Если человек в один из лучезарнейших дней своей жизни, при
завершения своих первых праздничных Игр. После необыкновенно
удавшейся и волнующей манифестации касталийского духа, сказал:
"Не хочется думать о том, что Игра и Касталия в свой час
погибнут, но думать об этом нужно", - то такой человек с
самого начала, задолго до того, как он был посвящен в тайны
истории, уже познал законы вселенной, уже постиг бренность
всего сущего и спорность всего, что создано человеческим духом.
Обративши взор в прошлое, к детским и школьным годам Кнехта, мы
наталкиваемся на сведения о том, что всякий раз, когда из
Эшгольца исчезал кто-нибудь из его соучеников, разочаровавший
наставников и возвращенный из Мити в обычную школу, это
повергало Иозефа в тоску и тревогу. Ни один из исключенных
учеников не был, насколько известно, личным другом юного
Иозефа; не потеря, не исключение и исчезновение того или иного
мальчика, угнетала его, переполняла боязливой печалью. Нет,
печаль его вызывалась скорее некоторым потрясением его детской
веры в незыблемость касталийского порядка, в совершенство
Касталии. В том факте, что существовали мальчики и юноши,
которым выпало на долю счастье и милость попасть в школу элиты,
и они по легкомыслию пренебрегли этой милостью и отвергли ее,
было для него, столь свято и глубоко воспринимавшего свое
призвание, нечто потрясающее, свидетельствовавшее о могуществе
некасталийского мира. Возможно даже - доказать этого нельзя -
подобные случаи заронили в душу мальчика первые ростки сомнения
в непогрешимости Воспитательной Коллегии, в которую он до того
верил беспредельно, ибо оказалось, что Коллегия иногда
принимала в Касталию и таких учеников, которых через некоторое
время приходилось отсылать обратно. Независимо от того, сыграла
ли свою роль эта мысль, ставшая первым зародышей критического
отношения к авторитетам, всякий случай, когда ученик элиты
сбивался с пути и его отсылали прочь, Иозеф переживал не только
как несчастье, но и как нечто позорное, как безобразное пятно,
которое всем бросалось в глаза, ибо само существование его было
упреком, и ответственным за него была вся Касталия. Отсюда,
думается нем, и проистекало чувство потрясения и растерянности,
овладевавшее учеником Кнехтом в подобных случаях. Где-то там,
за пределами Провинции, существовал иной мир, билась
человеческая жизнь, и мир этот противостоял Касталии и ее
законам, не подчинялся ее порядкам и расчетам, не поддавался
обузданию и совершенствованию. Конечно, и в сердце Кнехта
существовал этот мир. И у Иозефа возникали порывы, фантазии,
влечения, которые противоречили властвовавшим над ним законам,
порывы эти ему удалось укротить лишь постепенно, ценою жестоких
усилий. Значит, в других учениках эти влечения могли обрести
такую силу, что они прорывались наружу, вопреки всем
увещеваниям и карам, и изгоняли одержимых ими назад, в тот,
иной мир, где властвуют не самообуздание и дух, а природные
инстинкты и порывы, в мир, предстающий перед людьми, которые
верны касталийским идеалам, то в виде коварной преисподней, то
полным соблазнов ристалищем игр и суетных развлечений. В
сознание юношей ряда поколений понятие греха вошло именно в
таком касталийском истолковании. А много лет спустя, уже будучи
взрослым человеком, увлеченным историей, он яснее понял, что
история не может возникнуть без элемента и динамики этого
греховного мира, мира эгоизма и стихийной жизни, и что даже
такая возвышенная формация, как Орден, родилась из этого
мутного потока, а придет время - вновь будет им поглощена.
Именно проблематичность самой Касталии была первоисточником
всех сильных волнений, порывов и потрясений в жизни Кнехта,
никогда проблема эта не становилась для него только
умозрительной, наоборот, она волновала его до глубины души, как
ничто иное, и он чувствовал и себя в ответе за нее. Он
принадлежал к тем натурам, что могут заболеть, зачахнуть и даже
умереть, видя, как любимая или святая для них идея, как любимая
ими отчизна или община заболевают и испытывают страдания.
Продолжим, однако же, нить нашего повествования и вернемся
к первым дням пребывания Кнехта в Вальдцеле, к его последним
школьным годам и его знаменательной встрече с вольнослушателем
Дезиньори, которую мы в свое время описали достаточно подробно.
Эта встреча между пламенным поборником касталийского идеала и
мирянином Плинио оказалась для ученика Кнехта не только
сильным, оставившим глубокий след переживанием, - она
сделалась для него и полным смысла символом. Ведь именно тогда
ему была навязана роль, столь же ответственная, сколь и
многотрудная, выпавшая на его долю, казалось бы, случайно, но
настолько вязавшаяся с его природой, что вся его дальнейшая
жизнь, можно сказать, была не чем иным, как постоянным
возвращением к этой роли, все более полным вживанием в нее. Это
была роль защитника и представителя Касталии, какую ему через
десять лет пришлось играть вновь перед отцом Иаковом{2_6_06} и
какую он играл до конца своего пребывания на посту Магистра
Игры, - защитника и представителя Ордена и его установлений.
Но при этом в нем никогда не умирали искренняя готовность и
стремление учиться у противника и вести вперед Касталию не по
пути замыкания в себе и косной обособленности, а по пути живого
взаимодействия и диалога с внешним миром. Если духовное и
ораторское единоборство с Дезиньори еще было отчасти игрой, то
позднее, когда ему пришлось столкнуться с могучим противником и
одновременно другом в лице Иакова, единоборство это приобрело
чрезвычайно серьезный характер, и в обоих случаях он выдержал
испытание, оказался на высоте, многому научился у противников,
давал не меньше, чем брал, и оба раза, хотя и не победил своих
партнеров - да он, собственно, такой цели себе и не ставил, -
сумел добиться почетного признания не только своей личности, но
и отстаиваемых им принципов и идеалов. Если бы даже долгие
беседы с ученым бенедиктинцем не привели к практическому
результату - учреждению полуофициального представительства
Касталии у престола его святейшества, - они все равно имели
куда большее значение, нежели о том подозревали очень многие
касталийцы.
Как в дружеском противоборстве с Плинио Дезиньори, так и в
дальнейшем - с ученым патером. Кнехт, не соприкасавшийся
близко с миром за пределами Касталии, получил все же понятие
или, вернее, некоторое представление об этом мире, чем в
Касталии обладали только очень немногие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181