При этом он быстро уставал, затекали ноги, ныла едина,
досаждали комары или вдруг начинала зудеть кожа, это заставляло
его ерзать, чесаться и в конце концов вставать. Но бывало я
так, что он чувствовал нечто другое, похожее на опустошение, на
необычайную легкость, и словно парил, как парят во сне: стоит
только чуть-чуть оттолкнуться от земли, и ты уже летишь, будто
пушок. В такие мгновения его осеняло предчувствие того, как это
будет, когда он вое время станет так парить, когда тело я душа
скинут свою тяжесть и будут возноситься в дыханий большой,
чистой и солнечной жизни, возвысившись и растворившись в
потустороннем, безвременном и непреходящем. Однако мгновения
эти так и оставались мгновениями и предчувствия - только
предчувствиями. Разочарованные вновь возвращаясь в свою обычную
жизнь, он думал о том, как хорошо было бы, если бы мастер взял
его в ученики, посвятил в свои упражнения, а тайну своего
искусства и сделал бы из него йога. Но как этого достичь?
Казалось, отшельник никогда и не уводит его, как видят глазами,
никогда и словом с с ним не перемолвится. Казалось, дни и часы,
лес и шалаш - все это было для него по другую сторону, как и
он сам был по другую сторону слов.
И все же однажды он произнес одно слова. Для Дасы опять,
настало такое время, когда он ночь за ночью видел страшные сны,
то завораживающе сладкие, то завораживающе страшные, то Правати
являлась ему, то он вновь переживал все страхи беглеца. И днем
он не добивался никаких успехов, долгого неподвижного покоя и
углубления в себя он не выдерживал, думал о женщинах, о любви и
подолгу без всякого дела бродил по лесу. Быть может, была
виновата погода: стояла духота, налетали порывы горячего ветра.
И вот снова наступил один из таких дурных дней, когда звенели
комары и накануне ночью Даса опять увидел сон, гнетущий и
страшный, о чем, собственно, он уже не помнил, но теперь наяву
сон показался Дасе недозволенным, жалким и постыдным
возвращением в прежнюю жизнь, на ранние ее ступени. Весь этот
день он топтался вокруг шалаша, встревоженный и мрачный, работа
валилась из рук, несколько раз он садился, желая упражняться в
самоуглублении, но его тут же охватывала какая-то лихорадочная
тревога, руки и ноги дергались, будто тысячи муравьев ползали
по его телу, в затылке горело, и минуты он не выдерживал
подобного состояния; сконфуженный и пристыженный, он косился на
старца, сидевшего в совершенной позе, глаза обращены вовнутрь,
а сияющее отрешенной радостью лицо покачивается словно цветок
на стебельке.
Когда йог поднялся и направил свои стопы к шалашу, Даса,
давно уже подстерегавший этот миг, заступил ему дорогу и с
отчаянием гонимого страхом сказал:
- Прости, досточтимый, что я вторгся в твою тишину. Я ищу
мира, ищу покоя. Я хотел бы жить, как ты, и стать, как ты. Я
еще молод, но изведал уже много горя, судьба жестоко обошлась
со мной. Я родился князем, но меня изгнали к пастухам, и я
вырос пастухом, сильным и веселым, как молодой бычок, и я был
чист сердцем. Потом я узнал женщин, и когда увидел самую
красивую из них, я всю свою жизнь подчинил ей и умер бы, не
пойди она за меня. бросил товарищей-пастухов, посватался к
Правати и стал зятем. Я служил эту службу, тяжело работал, но
ведь Правати была моей, любила меня, или я думал, что она меня
любит, и каждый вечер я возвращался в ее объятия, и она
прижимала меня к своему сердцу. И вдруг в наши края приходит
раджа, тот самый, из-за которого меня еще ребенком изгнали,
пришел и отнял мою Правати, и я увидел Правати в его объятиях.
Это была самая страшная боль, какую я испытал, и она
преобразила меня и всю мою жизнь. Я убил раджу, да, я убил и
стал жить жизнью преступника, беглеца, меня преследовали, ни
часу я не был спокоен за свою жизнь, покуда не добрался сюда. Я
человек безрассудный, о, досточтимый, я убийца, быть может,
когда-нибудь меня схватят и четвертуют. Не могу я больше жить
этой ужасной жизнью, я хочу избавиться от нее.
Йог невозмутимо выслушал эти излияния, прикрыв глаза.
Теперь он раскрыл их и устремил свой взгляд на лицо Дасы,
ясный, пронизывающий, почти невыносимо твердый, сосредоточенный
и лучащийся взгляд и, в то время как он рассматривал лицо Дасы
и размышлял над торопливым рассказом, его рот медленно
искривился для улыбки и для смеха и с беззвучным смехом он
затряс головой и повторял, смеясь:
- Майя, майя{3_2_3_02}!
Вконец смущенный и пристыженный, Даса так и застыл, а
старец поднялся и перед трапезой погулял немного по узкой тропе
между зарослями папоротника, словно выдерживая такт,
размеренными шагами прошелся взад и вперед и, сделав так шагов
сто, вернулся в свой шалаш, и лицо его снова стало таким, каким
оно было всегда, обращенным куда-то еще, а не к миру явлений.
Что же это была за улыбка, показавшаяся на этом всегда таком
неподвижном лице в ответ на все сказанные Дасой слова? Придется
ему поломать над этим голову. Был ли доброжелательным или
издевательским смех, так ужасно прозвучавший вмиг отчаянного
признания Дасы, его мольбы, был ли он утешительным или
осуждающим, божественным или демоническим? Был ли он циничным
хихиканьем старика, ничего уже не способного принимать всерьез,
или же смехом мудреца над чужой глупостью? Означал ли он отказ,
прощание или приказание удалиться? И, может быть, это был
совет, предложение Дасе подражать и тоже смеяться? Никак он не
мог уяснить себе этого смеха. И ночью, долго лежа без сна, он
все думал об этом смехе, в который для старца превратилась вся
жизнь, все счастье и все горе Дасы. С мыслью об этом смехе Даса
не расставался, как не расстаются с сухим и жестким корнем, его
грызут потому, что он что-то еще напоминает, чем-то еще пахнет,
и точно так же Даса цеплялся за слово, которое старик выкрикнул
на такой высокой ноте, так радостно и с таким непостижимым
удовольствием: "Майя, майя!" Что именно означало оно, он
наполовину знал, наполовину догадывался, да и то, как имеющийся
старец выкрикнул его, позволяло догадываться о смысле этого
слова. Майя - это была жизнь Дасы, юность Дасы, сладчайшее
счастье и горькое горе его, майя - это была прекрасная
Правати, майя - это любовь и ее радости, майя - это вся
жизнь. Это была жизнь Дасы и всех людей, какой ее видел йог, и
было в ней для него что-то детское, скоморошье, какой-то театр,
игра воображения, Ничто в пестрой оболочке, мыльный пузырь,
что-то, над чем с удовольствием можно посмеяться, но к чему
вместе с тем следует отнестись презрительно и что уже ни в коем
случае нельзя принимать всерьез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181