О святой церкви я не
говорю, она для нас, верующих, вне всякой дискуссии. Но то, что
конгрегации бенедиктинцев, доминиканцев, а позднее и иезуитов
существуют несколько столетий и после многовековой своей
истории, наперекор всему, что происходило вокруг - всяким
искажениям, приспособлениям и насилию, чинимому над ними, -
сохранили свое лицо и голос, свой облик, свою неповторимую
душу, - вот в чем для меня самый удивительный и достойный
преклонения исторический феномен.
Даже когда в гневе своем отец Иаков бывал несправедлив,
Иозсф не мог не поражаться ему. При всем том он в то время и не
подозревал, кто таков на самом дела отец Иаков, видя в нем
только солидного, даже гениального ученого, а не историческую
личность, которая сама сознательно творила историю, ведущего
политика своей конгрегации, знатока политической истории и
политических вопросов современности, - недаром же к нему со
всех сторон спешили за советами, разъяснениями, просьбами о
посредничестве. Около двух лет, до первого своего отпуска.
Кнехт общался со святым отцом только как с ученым, зная лишь
одну, обращенную к нему сторону его жизни, трудов, славы и
влияния. Этот муж умел молчать, молчать даже с друзьями, а его
братья-монахи тоже это умели, и даже лучше, чем Кнехт мог
предположить.
По истечении двух лет Кнехт настолько освоился с жизнью в
монастыре, насколько это доступно было гостю и вообще чужому
человеку. Время от времени он помогал органисту руководить
мотетным хором - этой тоненькой нитью древнейшей традиции. Он
сделал несколько находок в потном архиве монастыря, выслал
копии старинных пьес в Вальдцель и с особым удовольствием в
Монпор. Он собрал небольшую группу начинающих любителей Игры, в
которую, как один из ревностных учеников, вошел и вышеназванный
Антон. Впрочем, аббата Гервасия он так и не научил китайскому,
однако преподал ему обращение со стеблями тысячелистника и
лучший метод медитации над речениями книги оракулов. Аббат
постепенно привык к Иозефу и давно оставил попытки пристрастить
гостя к винопитию. Сообщения, которые он посылал в Вальдцель в
ответ на полугодовые официальные запросы Магистра Игры
(довольны ли в Мариафельсе Кнехтом), содержали только похвалу.
В Касталии же, куда более внимательно, нежели эти отчеты,
изучали темы лекций и списки баллов, выставленных Кнехтом
участникам курсов Игры. Изучив же, находили, что общий уровень
весьма скромен, по были довольны уже тем, как молодой учитель
приспособился к подобному уровню и к нравам и духу обители.
Наибольшее же удовлетворение, и весьма неожиданное,
касталийское руководство испытало, и словом не намекнув об этом
своему представителю, при известии о частом, доверительном и
почти дружеском общении Кнехта со знаменитым отцом Иаковом.
Общение это принесло многие плоды, о которых, несколько
забегая вперед в нашем повествовании, да будет нам дозволено
рассказать уже сейчас, во всяком случае, об одном, пришедшемся
Кнехту более всех по душе. Плод этот созревал медленно, очень
медленно, прорастал так же настороженно и недоверчиво, как
прорастают семена высокогорных деревьев, пересаженные на тучные
поля долины: они унаследовали настороженность и недоверие своих
предков, и медленный рост - одно из их наследственных свойств.
Так и мудрый старик, привыкший недоверчиво контролировать
малейшую возможность влияния на себя, позволял лишь очень
медленно и в малых дозах укореняться в себе тому, что юный друг
и коллега с противоположного полюса преподносил ему от
касталийского духа. И все же постепенно зароненное зерно
проросло, и из всего хорошего, что Кнехт пережил в обители,
лучшим и самым дорогим для него было это скупое, робки
развивающееся из безнадежных ростков доверие и самораскрытие
многоопытного старика, его медленно зреющее и еще медленней
осознаваемое им уважение не только к личности своего младшего
почитателя, но и к тому, что было в нем типично касталийской
чеканки. Шаг за шагом младший из них, казалось, только ученик и
слушатель, жаждущий поучиться, подводил отца Иакова, ранее
произносившего слова "касталийский" или "lusor" не иначе как с
иронией, а то и как бранные, - сперва к терпимому отношению, а
затем и к признанию, уважению и этого образа мыслей, и этого
касталийского Ордена, и этой попытки создания аристократии
духа. В конце концов отец Иаков перестал сетовать на молодость
касталийцев, которые со своими неполными двумя столетиями,
разумеется, отставали в этом смысле от бенедиктинцев с их
полуторатысячелетней историей; перестал он и смотреть на Игру
как на некий эстетический дендизм, перестал считать невозможной
в будущем дружбу и заключение некоторого подобия союза между
неравными по возрасту Орденами. Сам Кнехт еще долгое время и не
подозревал, что Коллегия видела в этом частичном обращении отца
Иакова, на которое Иозеф смотрел как на личную удачу, наивысшее
достижение его мариафельсской миссии. Время от времени он
тщетно ломал себе голову над тем, чего он, собственно, добился
в монастыре, исполнил ли он свое поручение, приносит ли пользу
и не есть ли его приезд сюда, казавшийся вначале неким отличием
и повышением, которому завидовали сверстники, какой-то
бесславной отставкой, неким отгоном в тупик. Ну что же, думал
он, научиться чему-нибудь можно везде, почему же не поучиться и
здесь? Хотя, с касталийской точки зрения, эта обитель, исключая
разве только отца Иакова, была не бог весть каким вертоградом и
образцом ученой премудрости; и не закоснел ли он, Кнехт,
пребывая в такой изоляции среди самодовольных дилетантов, не
начал ли уже отставать в Игре? Побороть подобные настроения
помогало ему полное отсутствие у него всякого карьеризма и в ту
пору уже довольно прочно укоренившийся amor fati. В общем-то
его жизнь здесь, в этом старинном монастыре, жизнь гостя и
скромного преподавателя специальной дисциплины, была, пожалуй,
приятнее, чем последнее время пребывания в Вальдцеле, среди
тамошних честолюбцев, и ежели судьба навсегда забросит его на
этот маленький колониальный пост, он, возможно, и попытается
кое в чем изменить свою здешнюю жизнь, например, попробует
перетащить сюда одного из своих друзей, или же, по крайней
мере, испросит себе хороший ежегодный отпуск в Касталию, а в
остальном будет довольствоваться тем, что есть.
Читатель этих биографических записок скорее всего ожидает
отчета еще об одной стороне монастырской жизни Кнехта - о
религиозной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
говорю, она для нас, верующих, вне всякой дискуссии. Но то, что
конгрегации бенедиктинцев, доминиканцев, а позднее и иезуитов
существуют несколько столетий и после многовековой своей
истории, наперекор всему, что происходило вокруг - всяким
искажениям, приспособлениям и насилию, чинимому над ними, -
сохранили свое лицо и голос, свой облик, свою неповторимую
душу, - вот в чем для меня самый удивительный и достойный
преклонения исторический феномен.
Даже когда в гневе своем отец Иаков бывал несправедлив,
Иозсф не мог не поражаться ему. При всем том он в то время и не
подозревал, кто таков на самом дела отец Иаков, видя в нем
только солидного, даже гениального ученого, а не историческую
личность, которая сама сознательно творила историю, ведущего
политика своей конгрегации, знатока политической истории и
политических вопросов современности, - недаром же к нему со
всех сторон спешили за советами, разъяснениями, просьбами о
посредничестве. Около двух лет, до первого своего отпуска.
Кнехт общался со святым отцом только как с ученым, зная лишь
одну, обращенную к нему сторону его жизни, трудов, славы и
влияния. Этот муж умел молчать, молчать даже с друзьями, а его
братья-монахи тоже это умели, и даже лучше, чем Кнехт мог
предположить.
По истечении двух лет Кнехт настолько освоился с жизнью в
монастыре, насколько это доступно было гостю и вообще чужому
человеку. Время от времени он помогал органисту руководить
мотетным хором - этой тоненькой нитью древнейшей традиции. Он
сделал несколько находок в потном архиве монастыря, выслал
копии старинных пьес в Вальдцель и с особым удовольствием в
Монпор. Он собрал небольшую группу начинающих любителей Игры, в
которую, как один из ревностных учеников, вошел и вышеназванный
Антон. Впрочем, аббата Гервасия он так и не научил китайскому,
однако преподал ему обращение со стеблями тысячелистника и
лучший метод медитации над речениями книги оракулов. Аббат
постепенно привык к Иозефу и давно оставил попытки пристрастить
гостя к винопитию. Сообщения, которые он посылал в Вальдцель в
ответ на полугодовые официальные запросы Магистра Игры
(довольны ли в Мариафельсе Кнехтом), содержали только похвалу.
В Касталии же, куда более внимательно, нежели эти отчеты,
изучали темы лекций и списки баллов, выставленных Кнехтом
участникам курсов Игры. Изучив же, находили, что общий уровень
весьма скромен, по были довольны уже тем, как молодой учитель
приспособился к подобному уровню и к нравам и духу обители.
Наибольшее же удовлетворение, и весьма неожиданное,
касталийское руководство испытало, и словом не намекнув об этом
своему представителю, при известии о частом, доверительном и
почти дружеском общении Кнехта со знаменитым отцом Иаковом.
Общение это принесло многие плоды, о которых, несколько
забегая вперед в нашем повествовании, да будет нам дозволено
рассказать уже сейчас, во всяком случае, об одном, пришедшемся
Кнехту более всех по душе. Плод этот созревал медленно, очень
медленно, прорастал так же настороженно и недоверчиво, как
прорастают семена высокогорных деревьев, пересаженные на тучные
поля долины: они унаследовали настороженность и недоверие своих
предков, и медленный рост - одно из их наследственных свойств.
Так и мудрый старик, привыкший недоверчиво контролировать
малейшую возможность влияния на себя, позволял лишь очень
медленно и в малых дозах укореняться в себе тому, что юный друг
и коллега с противоположного полюса преподносил ему от
касталийского духа. И все же постепенно зароненное зерно
проросло, и из всего хорошего, что Кнехт пережил в обители,
лучшим и самым дорогим для него было это скупое, робки
развивающееся из безнадежных ростков доверие и самораскрытие
многоопытного старика, его медленно зреющее и еще медленней
осознаваемое им уважение не только к личности своего младшего
почитателя, но и к тому, что было в нем типично касталийской
чеканки. Шаг за шагом младший из них, казалось, только ученик и
слушатель, жаждущий поучиться, подводил отца Иакова, ранее
произносившего слова "касталийский" или "lusor" не иначе как с
иронией, а то и как бранные, - сперва к терпимому отношению, а
затем и к признанию, уважению и этого образа мыслей, и этого
касталийского Ордена, и этой попытки создания аристократии
духа. В конце концов отец Иаков перестал сетовать на молодость
касталийцев, которые со своими неполными двумя столетиями,
разумеется, отставали в этом смысле от бенедиктинцев с их
полуторатысячелетней историей; перестал он и смотреть на Игру
как на некий эстетический дендизм, перестал считать невозможной
в будущем дружбу и заключение некоторого подобия союза между
неравными по возрасту Орденами. Сам Кнехт еще долгое время и не
подозревал, что Коллегия видела в этом частичном обращении отца
Иакова, на которое Иозеф смотрел как на личную удачу, наивысшее
достижение его мариафельсской миссии. Время от времени он
тщетно ломал себе голову над тем, чего он, собственно, добился
в монастыре, исполнил ли он свое поручение, приносит ли пользу
и не есть ли его приезд сюда, казавшийся вначале неким отличием
и повышением, которому завидовали сверстники, какой-то
бесславной отставкой, неким отгоном в тупик. Ну что же, думал
он, научиться чему-нибудь можно везде, почему же не поучиться и
здесь? Хотя, с касталийской точки зрения, эта обитель, исключая
разве только отца Иакова, была не бог весть каким вертоградом и
образцом ученой премудрости; и не закоснел ли он, Кнехт,
пребывая в такой изоляции среди самодовольных дилетантов, не
начал ли уже отставать в Игре? Побороть подобные настроения
помогало ему полное отсутствие у него всякого карьеризма и в ту
пору уже довольно прочно укоренившийся amor fati. В общем-то
его жизнь здесь, в этом старинном монастыре, жизнь гостя и
скромного преподавателя специальной дисциплины, была, пожалуй,
приятнее, чем последнее время пребывания в Вальдцеле, среди
тамошних честолюбцев, и ежели судьба навсегда забросит его на
этот маленький колониальный пост, он, возможно, и попытается
кое в чем изменить свою здешнюю жизнь, например, попробует
перетащить сюда одного из своих друзей, или же, по крайней
мере, испросит себе хороший ежегодный отпуск в Касталию, а в
остальном будет довольствоваться тем, что есть.
Читатель этих биографических записок скорее всего ожидает
отчета еще об одной стороне монастырской жизни Кнехта - о
религиозной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181