Более того, он ощутил нечто похожее
на подтверждение в своей собственной груди, у него возникло
чувство, будто он давно это знал, даже ждал, настолько это было
правильно и естественно. Однако, прикрыв ладонью рот друга, он
строго, словно чужой, взглянул на него и, как бы внезапно
отодвинувшись от пего, как бы уже издали, сказал:
- Не нужно так много говорить, amice, я и знать не хочу
этих сплетен! Ступай к своим товарищам!
Тегуляриус, хотя ему и надо было еще многое сказать,
онемел под этим взглядом: на него глядел новый, еще неведомый
ему человек; побледнев, он пошел прочь. Позднее он рассказывал,
что в ту минуту он воспринял удивительную невозмутимость и
холодность Кнехта как пощечину, как оскорбление, как
предательство их прежней дружбы и близости, как решительно
ничем не объяснимое предвосхищение и подчеркивание Кнехтом
своего будущего верховного сана. Только уже по дороге - а шел
он поистине как побитый - ему открылся весь смысл этого
незабываемого взгляда, этого далекого, царственного и, однако,
страдальческого взгляда, и он понял, что друг его воспринял
выпавшее ему на долю не с гордостью, но в смирении. И он
вспомнил, рассказывал Тегуляриус, задумчивый вид Иозефа Кнехта
и глубокое сочувствие, прозвучавшее в его недавних расспросах о
Бертраме и принесенной им жертве. А что, если он сам тоже
намерен пожертвовать собой, стереть себя, - столь гордым и
смиренным, величественным и покорным, одиноким и готовым отдать
себя на волю судьбы показалось ему тогда лицо друга, словно
лицо это было уже высечено на монументе в честь всех когда-либо
живших Магистров Касталии. "Ступай к своим товарищам!" -
сказал он ему. Стало быть, уже в тот миг, когда он впервые
услышал о сбоем новом сане, он, которого никто никогда не
сможет познать до конца, ощущал себя уже неким звеном иерархии,
смотрел на мир из иного центра, уже не был ему товарищем,
никогда им больше не будет.
Конечно, Кнехт и сам мог бы догадаться об этом своем
назначении, этом последнем, высшем своем призвании или, во
всяком случае, ног полагать его вероятным, и все же оно
поразило, даже испугало его, как и все предыдущие. Потом-то он
сказал себе, что вполне мог бы представить себе такую
возможность, и улыбнулся усердию Тегуляриуса, который, хотя
сначала и не ожидал ничего подобного, все же высчитал и
предсказал его выбор за несколько дней до окончательного
решения и его обнародования. И действительно, против избрания
Кнехта в Верховную Коллегию говорила разве что его молодость:
большинство его предшественников-коллег заняли этот высокий
пост в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, а Иозефу не
исполнилось еще сорока. Впрочем, закона, воспрещавшего столь
раннее назначение, не существовало.
И вот когда Фриц неожиданно сообщил другу о результатах
своих наблюдений и комбинаций, наблюдений искушенного члена
элиты, до последних мелочей знавшего хитроумный механизм
маленькой вальдцельской общины, Кнехт сразу понял, что тот,
безусловно, прав, сразу же признал и принял свое избрание, свою
судьбу, однако первой его реакцией на это известие были слова,
сказанные другу: "Я и знать не хочу этих сплетен!" Едва только
потрясенный и оскорбленный собеседник ушел, Иозеф поспешил к
месту медитации, чтобы обрести внутреннюю упорядоченнность, и
его медитация отправлялась от одного воспоминания, которое в
тот час с необычайной силой овладело им. Он один в пустом
классе, голые стены, клавир, через окно льется
прохладно-радостный утренний свет, в двери входит красивый,
приветливый человек, с седыми волосами и таким просветленным
лицом, исполненным доброты и достоинства; он, Иозеф, еще
маленький гимназист, дрожа от робости и счастья, ждал здесь
Магистра музыки, а теперь воочию видит его. Досточтимого,
полубога из сказочной Провинции элитарных школ и Магистров,
пришедшего показать ему, что такое музыка, а потом шаг за
шагом, уведшего его в свою Провинцию, в свое царство, в элиту и
в Орден. И вот он, Иозеф, уже ровня ему, стал братом его, а
Магистр отложил свою волшебную палочку, или свой скипетр, и
принял образ молчаливого и все же приветливого, почитаемого и
все еще окруженного таинственностью старца, чей взгляд всегда
будет выше его на целое поколение, на несколько ступеней жизни,
неизмеримо выше его в достоинстве своем и вместе скромности, в
мастерстве и таинственности, и всегда он для него - повелитель
и образец, всегда заставит следовать ему, как восходящее и
заходящее светило увлекает за собой своих братьев. И покуда
Кнехт безотчетно отдавался потоку картин и образов, близких и
родственных сновидениям, какие обычно встают перед нашим
внутренним взором в состоянии первой разрядки, внимание его
приковали к себе два видения, выделявшиеся из общего потока,
два символа, два подобия. В одном из них Кнехт, еще мальчик,
шагает разными ходами и переходами за Магистром, а тот, его
вожатый, всякий раз, когда оборачивается и Иозеф видит его
лицо, делается все старше, молчаливей, достойнее, зримо близясь
к идеалу вечной мудрости и достоинства, в то время как он,
Иозеф, беззаветно преданный и послушный, шагает за примером
своим, но остается все тем же отроком, то стыдясь этого, то
радуясь, а порой ощущая и нечто похожее на упрямое
удовлетворение. Второе видение: сцена в музыкальном классе,
когда Магистр подходит к мальчику, и все повторяется раз,
повторяется еще и еще, без конца: Магистр и мальчик идут друг
за другом, словно движимые каким-то механизмом, и порой уже
нельзя разобрать, кто ведет, а кто ведомый - старый или малый?
То кажется, будто юноша отдает почести авторитету, старшему,
подчиняется ему, а то, что это сам старец, служа и преклоняясь,
шагает за спешащей чуть впереди фигурой юности, за самим
началом, самой радостью. И в то время, как Иозеф следит за этим
бессмысленно-осмысленным сном-круговоротом, он сам чувствует
себя то этим стариком, то мальчиком, то почитателем, то
почитаемым, то ведущим, то ведомым, и в этой зыбкой смене вдруг
наступает миг, когда он вместе - и учитель и ученик, нет, он
уже выше их обоих, это он руководит ими, это он все придумал,
это он, лицезрея, управляет этим круговоротом, безрезультатным
состязанием в беге старости и юности, и то замедляет, то
ускоряет его до бешеной гонки по своему усмотрению. Здесь вдруг
возникает новое видение, более символ, нежели сон, больше
осознание, нежели образ, видение, нет, именно осознание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
на подтверждение в своей собственной груди, у него возникло
чувство, будто он давно это знал, даже ждал, настолько это было
правильно и естественно. Однако, прикрыв ладонью рот друга, он
строго, словно чужой, взглянул на него и, как бы внезапно
отодвинувшись от пего, как бы уже издали, сказал:
- Не нужно так много говорить, amice, я и знать не хочу
этих сплетен! Ступай к своим товарищам!
Тегуляриус, хотя ему и надо было еще многое сказать,
онемел под этим взглядом: на него глядел новый, еще неведомый
ему человек; побледнев, он пошел прочь. Позднее он рассказывал,
что в ту минуту он воспринял удивительную невозмутимость и
холодность Кнехта как пощечину, как оскорбление, как
предательство их прежней дружбы и близости, как решительно
ничем не объяснимое предвосхищение и подчеркивание Кнехтом
своего будущего верховного сана. Только уже по дороге - а шел
он поистине как побитый - ему открылся весь смысл этого
незабываемого взгляда, этого далекого, царственного и, однако,
страдальческого взгляда, и он понял, что друг его воспринял
выпавшее ему на долю не с гордостью, но в смирении. И он
вспомнил, рассказывал Тегуляриус, задумчивый вид Иозефа Кнехта
и глубокое сочувствие, прозвучавшее в его недавних расспросах о
Бертраме и принесенной им жертве. А что, если он сам тоже
намерен пожертвовать собой, стереть себя, - столь гордым и
смиренным, величественным и покорным, одиноким и готовым отдать
себя на волю судьбы показалось ему тогда лицо друга, словно
лицо это было уже высечено на монументе в честь всех когда-либо
живших Магистров Касталии. "Ступай к своим товарищам!" -
сказал он ему. Стало быть, уже в тот миг, когда он впервые
услышал о сбоем новом сане, он, которого никто никогда не
сможет познать до конца, ощущал себя уже неким звеном иерархии,
смотрел на мир из иного центра, уже не был ему товарищем,
никогда им больше не будет.
Конечно, Кнехт и сам мог бы догадаться об этом своем
назначении, этом последнем, высшем своем призвании или, во
всяком случае, ног полагать его вероятным, и все же оно
поразило, даже испугало его, как и все предыдущие. Потом-то он
сказал себе, что вполне мог бы представить себе такую
возможность, и улыбнулся усердию Тегуляриуса, который, хотя
сначала и не ожидал ничего подобного, все же высчитал и
предсказал его выбор за несколько дней до окончательного
решения и его обнародования. И действительно, против избрания
Кнехта в Верховную Коллегию говорила разве что его молодость:
большинство его предшественников-коллег заняли этот высокий
пост в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, а Иозефу не
исполнилось еще сорока. Впрочем, закона, воспрещавшего столь
раннее назначение, не существовало.
И вот когда Фриц неожиданно сообщил другу о результатах
своих наблюдений и комбинаций, наблюдений искушенного члена
элиты, до последних мелочей знавшего хитроумный механизм
маленькой вальдцельской общины, Кнехт сразу понял, что тот,
безусловно, прав, сразу же признал и принял свое избрание, свою
судьбу, однако первой его реакцией на это известие были слова,
сказанные другу: "Я и знать не хочу этих сплетен!" Едва только
потрясенный и оскорбленный собеседник ушел, Иозеф поспешил к
месту медитации, чтобы обрести внутреннюю упорядоченнность, и
его медитация отправлялась от одного воспоминания, которое в
тот час с необычайной силой овладело им. Он один в пустом
классе, голые стены, клавир, через окно льется
прохладно-радостный утренний свет, в двери входит красивый,
приветливый человек, с седыми волосами и таким просветленным
лицом, исполненным доброты и достоинства; он, Иозеф, еще
маленький гимназист, дрожа от робости и счастья, ждал здесь
Магистра музыки, а теперь воочию видит его. Досточтимого,
полубога из сказочной Провинции элитарных школ и Магистров,
пришедшего показать ему, что такое музыка, а потом шаг за
шагом, уведшего его в свою Провинцию, в свое царство, в элиту и
в Орден. И вот он, Иозеф, уже ровня ему, стал братом его, а
Магистр отложил свою волшебную палочку, или свой скипетр, и
принял образ молчаливого и все же приветливого, почитаемого и
все еще окруженного таинственностью старца, чей взгляд всегда
будет выше его на целое поколение, на несколько ступеней жизни,
неизмеримо выше его в достоинстве своем и вместе скромности, в
мастерстве и таинственности, и всегда он для него - повелитель
и образец, всегда заставит следовать ему, как восходящее и
заходящее светило увлекает за собой своих братьев. И покуда
Кнехт безотчетно отдавался потоку картин и образов, близких и
родственных сновидениям, какие обычно встают перед нашим
внутренним взором в состоянии первой разрядки, внимание его
приковали к себе два видения, выделявшиеся из общего потока,
два символа, два подобия. В одном из них Кнехт, еще мальчик,
шагает разными ходами и переходами за Магистром, а тот, его
вожатый, всякий раз, когда оборачивается и Иозеф видит его
лицо, делается все старше, молчаливей, достойнее, зримо близясь
к идеалу вечной мудрости и достоинства, в то время как он,
Иозеф, беззаветно преданный и послушный, шагает за примером
своим, но остается все тем же отроком, то стыдясь этого, то
радуясь, а порой ощущая и нечто похожее на упрямое
удовлетворение. Второе видение: сцена в музыкальном классе,
когда Магистр подходит к мальчику, и все повторяется раз,
повторяется еще и еще, без конца: Магистр и мальчик идут друг
за другом, словно движимые каким-то механизмом, и порой уже
нельзя разобрать, кто ведет, а кто ведомый - старый или малый?
То кажется, будто юноша отдает почести авторитету, старшему,
подчиняется ему, а то, что это сам старец, служа и преклоняясь,
шагает за спешащей чуть впереди фигурой юности, за самим
началом, самой радостью. И в то время, как Иозеф следит за этим
бессмысленно-осмысленным сном-круговоротом, он сам чувствует
себя то этим стариком, то мальчиком, то почитателем, то
почитаемым, то ведущим, то ведомым, и в этой зыбкой смене вдруг
наступает миг, когда он вместе - и учитель и ученик, нет, он
уже выше их обоих, это он руководит ими, это он все придумал,
это он, лицезрея, управляет этим круговоротом, безрезультатным
состязанием в беге старости и юности, и то замедляет, то
ускоряет его до бешеной гонки по своему усмотрению. Здесь вдруг
возникает новое видение, более символ, нежели сон, больше
осознание, нежели образ, видение, нет, именно осознание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181