Но оказалось, что в миру люди чванились
своими дурными манерами, своим скудным образованием и
громогласным юмором, своей идиотски-хитрой сосредоточенностью
на практических, корыстных целях нисколько не меньше, они не
менее считали себя в своей узколобой естественности
неоценимыми, любезными богу и избранными, чем самый
аффектированный примерный ученик вальдцельской школы. Одни
глумились надо мной и хлопали по плечу, другие отвечали на мою
чуждую им касталийскую сущность открытой, ярой ненавистью,
которую низкие люди всегда питают ко всему возвышенному и
которую я решил принять как отличие.
Дезиньори прервал свой рассказ и посмотрел на Кнехта,
проверяя, не утомил ли он его. Он встретил взгляд друга и
прочел в нем глубокое внимание и симпатию, которые
подействовали на него благотворно и успокаивающе. Он видел, что
собеседник захвачен его исповедью, слушает не так, как слушают
пустую болтовню или даже занимательную историю, а крайне
сосредоточенно, с тем исключительным вниманием и отдачей, как
это обычно бывает при медитации, причем с чистейшей
искренностью и добротой, выражение которой в глазах Кнехта его
тронуло, таким сердечным, почти детским оно ему показалось; его
изумило это выражение в лице человека, чьим многогранным
повседневным трудом, чьей мудрой распорядительностью и
авторитетом он восхищался сегодня весь день. И он продолжал с
облегчением:
- Я не знаю, была ли моя жизнь бесполезной, простым
недоразумением, или же она имела смысл. Если смысл и был, он
заключался в том, что конкретный человек, человек нашего
времени, на себе познал и пережил самым ощутимым и болезненным
образом, насколько Касталия отдалилась от своей родной страны,
или, скажем, наоборот: насколько наша страна стала чужой,
изменила своей благороднейшей Провинции и ее духу, какая
пропасть разделяет у нас тело и дух, идеал и действительность,
как мало они друг друга знают и желают знать. Если у меня и
была в жизни задача, был идеал, он состоял в том, чтобы
синтезировать в себе оба принципа, стать посредником,
истолкователем и миротворцем между ними. Я попытался это
сделать и потерпел поражение. А поскольку я не могу рассказать
тебе о своей жизни все, да ты бы ее все равно до конца и не
понял, покажу тебе лишь одну из ситуаций, характерную для
крушения моих планов. Самая главная трудность моего положения в
первые годы обучения в университете была не в том, чтобы
отбиваться от поддразниваний и враждебных выходок, ставших моим
уделом как касталийца и примерного студента. Те немногие из
моих новых товарищей, которым мое обучение в школах элиты
импонировало как привилегия и сенсация, причиняли мне даже
больше хлопот и ставили меня в более затруднительное положение,
чем прочие. Нет, самым трудным, самым невозможным оказалось,
пожалуй, продолжать среди мирян жизнь по касталийским
принципам. Вначале я этого почти не ощущал, я держался привитых
мне в Касталии навыков. Некоторое время мне казалось, что
удастся и здесь ими руководствоваться, что они укрепляют и
защищают меня, поддерживают во мне бодрость и нравственное
здоровье, подкрепляют мое намерение одному, самостоятельно
прожить студенческие годы по возможности в касталийском духе, в
одиночку удовлетворять свою жажду знаний и не дать столкнуть
себя в университетскую рутину, стремящуюся только в возможно
более краткий срок возможно основательней напичкать студента
знаниями для профессии, для заработка ради куска хлеба и
задушить в нем малейший проблеск свободолюбия и
универсальности. Но броня, надетая на меня Касталией, оказалась
опасной и ненадежной, ибо я не намеревался покорно, словно
отшельник, сохранять мир в своей душе и созерцательное
спокойствие, я хотел завоевать весь свет, понять его и
заставить его понять себя, я хотел его принять и по возможности
обновить и улучшить, я хотел в себе самом объединить и
примирить Касталию с остальным миром. Когда я после испытанного
разочарования, споров, волнений погружался в медитацию, это
всякий раз было благодеянием, разрядкой, вздохом облегчения,
возвратом к добрым, дружественным силам. Но со временем я стал
замечать, что именно это погружение в себя, это поклонение
духу, эти упражнения еще более меня изолируют, делают столь
неприятно чужим для окружающих и лишают меня самого способности
по-настоящему их понять. И я убедился, что по-настоящему понять
их, мирских людей, я смогу лишь тогда, когда стану таким же,
как они, когда у меня по сравнению с ними не будет никаких
преимуществ, даже прибежища в самопогружении. Возможно, что я
несколько приукрашиваю этот процесс, представляя его в таком
именно виде. Возможно, даже вероятно, что я, не имея равных по
воспитанию и культуре товарищей, лишенный контроля менторов и
защитной, целительной атмосферы Вальдцеля, просто утерял
привычку к дисциплине, сделался ленив и невнимателен, стал
обыкновенным рутинером и в минуты, когда меня мучила совесть,
оправдывал себя тем, что рутина - один из атрибутов здешнего
мира и она помогает мне лучше понимать окружающих. Я вовсе не
хочу ничего приукрашивать, но не хочу также отрицать или
скрывать и того, что я прилагал большие усилия, был полон
благих стремлений и боролся даже тогда, когда был неправ. Для
меня все это было весьма важно. Но была ли моя попытка понять
мирскую жизнь и найти себе в ней место только воображаемой или
нет, так или иначе, произошло неизбежное: мир оказался сильнее
меня, он постепенно обломал и поглотил меня; словно жизнь
поймала меня на слове и полностью уравняла с тем миром,
правильность, наивность, силу и бытийственное превосходство
которого я так прославлял и яростно отстаивал в наших
вальдцельских спорах, отрицая твою логику. Ты это помнишь,
конечно.
А теперь я хочу напомнить тебе кое-что другое, что ты,
быть может, давно забыл, потому что для тебя это не имело
значения. Для меня же это было очень важно - важно и ужасно.
Миновали мои студенческие годы, я приспособился, побежденный,
но не сломленный; наоборот, в глубине души я все еще числил
себя в вашем стане и верил, что я, в том или ином случае
приспособляясь к обстоятельствам и отклоняясь от прямого пути,
действую добровольно, руководимый житейской мудростью, а не по
приказу победителей. Я все еще крепко цеплялся за некоторые
привычки и потребности юношеских лет, в том числе за Игру в
бисер, что, по-видимому, имело мало смысла, ибо без постоянных
упражнений и без общения с равными и даже превосходящими тебя
партнерами нельзя ничему научиться, а игра в одиночку может
возместить настоящую лишь в той мере, в какой монолог может
заменить разговор с собеседником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
своими дурными манерами, своим скудным образованием и
громогласным юмором, своей идиотски-хитрой сосредоточенностью
на практических, корыстных целях нисколько не меньше, они не
менее считали себя в своей узколобой естественности
неоценимыми, любезными богу и избранными, чем самый
аффектированный примерный ученик вальдцельской школы. Одни
глумились надо мной и хлопали по плечу, другие отвечали на мою
чуждую им касталийскую сущность открытой, ярой ненавистью,
которую низкие люди всегда питают ко всему возвышенному и
которую я решил принять как отличие.
Дезиньори прервал свой рассказ и посмотрел на Кнехта,
проверяя, не утомил ли он его. Он встретил взгляд друга и
прочел в нем глубокое внимание и симпатию, которые
подействовали на него благотворно и успокаивающе. Он видел, что
собеседник захвачен его исповедью, слушает не так, как слушают
пустую болтовню или даже занимательную историю, а крайне
сосредоточенно, с тем исключительным вниманием и отдачей, как
это обычно бывает при медитации, причем с чистейшей
искренностью и добротой, выражение которой в глазах Кнехта его
тронуло, таким сердечным, почти детским оно ему показалось; его
изумило это выражение в лице человека, чьим многогранным
повседневным трудом, чьей мудрой распорядительностью и
авторитетом он восхищался сегодня весь день. И он продолжал с
облегчением:
- Я не знаю, была ли моя жизнь бесполезной, простым
недоразумением, или же она имела смысл. Если смысл и был, он
заключался в том, что конкретный человек, человек нашего
времени, на себе познал и пережил самым ощутимым и болезненным
образом, насколько Касталия отдалилась от своей родной страны,
или, скажем, наоборот: насколько наша страна стала чужой,
изменила своей благороднейшей Провинции и ее духу, какая
пропасть разделяет у нас тело и дух, идеал и действительность,
как мало они друг друга знают и желают знать. Если у меня и
была в жизни задача, был идеал, он состоял в том, чтобы
синтезировать в себе оба принципа, стать посредником,
истолкователем и миротворцем между ними. Я попытался это
сделать и потерпел поражение. А поскольку я не могу рассказать
тебе о своей жизни все, да ты бы ее все равно до конца и не
понял, покажу тебе лишь одну из ситуаций, характерную для
крушения моих планов. Самая главная трудность моего положения в
первые годы обучения в университете была не в том, чтобы
отбиваться от поддразниваний и враждебных выходок, ставших моим
уделом как касталийца и примерного студента. Те немногие из
моих новых товарищей, которым мое обучение в школах элиты
импонировало как привилегия и сенсация, причиняли мне даже
больше хлопот и ставили меня в более затруднительное положение,
чем прочие. Нет, самым трудным, самым невозможным оказалось,
пожалуй, продолжать среди мирян жизнь по касталийским
принципам. Вначале я этого почти не ощущал, я держался привитых
мне в Касталии навыков. Некоторое время мне казалось, что
удастся и здесь ими руководствоваться, что они укрепляют и
защищают меня, поддерживают во мне бодрость и нравственное
здоровье, подкрепляют мое намерение одному, самостоятельно
прожить студенческие годы по возможности в касталийском духе, в
одиночку удовлетворять свою жажду знаний и не дать столкнуть
себя в университетскую рутину, стремящуюся только в возможно
более краткий срок возможно основательней напичкать студента
знаниями для профессии, для заработка ради куска хлеба и
задушить в нем малейший проблеск свободолюбия и
универсальности. Но броня, надетая на меня Касталией, оказалась
опасной и ненадежной, ибо я не намеревался покорно, словно
отшельник, сохранять мир в своей душе и созерцательное
спокойствие, я хотел завоевать весь свет, понять его и
заставить его понять себя, я хотел его принять и по возможности
обновить и улучшить, я хотел в себе самом объединить и
примирить Касталию с остальным миром. Когда я после испытанного
разочарования, споров, волнений погружался в медитацию, это
всякий раз было благодеянием, разрядкой, вздохом облегчения,
возвратом к добрым, дружественным силам. Но со временем я стал
замечать, что именно это погружение в себя, это поклонение
духу, эти упражнения еще более меня изолируют, делают столь
неприятно чужим для окружающих и лишают меня самого способности
по-настоящему их понять. И я убедился, что по-настоящему понять
их, мирских людей, я смогу лишь тогда, когда стану таким же,
как они, когда у меня по сравнению с ними не будет никаких
преимуществ, даже прибежища в самопогружении. Возможно, что я
несколько приукрашиваю этот процесс, представляя его в таком
именно виде. Возможно, даже вероятно, что я, не имея равных по
воспитанию и культуре товарищей, лишенный контроля менторов и
защитной, целительной атмосферы Вальдцеля, просто утерял
привычку к дисциплине, сделался ленив и невнимателен, стал
обыкновенным рутинером и в минуты, когда меня мучила совесть,
оправдывал себя тем, что рутина - один из атрибутов здешнего
мира и она помогает мне лучше понимать окружающих. Я вовсе не
хочу ничего приукрашивать, но не хочу также отрицать или
скрывать и того, что я прилагал большие усилия, был полон
благих стремлений и боролся даже тогда, когда был неправ. Для
меня все это было весьма важно. Но была ли моя попытка понять
мирскую жизнь и найти себе в ней место только воображаемой или
нет, так или иначе, произошло неизбежное: мир оказался сильнее
меня, он постепенно обломал и поглотил меня; словно жизнь
поймала меня на слове и полностью уравняла с тем миром,
правильность, наивность, силу и бытийственное превосходство
которого я так прославлял и яростно отстаивал в наших
вальдцельских спорах, отрицая твою логику. Ты это помнишь,
конечно.
А теперь я хочу напомнить тебе кое-что другое, что ты,
быть может, давно забыл, потому что для тебя это не имело
значения. Для меня же это было очень важно - важно и ужасно.
Миновали мои студенческие годы, я приспособился, побежденный,
но не сломленный; наоборот, в глубине души я все еще числил
себя в вашем стане и верил, что я, в том или ином случае
приспособляясь к обстоятельствам и отклоняясь от прямого пути,
действую добровольно, руководимый житейской мудростью, а не по
приказу победителей. Я все еще крепко цеплялся за некоторые
привычки и потребности юношеских лет, в том числе за Игру в
бисер, что, по-видимому, имело мало смысла, ибо без постоянных
упражнений и без общения с равными и даже превосходящими тебя
партнерами нельзя ничему научиться, а игра в одиночку может
возместить настоящую лишь в той мере, в какой монолог может
заменить разговор с собеседником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181