Что вы молчите? — чуть повысила голос Дарийка.— Или песня моя не понравилась? Тогда я больше не буду петь...
— Что ты,— торопливо сказал Мурат.— Совсем наоборот.
— Совсем наоборот, говоришь? — Дарийка прищурилась.— Ну так и скажи, а то молчит... А вы что скажете, Айша-апа? Вы же у нас самая мудрая...
— Хорошая песня,— тихо сказала Айша-апа, делая вид, что не заметила слегка вызывающего тона Дарийки, и подумала: «Трудно им бывает со мной. Они все молодые, а уважение к моему возрасту сковывает их. Милые мои, я бы с удовольствием оставила вас одних и Изат взяла бы с собой, чтобы вы как следует повеселились. Тогда, может быть, и ты, моя Гюкю, улыбнулась... Но как уйти? Куда? И нельзя — нас слишком мало...»
— Спой еще,— попросила Айша-апа.
— Еще? — Дарийка задумалась.— Ладно, спою... Я же обещала для всех спеть...— Она тряхнула головой.— Эта песня для тебя, Мурат, наш единственный джигит...
И Дарийка, улыбаясь, пропела, глядя прямо на Мурата:
Надежда лучится, струится, и сердцу неймется, смотри. Волнуюсь, страдаю, не спится, и тело все жаром горит...
Она даже слегка подалась к нему, четко выпевая каждое слово, и лицо у нее было серьезное, но, едва пропев первый куплет, залилась смехом, повернулась к Сакинай:
— Ну как, пробудила я в тебе ревность?
Сакинай часто заморгала маленькими узкими глазами, не зная, что ответить. Вроде бы и шутила Дарийка, часто с ней такое бывало, но ведь с таким серьезным выражением на лице пела... Дарийка, смеясь, продолжала:
— Не надо ревновать, Сакинай, нет причин, это песня старая, наши предки пели ее...
И Сакинай улыбнулась — несколько натянуто, но она знала, что улыбка не идет ей, слишком хорошо видно, какие некрасивые у нее зубы. Да и что было делать, как не улыбаться? Это же Дарийка, какая обида может быть на нее. А и была бы, нельзя эту обиду показывать, ведь праздник сегодня, а какой же праздник без шуток и смеха...
А Дарийка уже всех заразила своей веселостью — улыбался Мурат, и Гюлыпан, выпрямившись, смотрела уже не перед собой, а на всех, посветлело лицо Айши-апа. И Изат прямо- таки светилась радостью — так хорошо было видеть ей развеселившихся взрослых. И заполнивший весь дом густой запах сварившегося мяса напомнил о том, что готов праздничный ужин. Гюлыпан поднялась, чтобы подойти к казану, но Дарийка удержала ее:
— Подожди, Гюкю... Давайте все-таки споем все вместе... Ну, раз-два, взяли...
И она запела.
И все дружно поддержали ее. Пела Гюлыпан, у нее оказался высокий чистый голос. Пел Мурат, никогда прежде не певший песен. Слабым надтреснутым голосом подпевала Айша-апа. Не зная слов, самозабвенно издавала радостные звуки маленькая Изат. И даже Сакинай шевелила губами, стараясь, чтобы ее голос невзначай не прозвучал диссонансом — не испортить бы песню...
Тяжелая, непроглядная ночь была за стенами дома. Небо, горы, ущелья — все было покрыто непроницаемой тьмой. И только из окон небольшого приземистого домика, затерявшегося в безбрежных объятиях Великих Поднебесных гор, был виден свет. Он был слишком слаб, чтобы рассеять огромную тьму, но он был, и, окажись вдруг в горах одинокий путник, он издалека заметил бы его. Этот немощный тусклый лучик света, голоса, доносившиеся из-за стен дома, свидетельствовали о неуничтожимое™ жизни, о беспредельности человеческих сил, о неиссякаемой воле.
В мирные, довоенные времена это была совсем не грустная песня, но сейчас в ней ощутимо чувствовалась печаль. Что ж, для всякого времени — свои песни. Для этого, нового, в сущности еще только начинающегося военного времени не было новых песен для шестерых затерявшихся в горах людей, но это время уже вошло в них, в их плоть и кровь — и в их песни тоже...
VII
Спустя три дня Мурат с трудом связывался с центром. Передав данные, он, как обычно, попросил сообщить вести с фронта. Слышимость была плохая, и Мурату приходилось по обрывкам фраз догадываться о сказанном.
— Немцы под Москвой... Народ отдает свои сбережения фронту... Деньги... теплые вещи... Теперь... временно...
— Что?!
— Временно... закры... Поэтому...
В наушниках что-то заклокотало, захрипело — и все стихло. Мурат так и не понял, что могли означать последние слова. Когда он вышел на крыльцо, все во главе с Айшой-апа дожидались его. Так бывало всегда, если он выходил на связь.
— Ну, какие новости? — нетерпеливо спросила Дарийка.
Мурат молча пожал плечами, ему не хотелось сейчас говорить, и направился мимо них, потом все же обернулся, бросив на ходу:
— Схожу на станцию.
Изат стала упрашивать его взять ее с собой, но Айша-апа запахнула девочку полой чапана, прижала к себе:
— Нет, маленькая моя, пойдешь в следующий раз, ты же болеешь.
Изат насупилась, но не стала настаивать.
Женщины собрались в доме Айши-апа. Там было тепло, в очаге весело потрескивали дрова, огонь лизал большой закопченный чайник. Вот только настроение у всех было далеко не радостное — каждая с тревогой думала о том, почему Мурат ничего не сказал им. Прежде с ним такого не бывало — после каждого сеанса связи он подробно рассказывал им о том, что передали из центра. Видно, не слишком хорошие новости оказались на этот раз...
Когда Мурат вернулся со станции, Изат подбежала к нему, взяла за руку:
— Пойдем на урок?
— Нет, завтра, ты же болеешь. Тебе надо полежать...
Айша-апа дома?
— Да.
— А джене?
— Они пошли к тете Дарийке.
Айша-апа сидела на кошме с веретеном в руках. Они внимательно взглянула на Мурата, участливо спросила:
— Ну что, сходил?
— Сходил...— хмуро отозвался Мурат, протягивая руки к огню.
— Что случилось, Муке? С приборами что-нибудь?
— Да что с ними станется,— в сердцах отозвался Мурат.— Там плохо, апа.
— О кокуй! — Айша-апа выронила веретено и всплеснула руками. Она сразу поняла, что имел в виду Мурат, говоря «там».
— Немцы у Москвы,— тихо сказал Мурат.
— Как ты сказал?! Немцы у Москвы?
— Да. Утром передали. Говорят, весь народ поднялся на защиту. И в тылу люди помогают чем могут — кто деньгами, кто теплой одеждой...— Мурат помолчал, с тоской взглянул на нее: — Апа, что мы будем делать? С деньгами у нас негусто, но ведь зерно есть. Может, я отвезу... хоть немного? Не можем же мы в стороне оставаться... Мы-то как-нибудь продержимся...
Молчала Айша-апа, руки ее теребили нить.
— Что скажете, апа?
— Что сказать тебе, сынок...— медленно заговорила Айша-апа.— Продержаться-то мы сумеем, дело не в этом. Но как отвезти? Сам видишь, какая погода. Ведь перевалы уже закрыты. Надо подождать... А ворота Москвы надежны, не пропустят немцев. Нет, родной, надо подождать.
Мурат поднялся, чуть повысил голос:
— Апа, говорят ведь: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Бойцам хлеб нужен сегодня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Что ты,— торопливо сказал Мурат.— Совсем наоборот.
— Совсем наоборот, говоришь? — Дарийка прищурилась.— Ну так и скажи, а то молчит... А вы что скажете, Айша-апа? Вы же у нас самая мудрая...
— Хорошая песня,— тихо сказала Айша-апа, делая вид, что не заметила слегка вызывающего тона Дарийки, и подумала: «Трудно им бывает со мной. Они все молодые, а уважение к моему возрасту сковывает их. Милые мои, я бы с удовольствием оставила вас одних и Изат взяла бы с собой, чтобы вы как следует повеселились. Тогда, может быть, и ты, моя Гюкю, улыбнулась... Но как уйти? Куда? И нельзя — нас слишком мало...»
— Спой еще,— попросила Айша-апа.
— Еще? — Дарийка задумалась.— Ладно, спою... Я же обещала для всех спеть...— Она тряхнула головой.— Эта песня для тебя, Мурат, наш единственный джигит...
И Дарийка, улыбаясь, пропела, глядя прямо на Мурата:
Надежда лучится, струится, и сердцу неймется, смотри. Волнуюсь, страдаю, не спится, и тело все жаром горит...
Она даже слегка подалась к нему, четко выпевая каждое слово, и лицо у нее было серьезное, но, едва пропев первый куплет, залилась смехом, повернулась к Сакинай:
— Ну как, пробудила я в тебе ревность?
Сакинай часто заморгала маленькими узкими глазами, не зная, что ответить. Вроде бы и шутила Дарийка, часто с ней такое бывало, но ведь с таким серьезным выражением на лице пела... Дарийка, смеясь, продолжала:
— Не надо ревновать, Сакинай, нет причин, это песня старая, наши предки пели ее...
И Сакинай улыбнулась — несколько натянуто, но она знала, что улыбка не идет ей, слишком хорошо видно, какие некрасивые у нее зубы. Да и что было делать, как не улыбаться? Это же Дарийка, какая обида может быть на нее. А и была бы, нельзя эту обиду показывать, ведь праздник сегодня, а какой же праздник без шуток и смеха...
А Дарийка уже всех заразила своей веселостью — улыбался Мурат, и Гюлыпан, выпрямившись, смотрела уже не перед собой, а на всех, посветлело лицо Айши-апа. И Изат прямо- таки светилась радостью — так хорошо было видеть ей развеселившихся взрослых. И заполнивший весь дом густой запах сварившегося мяса напомнил о том, что готов праздничный ужин. Гюлыпан поднялась, чтобы подойти к казану, но Дарийка удержала ее:
— Подожди, Гюкю... Давайте все-таки споем все вместе... Ну, раз-два, взяли...
И она запела.
И все дружно поддержали ее. Пела Гюлыпан, у нее оказался высокий чистый голос. Пел Мурат, никогда прежде не певший песен. Слабым надтреснутым голосом подпевала Айша-апа. Не зная слов, самозабвенно издавала радостные звуки маленькая Изат. И даже Сакинай шевелила губами, стараясь, чтобы ее голос невзначай не прозвучал диссонансом — не испортить бы песню...
Тяжелая, непроглядная ночь была за стенами дома. Небо, горы, ущелья — все было покрыто непроницаемой тьмой. И только из окон небольшого приземистого домика, затерявшегося в безбрежных объятиях Великих Поднебесных гор, был виден свет. Он был слишком слаб, чтобы рассеять огромную тьму, но он был, и, окажись вдруг в горах одинокий путник, он издалека заметил бы его. Этот немощный тусклый лучик света, голоса, доносившиеся из-за стен дома, свидетельствовали о неуничтожимое™ жизни, о беспредельности человеческих сил, о неиссякаемой воле.
В мирные, довоенные времена это была совсем не грустная песня, но сейчас в ней ощутимо чувствовалась печаль. Что ж, для всякого времени — свои песни. Для этого, нового, в сущности еще только начинающегося военного времени не было новых песен для шестерых затерявшихся в горах людей, но это время уже вошло в них, в их плоть и кровь — и в их песни тоже...
VII
Спустя три дня Мурат с трудом связывался с центром. Передав данные, он, как обычно, попросил сообщить вести с фронта. Слышимость была плохая, и Мурату приходилось по обрывкам фраз догадываться о сказанном.
— Немцы под Москвой... Народ отдает свои сбережения фронту... Деньги... теплые вещи... Теперь... временно...
— Что?!
— Временно... закры... Поэтому...
В наушниках что-то заклокотало, захрипело — и все стихло. Мурат так и не понял, что могли означать последние слова. Когда он вышел на крыльцо, все во главе с Айшой-апа дожидались его. Так бывало всегда, если он выходил на связь.
— Ну, какие новости? — нетерпеливо спросила Дарийка.
Мурат молча пожал плечами, ему не хотелось сейчас говорить, и направился мимо них, потом все же обернулся, бросив на ходу:
— Схожу на станцию.
Изат стала упрашивать его взять ее с собой, но Айша-апа запахнула девочку полой чапана, прижала к себе:
— Нет, маленькая моя, пойдешь в следующий раз, ты же болеешь.
Изат насупилась, но не стала настаивать.
Женщины собрались в доме Айши-апа. Там было тепло, в очаге весело потрескивали дрова, огонь лизал большой закопченный чайник. Вот только настроение у всех было далеко не радостное — каждая с тревогой думала о том, почему Мурат ничего не сказал им. Прежде с ним такого не бывало — после каждого сеанса связи он подробно рассказывал им о том, что передали из центра. Видно, не слишком хорошие новости оказались на этот раз...
Когда Мурат вернулся со станции, Изат подбежала к нему, взяла за руку:
— Пойдем на урок?
— Нет, завтра, ты же болеешь. Тебе надо полежать...
Айша-апа дома?
— Да.
— А джене?
— Они пошли к тете Дарийке.
Айша-апа сидела на кошме с веретеном в руках. Они внимательно взглянула на Мурата, участливо спросила:
— Ну что, сходил?
— Сходил...— хмуро отозвался Мурат, протягивая руки к огню.
— Что случилось, Муке? С приборами что-нибудь?
— Да что с ними станется,— в сердцах отозвался Мурат.— Там плохо, апа.
— О кокуй! — Айша-апа выронила веретено и всплеснула руками. Она сразу поняла, что имел в виду Мурат, говоря «там».
— Немцы у Москвы,— тихо сказал Мурат.
— Как ты сказал?! Немцы у Москвы?
— Да. Утром передали. Говорят, весь народ поднялся на защиту. И в тылу люди помогают чем могут — кто деньгами, кто теплой одеждой...— Мурат помолчал, с тоской взглянул на нее: — Апа, что мы будем делать? С деньгами у нас негусто, но ведь зерно есть. Может, я отвезу... хоть немного? Не можем же мы в стороне оставаться... Мы-то как-нибудь продержимся...
Молчала Айша-апа, руки ее теребили нить.
— Что скажете, апа?
— Что сказать тебе, сынок...— медленно заговорила Айша-апа.— Продержаться-то мы сумеем, дело не в этом. Но как отвезти? Сам видишь, какая погода. Ведь перевалы уже закрыты. Надо подождать... А ворота Москвы надежны, не пропустят немцев. Нет, родной, надо подождать.
Мурат поднялся, чуть повысил голос:
— Апа, говорят ведь: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Бойцам хлеб нужен сегодня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78