, едва
почуяв, куда ведет "пробуждение", смело и энергично продвигался
вперед. Одним из положительных результатов пребывания у
Старшего Брата оказалось преодоление страха перед Вальдцелем;
теперь он каждый год посещал какие-нибудь высшие курсы Игры и
даже, не понимая, собственно, как это произошло, скоро стал в
Vicus lusorum человеком, на которого посматривали с интересом и
признанием. Он вошел в самый узкий и чувствительный орган всей
Игры - в анонимную группу опытных мастеров, в чьих руках, по
сути, находилась ее судьба или, по крайней мере, судьба того
или иного направления, того или иного стиля Игры. Членов этой
группы - в нее входили, хотя и не преобладали, также служители
отдельных институций Игры - чаще всего можно было застать в
отдаленных и тихих помещениях Архива, занятых критическим
разбором отдельных партий, ратующих за вовлечение в Игру новых
тематических областей или настаивающих на запрете каких-либо
тем. Они постоянно вели опоры "за" или "против" меняющихся
вкусов и направлений Игры - это касалось и ее формы, и внешних
приемов, и даже спортивного элемента. Каждый из вошедших в этот
круг виртуозно владел Игрой, каждый другого видел насквозь,
знал его способности, характер, подобно тому как это бывает в
коллегиях какого-нибудь министерства или в узком кругу
аристократического клуба, где встречаются и знакомятся
завтрашние и послезавтрашние правители и лидеры. Здесь всегда
царил приглушенный, изысканный тон; все пришедшие сюда были
честолюбивы, не выставляя этого напоказ, преувеличенно
внимательны и критичны. В этой элите молодого поколения из
Vicus lusorum многие касталийцы, да и кое-кто за пределами
Провинции, видели последний расцвет касталийских традиций,
сливки аристократической духовности, и не один юноша годами
лелеял честолюбивую мечту когда-нибудь стать членом этого
клана. Напротив, для других этот изысканный круг претендентов
на высшие должности в иерархии Игры был чем-то ненавистным и
упадочным, кликой задирающих нос бездельников, заигравшихся
гениев, лишенных вкуса к жизни и чутья реальности, высокомерным
и по сути паразитическим обществом щеголей и честолюбцев, чьей
профессией и содержанием всей жизни была забава, бесплодное
самоуслаждение духа.
Кнехт был невосприимчив как к первому, так и ко второму
взгляду; ему было безразлично, восхваляла ли его студенческая
молва как небывалую диковину или высмеивала как выскочку и
честолюбца. Важны для него были только его занятия, которые
теперь все вращались в сфере Игры. И еще для него был важен,
может быть, только один вопрос, а именно: вправду ли эта Игра
есть наивысшее достижение Касталии и стоит ли она того, чтобы
посвятить ей жизнь? Ведь углубление в Игру и в сокровенные
тайны ее законов и возможностей, освоение извилистых лабиринтов
ее Архива и запутанного внутреннего мира игровой символики -
все это вовсе не устраняло сомнений; он по опыту знал, что вера
и сомнения неотделимы; что о ни взаимно обусловлены, как вдох и
выдох, и потому с каждым шагом его проникновения во все области
микрокосма Игры возрастала и его прозорливость, его
восприимчивость ко всему сомнительному в самой Игре. Недолго
идиллия в Бамбуковой роще успокаивала его или, если угодно,
сбивала с толку; пример Старшего Брата показал ему, что из всей
этой совокупности проблем существовали различные выходы. Можно
было, например, превратиться в китайца, замкнуться за своей
садовой изгородью и жить так в прекрасном, но ограниченном
совершенстве. Можно было стать, пожалуй, и пифагорейцем, или
монахом и схоластом, но ведь все это было бы бегством, выходом
возможным и дозволенным лишь для немногих, отказом от
универсальности, от сегодняшего и завтрашнего дня ради чего-то
совершенного, однако минувшего. Это было бы возвышенным видом
дезертирство, и Кнехт вовремя почувствовал, что это не ;его
путь. Но каков же его путь? Он знал, что, помимо больших
музыкальных способностей и дара к Игре, в нем дремали еще
нетронутые силы, какая-то внутренняя независимость, упрямство в
высоком смысле этого слова, которое ни в коей мере не
затрудняло и не запрещало ему служить и подчиняться, но
требовало от него служения лишь наивысшему. И эти его силы, эта
независимость, это упрямство не были лишь определенной чертой
его внутреннего "я", - они были направлены вовне и действовали
также и на окружающих. Еще в школьные годы, и особенно со
времени его соперничества с Плинио Дезиньори, он часто замечал,
что многим сверстникам, и особенно более молодым из соучеников,
он не только нравился, но они искали его дружбы, были склонны
встать под его начало, прислушивались к его совету, охотно
подчинялись его влиянию, и это его наблюдение впоследствии
довольно часто подтверждалось. Было что-то очень приятное,
лестное в этом наблюдении, оно тешило его честолюбие, укрепляло
его уверенность в себе. Но была и другая, совсем другая
сторона, мрачная и страшная. Ведь было нечто запретное и
отвратительное уже в этой склонности свысока смотреть на своих
товарищей, слабых и ищущих чужого совета, руководства и
примера, лишенных уверенности и чувства собственного
достоинства, а тем более в возникавшем порой тайном желании
сделать из них послушных рабов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181